Н. Муравьёв, дерзавший произносить осуждение не только священникам и священноинокам, но даже преосвященнейшим владыкам и всему их святейшему собору. N. не был повинен в таких знаниях, но зато он не виноват и в продерзостях, за кои А. Н. Муравьёв, вероятно, порядком посудится с обработанными им чернецами. Г-н N. был простец и брал все от одного вдохновения, – отчего ему угодить было трудно и даже невозможно, если блюсти своё правило и хоть немножко хранить своё достоинство, о коем позволяет заботиться Сирах. Составляя себе придворный штат духовных, N. обыкновенно собирал кондуит человека из архива всех четырех ветров и вообще менял лиц до тех пор, пока находился искусник ему по обычаю. Тут бывал отпуст, пока под ловкача не подберётся мастер ещё ловчее. Игра идёт, бывало, до тех пор, пока увидят, что севший на место новый священнослужитель основательно овладел своим господином. Для этого были нужны: во-первых, чувствительность в служении; во-вторых, любовь к “таинственным уединениям” в лесах или на верхней горнице; в-третьих, равнодушие и сухость к жене и, в-четвёртых, под секретом сообщённый тайный обет монашества. Все это ловкие люди находили возможность проделывать вполне удовлетворительно, а когда N такими заслугами его вкусу, бывало, расположится в их пользу, тогда и ему начинают открываться их заслуги перед небом: он сподоблялся видеть сияние или около лица самого священника, или вокруг потира, который тот износил. С этих пор дело священнослужителя становилось крепко, и если бы N. после этого даже сам увидал такого дивотворца, в часы уединения играющего в верхней горнице в карты или сидящего зимою, под вечерок, у печки, обнявшись с женою, то все это ему не только прощал, но даже и не вменял в вину, а относил к “искушению”, от которого праведному человеку укрыться трудно. Для того “преобладающу греху и преизбыточествует благодать”.
Из того, что мною вкратце сказано, знатокам церковно-бытовой жизни, конечно, будет довольно понятно, коего сорта набожность и благочестие была у самого г. N. и коего духа люди могли уживаться с ним и угождать его благочестию… Для несведущих же пояснять это долго и, может быть, опасно – “да не соблазнится ни един от малых сих”. Но весь этот отменный подбор отменных духовных не мог умолить провидение, чтобы все женатые сыновья и замужние дочери г. N. овдовели и ушли в монастырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там “помириться с богом”.
Из всех своих родных N. сподобился устроить в монашество только одного запутавшегося в делах свояка, но и то неудачно. Тот оказался до такой степени легкомысленным, что даже из монастыря давал поводы к соблазну младшим. Так, например, получив однажды письмо от племянницы, институтки, он написал ей: “не адресуй мне его благородию: я уже монах, а монах благородным быть не может”. И этот бедный инок хотя и был скоро поставлен в иеромонахи Коневецкого монастыря, но не выдержал, запил и умер.
Вся очень многочисленная семья N. тоже не тяготела к иночеству. Молодые люди, осемьянившись, нежно любили свои семейства и религиозны в свою меру, по-русски; съезжаясь летом к отцу, они даже прекрасно пели на клиросе сельской церкви и никаких религиозных сомнений и споров не любили. Если же промежду их случайно являлся беспокойный совопросник, то такого отсылали обыкновенно “переговорить с батюшкой”; а этого, сколько известно, всякий еретик боится и продолжительного разговора о религии с русским батюшкою не выдержит. Словом, все дети N. были простые, добрые, очень милые люди, без всякой ханжеской претенциозности.
Преосвященный Н–т поступил из г. Вятки в г. П<ермь> после архиерея сурового, большого постника, с которым старый N. был в наилучших отношениях и желал точно такие же отношения учредить с Н. Но при первом же визите у них дело пошло неладно.
N. явился к новому владыке с некогда знаменитым цензором г. Z. <Н. В. Елагиным >, святошество которого весьма известно. Владыка, добрый, весьма почтённый старичок, ещё не совсем отдохнул и к тому же был ещё расстроен тем, что доставшийся ему двухэтажный дом в г. П. был гораздо хуже одноэтажного дома в г. Вятке, а поправлять его было не на что. Да, буквально не на что!.. Архиерей был беден, и хотя у него было триста рублей, которые он, по его словам, “заработал честным трудом”, но он поэтому-то и не хотел отдать их на поправку архиерейского дома. Притом же ему было досадно, что его повысили, – при переводе произвели из епископов в архиепископы, – а более существенного ничего не дали. Он этим обижался, находя, что ему “позолотили пилюлю”. Вдобавок ко всему, владыка отдыхал от своего весьма дальнего пути и не совсем хорошо себя чувствовал, а нетерпеливые благочестивцы в это время на него набежали. Усталый архиерей начал позевывать и замечать:
– Не к дождю ли? что-то морит…
И действительно, пошёл дождик, сначала маленький, а потом и большой.
– Эге, да вам надо зонт, – сказал владыка и велел подать зонтик, с которым он имел привычку гулять по саду.
Оба святоши встали, но вот новая беда: оба они считали слишком большою для себя честью “идти под владычным зонтиком” и стали перекоряться.
– Нет, я не могу, я чувствую, что я недостоин идти под владычным зонтиком.
– А нет, уже идите вы – я ещё менее достоин держать владычный зонтик.
И все это у самого крыльца, под окнами у владыки, а дождь их так и поливает.
В это время откуда ни возьмись какой-то балда и говорит:
– Оба вы недостойны ходить с владычным зонтиком, а потому я его у вас беру.
И с этим хвать! да и был таков, а глядевший на все это владыка, вместо того чтобы рассердиться и послать погоню, расхохотался и говорит:
– А что же такое: это резент! он умно рассудил! Что за святыня, взаправду, в моем зонтике?
N. и Z. долго ломали головы: как мог так опрометчиво сказать владыка и не есть ли это своего рода нигилистическая ересь?
Вскоре за тем епископ стал собираться летом сделать объезд части своей обширной епархии. Узнав об этом, N. тотчас же просил его не лишить своего посещения его “пустынку” и благословить его детей, которые обыкновенно съезжаются к старику на лето из Петербурга.
Владыка едва ли считал нужным быть в “пустынке”, где, как он достаточно знал, благодаря усердию помещика не только все внешним образом исправно, но даже великолепно: однако, по доброте своей и по отличавшему его неумению говорить слово “нет”, он склонился на просьбу N. и дал ему обещание быть у него в гостях около Петрова дня.
К Петрову дню молодые люди, живущие обыкновенно в столице, всегда приезжали на отдых к отцу в “пустынку”, и потому обещание архиерея было во всех отношениях удобно и приятно для благочестивого хозяина. Загодя ещё об этом было возвещено местным причтам, которые сейчас же и взялись за “божие дело”, то есть начали тщательно перетирать все вещи в храме и мыть стекла, а сам N. в это время блаженствовал за хлопотами по приготовлению помещения для владыки. Ему, разумеется, устраивали покои в доме, а во флигелях – для его свиты, которая у прежних здешних архиереев всегда была очень обширна. В покои владыки наставили икон и настлали перед ними ковров, чтобы его преосвященству “не грубо было кланяться”, а в свитских покоях, во флигеле, учредили “столы”, так чтобы все, могущее здесь произойти, произошло скромно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Из того, что мною вкратце сказано, знатокам церковно-бытовой жизни, конечно, будет довольно понятно, коего сорта набожность и благочестие была у самого г. N. и коего духа люди могли уживаться с ним и угождать его благочестию… Для несведущих же пояснять это долго и, может быть, опасно – “да не соблазнится ни един от малых сих”. Но весь этот отменный подбор отменных духовных не мог умолить провидение, чтобы все женатые сыновья и замужние дочери г. N. овдовели и ушли в монастырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там “помириться с богом”.
Из всех своих родных N. сподобился устроить в монашество только одного запутавшегося в делах свояка, но и то неудачно. Тот оказался до такой степени легкомысленным, что даже из монастыря давал поводы к соблазну младшим. Так, например, получив однажды письмо от племянницы, институтки, он написал ей: “не адресуй мне его благородию: я уже монах, а монах благородным быть не может”. И этот бедный инок хотя и был скоро поставлен в иеромонахи Коневецкого монастыря, но не выдержал, запил и умер.
Вся очень многочисленная семья N. тоже не тяготела к иночеству. Молодые люди, осемьянившись, нежно любили свои семейства и религиозны в свою меру, по-русски; съезжаясь летом к отцу, они даже прекрасно пели на клиросе сельской церкви и никаких религиозных сомнений и споров не любили. Если же промежду их случайно являлся беспокойный совопросник, то такого отсылали обыкновенно “переговорить с батюшкой”; а этого, сколько известно, всякий еретик боится и продолжительного разговора о религии с русским батюшкою не выдержит. Словом, все дети N. были простые, добрые, очень милые люди, без всякой ханжеской претенциозности.
Преосвященный Н–т поступил из г. Вятки в г. П<ермь> после архиерея сурового, большого постника, с которым старый N. был в наилучших отношениях и желал точно такие же отношения учредить с Н. Но при первом же визите у них дело пошло неладно.
N. явился к новому владыке с некогда знаменитым цензором г. Z. <Н. В. Елагиным >, святошество которого весьма известно. Владыка, добрый, весьма почтённый старичок, ещё не совсем отдохнул и к тому же был ещё расстроен тем, что доставшийся ему двухэтажный дом в г. П. был гораздо хуже одноэтажного дома в г. Вятке, а поправлять его было не на что. Да, буквально не на что!.. Архиерей был беден, и хотя у него было триста рублей, которые он, по его словам, “заработал честным трудом”, но он поэтому-то и не хотел отдать их на поправку архиерейского дома. Притом же ему было досадно, что его повысили, – при переводе произвели из епископов в архиепископы, – а более существенного ничего не дали. Он этим обижался, находя, что ему “позолотили пилюлю”. Вдобавок ко всему, владыка отдыхал от своего весьма дальнего пути и не совсем хорошо себя чувствовал, а нетерпеливые благочестивцы в это время на него набежали. Усталый архиерей начал позевывать и замечать:
– Не к дождю ли? что-то морит…
И действительно, пошёл дождик, сначала маленький, а потом и большой.
– Эге, да вам надо зонт, – сказал владыка и велел подать зонтик, с которым он имел привычку гулять по саду.
Оба святоши встали, но вот новая беда: оба они считали слишком большою для себя честью “идти под владычным зонтиком” и стали перекоряться.
– Нет, я не могу, я чувствую, что я недостоин идти под владычным зонтиком.
– А нет, уже идите вы – я ещё менее достоин держать владычный зонтик.
И все это у самого крыльца, под окнами у владыки, а дождь их так и поливает.
В это время откуда ни возьмись какой-то балда и говорит:
– Оба вы недостойны ходить с владычным зонтиком, а потому я его у вас беру.
И с этим хвать! да и был таков, а глядевший на все это владыка, вместо того чтобы рассердиться и послать погоню, расхохотался и говорит:
– А что же такое: это резент! он умно рассудил! Что за святыня, взаправду, в моем зонтике?
N. и Z. долго ломали головы: как мог так опрометчиво сказать владыка и не есть ли это своего рода нигилистическая ересь?
Вскоре за тем епископ стал собираться летом сделать объезд части своей обширной епархии. Узнав об этом, N. тотчас же просил его не лишить своего посещения его “пустынку” и благословить его детей, которые обыкновенно съезжаются к старику на лето из Петербурга.
Владыка едва ли считал нужным быть в “пустынке”, где, как он достаточно знал, благодаря усердию помещика не только все внешним образом исправно, но даже великолепно: однако, по доброте своей и по отличавшему его неумению говорить слово “нет”, он склонился на просьбу N. и дал ему обещание быть у него в гостях около Петрова дня.
К Петрову дню молодые люди, живущие обыкновенно в столице, всегда приезжали на отдых к отцу в “пустынку”, и потому обещание архиерея было во всех отношениях удобно и приятно для благочестивого хозяина. Загодя ещё об этом было возвещено местным причтам, которые сейчас же и взялись за “божие дело”, то есть начали тщательно перетирать все вещи в храме и мыть стекла, а сам N. в это время блаженствовал за хлопотами по приготовлению помещения для владыки. Ему, разумеется, устраивали покои в доме, а во флигелях – для его свиты, которая у прежних здешних архиереев всегда была очень обширна. В покои владыки наставили икон и настлали перед ними ковров, чтобы его преосвященству “не грубо было кланяться”, а в свитских покоях, во флигеле, учредили “столы”, так чтобы все, могущее здесь произойти, произошло скромно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36