- Прочтите.
Я прочел следующее:
"Если вы несчастливы и я могу что-нибудь для вас сделать, то я ни перед чем не остановлюсь. Я хочу вас видеть".
- Да, пусть он ко мне придет. Что вы на меня так смотрите?
- Я ничего...
- А ничего, так идите и скажите, чтобы он к нам пришел... по-старому... завтра... я его ждать буду.
И с этим она повернула меня и почти насильно выпроводила за двери.
Серж по-прежнему стоял на улице, но когда я стал приближаться, он тронулся с места и хотел уйти. Я ускорил шаг и, нагнав его, слегка тронул его за руку и подал письмо, которое он взял молча и нетерпеливо бросился с ним к фонарю.
Меня душили слезы: я чувствовал, что сейчас, сию минуту, совершится какое-то великое и тяжкое горе, и, тихо зарыдав в рукав, побежал домой, чтобы ничего более не знать и не видеть.
XXXI
Описанное мною событие имело свои большие последствия, которые не могли долго скрываться: Серж сделался ежедневным гостем дома Альтанских, он у них обедал, у них сидел вечера и вообще проводил у них почти все свое время.
Я очень скоро узнал об этом, но молчал и ничего не говорил maman, от которой это также не скрылось и заставило ее сильно страдать. Она была так сконфужена, что даже перестала писать Филиппу Кольбергу, а только стала очень часто нюхать спирт и проливать на сахар гофманские капли. К этому подоспела простуда, и maman заболела. Тут Христя меня удивила: она была до того к нам невнимательна, что даже не приходила навестить maman. С того вечера, как я отдал Сержу ее записку, она почти совсем не появлялась в нашем доме, но старик Альтанский ходил к нам по-прежнему, и в нем вообще не было заметно ни малейшей перемены ни в каком отношении: он был так же спокоен, так же, как и прежде, шутил и так же занимался со мною классиками и математикой.
Частые визиты женатого Сержа к Христе, по-видимому, не смущали старика и даже, может быть, совсем не останавливали на себе его внимания, как некогда не останавливало внимания исчезновение этого молодого человека. Христя теперь, как и всегда, пользовалась неограниченнейшею свободою - и я страшился, что покровительствуемая этою свободою страстная ее любовь, вероятно, сделала в это время большие и бесповоротные шаги. Наблюдая мою мать, я подозревал, что и она опасается точно того же. Мне даже казалось, что это, собственно, было и причиною ее болезни.
Я и не ошибался.
Однажды Альтанский присел после занятий со мною к изголовью maman, сказав:
- Ах, я и позабыл: у меня есть к вам записочка от дочери.
И он подал maman распечатанную записку, которую та взяла дрожащими руками и, пробежав ее, потребовала у меня свой бювар, сунула туда полученную записку и, написав ответ, велела мне его запечатать.
Я взял бювар в свою комнату и имел нескромность прочесть и Христину записку и материн ответ. Христя писала следующее:
"Катерина Васильевна! Вы должны иметь обо мне самое дурное мнение, и мне хочется сказать вам, что я его вполне стою: я пропала! Мое последнее поведение всякому дает право думать обо мне как о самой недостойной женщине - и я сама прежде всего считаю себя недостойною доброго расположения и сообщества такой почтенной и горячо мною любимой женщины, как вы. Вот почему я не иду к вам - и, зная, что вы больны по причине, которую боюсь отгадать, решилась просить вас об одном: не считайте меня холодною и неблагодарною, не умеющею понимать и ценить вашей расположенности".
Maman на это отвечала коротким словом: "Приди ко мне, друг мой, моя милая Христя, я люблю тебя, я жду тебя со всем нетерпением и встречу тебя с верным тебе сердцем".
Я запечатал это письмо и отдал его Альтанскому, а не более как спустя один час в сенях наших дверей послышался стук щеколды, и в дверях залы появилась Христя.
Она была одета очень небрежно, в каком-то старом черном изношенном платье, и покрыта с головы таким же черным платком; но лицо ее, хотя и было бледнее обыкновенного, казалось спокойным и даже счастливым.
Застав меня одного в зале, она, ни слова не говоря, подала мне руку, улыбнулась и поцеловала меня в лоб; я ей хотел что-то сказать, но она закрыла мне рот и пошла скорыми шагами к матушкиной комнате, но вдруг на самом пороге двери остановилась, закрыла ладонями глаза и опустилась на колени.
- Боже мой! друг мой! Христя! Ты ли это? - воскликнула, быстро вскочив и севши в кровати, maman.
- Да; это я... посмотрите на меня, бога ради! - отвечала, не поднимаясь и не открывая глаз, девушка.
- Зачем же ты там стала? О господи! Иди, иди ко мне, или я не выдержу...
- Вы меня не презираете?
- Нет, нет: я жалею тебя, я люблю тебя, я хочу плакать с тобой!
Христя вскочила и, бросившись к maman, обняла ее, а я поспешил уйти в свою комнату и запер за собою двери.
Я долго сидел у себя, тяжело облокотясь головою на руки, и думал, что это за свет, что его за законы, ради которых лучшее гибнет, принося себя в жертву худшему, - и в душе моей восставало смутное недовольство жизнью, которой я не понимал, но уже был во вражде с нею за эту Христю. Я понимал, что она сделала, и она мне казалась героинею - и притом такою искреннею, такою прекрасною, что я готов был за нее умереть; а когда я перестал философствовать и сделался снова свидетелем разговора, который она вела с матушкою, добрые чувства мои к ней еще более усилились.
Христя не приводила никаких аргументов в свое оправдание: она все брала на себя и говорила только одно, что она "не могла" совладеть с собою.
- Как же ты думаешь теперь жить?
- Никак. Зачем думать: ничего не выдумаешь.
- Но твой отец?
- Отец мой меня любит.
- Но его годы, его взгляды...
- Не смущайте меня: я теперь счастлива, я любима, и вы меня не отвергаете - а более мне ни до кого нет дела.
- А общество, а свет?
- А что они мне дали? чем я им обязана? Не говорите мне о них: их суд мне не нужен; я чувствую наслаждение презирать его.
- Мой друг, это не так легко.
- Легко ли, трудно ли, мне об этом теперь уже поздно думать.
- А собственная совесть?
- Совесть? она чиста. Я никого не погубила и не погублю: я отреклась от прав на почет и уважение и взяла себе бесславие - и я снесу его.
- Зачем?
- Чтобы сделать хоть немного счастливее того, кого я люблю и кто свыше меры несчастлив.
- А бог! а бог! ты забыла о нем, мое бедное дитя?
- Чей бог?
- Мой, твой, бог твоего отца.
- Бог ваш меня простит, потому что вы, будучи его творением, меня простили.
- Словом, ты не чувствуешь в своем сердце на себя никакой грозы?
- Никакой.
- И ничего не боишься?
- Ничего ровно. Я счастлива.
- О боже! - воскликнула maman. - Как прав, как прав мой друг, который предрекал мне все это!
- О ком вы говорите?
- Ты его не знаешь: его здесь нет.
- Его здесь нет; но я все равно его знаю: это тот, кого зовут Филипп Кольберг?
- Да; это он.
- Что он вам предрекал на мой счет?
- Когда мы познакомились с тобой и я писала ему об этом и описывала твое положение и твой характер, он отвечал мне: "Остерегайтесь поддерживать гордость этой девушки: такие характеры способны к неудержимым жертвам - и в этой жертве все их оправдание". Я его не послушалась, я укрепляла в тебе твою решимость отказать Сержу, потому что я предвидела твое положение в этой напыщенной семье...
- И не жалейте об этом, - перебила Христя, - вы укрепили меня в самую важную минуту и спасли меня от положения тяжкого, которого я бы не снесла и умерла бы ненавистною себе и ему;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50