Кроме того, места
эти были выбраны с тем расчетом, чтобы в случае, если воспламенится потолок
подвала, то есть пол партера, чтобы обеспечен был провал стены, отделявших
два яруса лож и галерею от фойе. Этого было вполне достаточно для того,
чтобы публика не могла выйти в двери; она должна была рухнуть вниз вместе со
всеми ложами. Длинную жердь с прикрепленной на конце ее паклей я также
приготовил и положил в укромное место около театральных сцен.
Все было готово, и я спокойно заснул.
На другой день. то есть в самый день спектакля, я проснулся с
настроением, которое надо назвать не больше и не меньше, как каким-то
торжественным. Так бывало в детстве накануне великих праздников, когда в
доме все чистят и моют, на кухне готовятся вкусные кушанья и вся атмосфера
дома пропитана скрытым торжеством, подготовкой к великой радости, которая
вот-вот наступит. Проснувшись утром, я чувствовал сильнейшую, хотя и скрытую
радость и предвкушал свое счастье, когда, наконец, я исполню свой долг и
осуществлю идею, которая уже начинала мешать моему существованию. Давно уже
я не испытывал такого спокойствия, такой ровной и тихой радости, как в это
утро, когда, еще не одевшись, я лежал в постели и мечтал о своем торжестве,
которое должно было состояться вечером.
Придя со службы, я начал разговор с женой о театре. Уже несколько дней
назад билеты были взяты; и жена, видимо, с удовольствием и нетерпением
дожидалась этого вечера, которого не суждено было ей пережить еще ни разу за
всю нашу совместнуюю жизнь. Она притихла и кроме двух-трех язвительных фраз
ничего не сказала мне особенного. Часа за три до выхода в театр она стала
одеваться, завивать свои грубые желтые волосы, разглаживать оборки на
платье, бесконечное число раз примеривать браслеты и брошь и пр. Старики,
которых после некоторого умягчения прорвало в связи с отказом в повышении
мне жалованья, так и не вернулись к своим чувствам, появившимся было после
моего приглашения их дочери в театр. Последними словами, которые они бросили
нам вслед, когда мы вышли в театр, было:
"-- По театрам ходит, а жрать нечего!"
Я почему-то даже взял извозчика, -- чтобы доставить жене полное
удовольствие.
Когда мы вошли в театр и заняли последний ряд партера, публики было уже
довольно много. С каждой минутой количество народа росло и росло; и к началу
спектакля набралось столько публики, что были заняты даже проходы, --
сначала приставными стульями, а потом и просто толпой стоявших и жаждавших
увидеть и услышать блестящую бенефициантку. Что была за пьеса, -- поверишь
ли? -- забыл, совершенно забыл; и что была за бенефициантка, -- тоже забыл.
Только и осталось в памяти, что была актриса, а не актер, и--больше ничего!
Кто играл и что играл, -- ничего не помню. Хоть убей, -- ничего не помню.
Я просидел с женою два действия. По окончании второго действия (а
оставалось что-то очень много, еще действия три, если не больше), я сказал
Лидии, что у меня сильно болит голова и что я выйду на время антракта на
воздух, а вернусь к началу следующего действия или несколько запоздаю.
С ясным и счастливым настроением души я взял свое пальто в раздевальной
и медленно вышел из театра. Около театра стоял длинный ряд извозчиков в
ожидании разъезда публики после спектакля. Площадь была освещена тусклыми
газовыми фонарями. Я быстро шмыгнул в тень, зайдя за угол театра и
погрузившись в темноту, где не было ни живого существа.
Надо было несколько помедлить, чтобы кончился антракт. Иначе публике
было бы очень легко выбегать из фойе наружу. Я в темноте нащупал свою жердь
с паклей: она была в полной сохранности.
Ты вот подумаешь, Ваня, что у меня были какие-то там идеи, какие-то
сомнения, колебания, что я чего-то боялся, кого-нибудь жалел, опасался за
себя или других? .. Эх, Ванюша! Святая простота! Ничего-то ты не понимаешь,
и--не поймешь ничего! Тут, брат, откровение надо иметь. Из пальца это не
высосешь. Ну, ладно... Раз уж начал рассказывать, доскажу до конца.
Да, впрочем, и рассказывать нечего. Зажег паклю, просунул в окошко,
коснулся приготовленных куч. Все вспыхнуло моментально. Я преспокойно
свернул в соседний переулок и мог свободно пройти с десяток улиц и
переулков, прежде чем должна была подняться тревога. Но я не уходил так
далеко. Мне хотелось присутствовать здесь на пожарище, а в суматохе все
равно никто на меня не обратил бы внимания. И я с легким нетерпением ходил
по соседнему переулку, в минуте ходьбы от театра.
Тревога очень долго не поднималась. Уж не потух ли пожар? Однако
подойти к театру и посмотреть в окошечко было бы опасно. И я с возрастающим
нетерпением продолжал гулять по соседнему переулку.
Прошло, по крайней мере, с полчаса. Наконец, раздались слабые возгласы,
и я поспешил к театру. Картина была совершенно спокойная и скучная. Театр
стоял как ни в чем не бывало, а со стороны, куда я подошел, не было ни
одного окна и ровно ничего не было видно. Конечно, в подвальное окошечко
можно было все увидать, но я не решался подойти вплотную. Только вдруг
выбежавший из театра человек, без шапки и пальто, кричал во все горло:
"Пожар, пожар, пожар!!!" По-видимому, перед этим тоже выбежал один такой
человек, и его-то крик я, вероятно, и слышал из соседнего переулка.
Но где же вся прочая публика и почему же нет никакого пламени? Уже
потом я сообразил, что я слишком спешил. Разгореться такому зданию, хотя и
насквозь деревянному, нельзя было сразу. Однако, пожар уже заметили: значит,
огонь, или, по крайней мере, дым, показался уже в зале, а это могло быть
только в том случае, если уже занялся пол. А если занялся пол, то, рассуждал
я, все спасено.
Еще через полчаса весь театр представлял собою пылающий костер, и уже
не было видно ни стен, ни крыши, ни переднего фронтона, а только одно пламя,
уходившее в темное, тусклое небо.
Ну, вот тебе и весь рассказ... Понял? Ну, что тебе еще прибавить?
Прибавлю то, что прочитал я в местной газете на другой день после пожара.
Оказались сгоревшими заживо 485 человек и получившими тяжелые ожоги 522
человека. Остальные душ пятьсот спаслись. Среди сгоревших была и Лидия. Да
это и не удивительно. Я знал, что это будет именно так.
Домой я не пошел. Да и куда? К этим старым сумасбродам? Нет, домой я не
пошел, да и всякий "дом" как-то вдруг взял да и кончился. Я сразу куда-то
уехал. Не возвратился я и на свою проклятую почту. Но с тех пор вот уже
сколько лет не могу две ночи переночевать в одном месте. Гонит меня что-то с
места на место и гонит непрестанно, непрерывно. Не могу, не могу жить в
одном месте. И служить бросил тогда же и -- раз навсегда! Довольно! Ванюша,
чекалдыкнем еще разик!
Петя, не дожидаясь согласия, хватил еще полграфинчика и стал заметно
хмелеть. Щеки его уже давно порозовели, и его стало разбирать. Однако он
говорил очень хорошо и складно, только стал произносить несколько медленней,
как бы вдумываясь в каждое слово.
7.
-- Подлецы! Все люди подлецы! -- продолжал Петя, начиная делать
неестественные ударения на словах и употребляя пьяные жесты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
эти были выбраны с тем расчетом, чтобы в случае, если воспламенится потолок
подвала, то есть пол партера, чтобы обеспечен был провал стены, отделявших
два яруса лож и галерею от фойе. Этого было вполне достаточно для того,
чтобы публика не могла выйти в двери; она должна была рухнуть вниз вместе со
всеми ложами. Длинную жердь с прикрепленной на конце ее паклей я также
приготовил и положил в укромное место около театральных сцен.
Все было готово, и я спокойно заснул.
На другой день. то есть в самый день спектакля, я проснулся с
настроением, которое надо назвать не больше и не меньше, как каким-то
торжественным. Так бывало в детстве накануне великих праздников, когда в
доме все чистят и моют, на кухне готовятся вкусные кушанья и вся атмосфера
дома пропитана скрытым торжеством, подготовкой к великой радости, которая
вот-вот наступит. Проснувшись утром, я чувствовал сильнейшую, хотя и скрытую
радость и предвкушал свое счастье, когда, наконец, я исполню свой долг и
осуществлю идею, которая уже начинала мешать моему существованию. Давно уже
я не испытывал такого спокойствия, такой ровной и тихой радости, как в это
утро, когда, еще не одевшись, я лежал в постели и мечтал о своем торжестве,
которое должно было состояться вечером.
Придя со службы, я начал разговор с женой о театре. Уже несколько дней
назад билеты были взяты; и жена, видимо, с удовольствием и нетерпением
дожидалась этого вечера, которого не суждено было ей пережить еще ни разу за
всю нашу совместнуюю жизнь. Она притихла и кроме двух-трех язвительных фраз
ничего не сказала мне особенного. Часа за три до выхода в театр она стала
одеваться, завивать свои грубые желтые волосы, разглаживать оборки на
платье, бесконечное число раз примеривать браслеты и брошь и пр. Старики,
которых после некоторого умягчения прорвало в связи с отказом в повышении
мне жалованья, так и не вернулись к своим чувствам, появившимся было после
моего приглашения их дочери в театр. Последними словами, которые они бросили
нам вслед, когда мы вышли в театр, было:
"-- По театрам ходит, а жрать нечего!"
Я почему-то даже взял извозчика, -- чтобы доставить жене полное
удовольствие.
Когда мы вошли в театр и заняли последний ряд партера, публики было уже
довольно много. С каждой минутой количество народа росло и росло; и к началу
спектакля набралось столько публики, что были заняты даже проходы, --
сначала приставными стульями, а потом и просто толпой стоявших и жаждавших
увидеть и услышать блестящую бенефициантку. Что была за пьеса, -- поверишь
ли? -- забыл, совершенно забыл; и что была за бенефициантка, -- тоже забыл.
Только и осталось в памяти, что была актриса, а не актер, и--больше ничего!
Кто играл и что играл, -- ничего не помню. Хоть убей, -- ничего не помню.
Я просидел с женою два действия. По окончании второго действия (а
оставалось что-то очень много, еще действия три, если не больше), я сказал
Лидии, что у меня сильно болит голова и что я выйду на время антракта на
воздух, а вернусь к началу следующего действия или несколько запоздаю.
С ясным и счастливым настроением души я взял свое пальто в раздевальной
и медленно вышел из театра. Около театра стоял длинный ряд извозчиков в
ожидании разъезда публики после спектакля. Площадь была освещена тусклыми
газовыми фонарями. Я быстро шмыгнул в тень, зайдя за угол театра и
погрузившись в темноту, где не было ни живого существа.
Надо было несколько помедлить, чтобы кончился антракт. Иначе публике
было бы очень легко выбегать из фойе наружу. Я в темноте нащупал свою жердь
с паклей: она была в полной сохранности.
Ты вот подумаешь, Ваня, что у меня были какие-то там идеи, какие-то
сомнения, колебания, что я чего-то боялся, кого-нибудь жалел, опасался за
себя или других? .. Эх, Ванюша! Святая простота! Ничего-то ты не понимаешь,
и--не поймешь ничего! Тут, брат, откровение надо иметь. Из пальца это не
высосешь. Ну, ладно... Раз уж начал рассказывать, доскажу до конца.
Да, впрочем, и рассказывать нечего. Зажег паклю, просунул в окошко,
коснулся приготовленных куч. Все вспыхнуло моментально. Я преспокойно
свернул в соседний переулок и мог свободно пройти с десяток улиц и
переулков, прежде чем должна была подняться тревога. Но я не уходил так
далеко. Мне хотелось присутствовать здесь на пожарище, а в суматохе все
равно никто на меня не обратил бы внимания. И я с легким нетерпением ходил
по соседнему переулку, в минуте ходьбы от театра.
Тревога очень долго не поднималась. Уж не потух ли пожар? Однако
подойти к театру и посмотреть в окошечко было бы опасно. И я с возрастающим
нетерпением продолжал гулять по соседнему переулку.
Прошло, по крайней мере, с полчаса. Наконец, раздались слабые возгласы,
и я поспешил к театру. Картина была совершенно спокойная и скучная. Театр
стоял как ни в чем не бывало, а со стороны, куда я подошел, не было ни
одного окна и ровно ничего не было видно. Конечно, в подвальное окошечко
можно было все увидать, но я не решался подойти вплотную. Только вдруг
выбежавший из театра человек, без шапки и пальто, кричал во все горло:
"Пожар, пожар, пожар!!!" По-видимому, перед этим тоже выбежал один такой
человек, и его-то крик я, вероятно, и слышал из соседнего переулка.
Но где же вся прочая публика и почему же нет никакого пламени? Уже
потом я сообразил, что я слишком спешил. Разгореться такому зданию, хотя и
насквозь деревянному, нельзя было сразу. Однако, пожар уже заметили: значит,
огонь, или, по крайней мере, дым, показался уже в зале, а это могло быть
только в том случае, если уже занялся пол. А если занялся пол, то, рассуждал
я, все спасено.
Еще через полчаса весь театр представлял собою пылающий костер, и уже
не было видно ни стен, ни крыши, ни переднего фронтона, а только одно пламя,
уходившее в темное, тусклое небо.
Ну, вот тебе и весь рассказ... Понял? Ну, что тебе еще прибавить?
Прибавлю то, что прочитал я в местной газете на другой день после пожара.
Оказались сгоревшими заживо 485 человек и получившими тяжелые ожоги 522
человека. Остальные душ пятьсот спаслись. Среди сгоревших была и Лидия. Да
это и не удивительно. Я знал, что это будет именно так.
Домой я не пошел. Да и куда? К этим старым сумасбродам? Нет, домой я не
пошел, да и всякий "дом" как-то вдруг взял да и кончился. Я сразу куда-то
уехал. Не возвратился я и на свою проклятую почту. Но с тех пор вот уже
сколько лет не могу две ночи переночевать в одном месте. Гонит меня что-то с
места на место и гонит непрестанно, непрерывно. Не могу, не могу жить в
одном месте. И служить бросил тогда же и -- раз навсегда! Довольно! Ванюша,
чекалдыкнем еще разик!
Петя, не дожидаясь согласия, хватил еще полграфинчика и стал заметно
хмелеть. Щеки его уже давно порозовели, и его стало разбирать. Однако он
говорил очень хорошо и складно, только стал произносить несколько медленней,
как бы вдумываясь в каждое слово.
7.
-- Подлецы! Все люди подлецы! -- продолжал Петя, начиная делать
неестественные ударения на словах и употребляя пьяные жесты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28