— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.
Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:
— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.
Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.
— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.
Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.
— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.
— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.
Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.
— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.
Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.
— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.
Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.
— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.
Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.
— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.
— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.
— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.
— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?
Огюст пожал плечами:
— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.
Я выпил еще кальвадоса, и он согрел мое горло, как приличный стакан горячей коки.
— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, — ответил я. — Der Teufel.
Огюст слегка улыбнулся, и его улыбка напомнила мне улыбку Мадлен.
— Я должен переодеться, — заявил он. — Я не люблю сидеть за ланчем в таком грязнущем виде.
— Давайте, — ответил я. — А где Мадлен?
— С минуты на минуту подойдет. Она тоже приводит себя в порядок, ведь к нам заходят гости не очень часто.
Огюст отправился переодеваться, а я подошел к окну, которое выходило в сад. Фруктовые деревья уже были приготовлены к зиме. Их ветки, как и трава, покрылись инеем. Какая— то птица села на обледеневшую крышу сарая, находящегося в дальнем углу сада, и тут же упорхнула.
На стене, на одной из фотографий, я увидел молодую девушку с волнистой прической в стиле двадцатых годов и догадался, что это мать Мадлен. Рядом висела цветная фотография Мадлен в детстве, с улыбающимся священником на заднем плане. Затем портрет Огюста в высоком белом воротнике. Среди прочего там стоял бронзовый собор с локонами волос вокруг шпиля. Я даже приблизительно не мог догадаться, что это значит. Я не был нормандским католиком и не верил в церковные реликвии.
Как только я протянул руку, чтобы взять модель собора и рассмотреть ее получше, открылась дверь. Это была Мадлен, в платье кремового цвета, ее каштановые волосы были зачесаны назад и заколоты черепаховым гребнем, а губы накрашены ярко— красной помадой.
— Пожалуйста… — попросила она. — Не трогайте это.
Я убрал руки от собора.
— Извините. Я только, хотел рассмотреть его получше.
— Это принадлежало моей матери.
— Извините меня.
— Ничего, все порядке. Вам отец предложил выпить?
— Конечно. Кальвадос. Он уже согрел меня. Хотите присоединиться?
Она покачала головой:
— Я это не пью. Я пробовала кальвадос однажды, когда мне исполнилось двадцать лет. Он мне не понравился. Теперь я пью только вино.
Она опустилась в кресло, и я сел напротив нее.
— Вам не стоило одеваться только ради меня, — сказал я. — Но все равно, вы выглядите великолепно.
Девушка смутилась. На ее щеках выступил румянец, но так она стала еще привлекательней. Давненько я не встречал таких обаятельных женщин.
— И все— таки мне удалось кое— что заметить прошлой ночью, — начал я. — Я возвращался обратно на своей машине и увидел нечто. Разрази меня гром, если это не так.
Мадлен подняла глаза:
— Что же это было?
— Ну, я не очень хорошо разглядел. Как будто маленький ребенок, но для ребенка он был очень костлявым и сгорбленным.
Некоторое время она смотрела на меня молча, затем произнесла:
— Не знаю. Наверное, это вам показалось. Ведь шел снег.
— Но это сбежало от меня, черт возьми!
Мадлен положила руки на подлокотники кресла и начала нервно теребить пальцами обивку.
— Это атмосфера, окружающая танк. Она заставляет людей видеть вещи, которых на самом деле нет. Элоиза может много такого вам рассказать, если пожелаете.
— А вы сами— то верите в эти истории?
Она поежилась:
— Разве мне больше нечего делать? Вы здесь отдыхаете и радуетесь любой возможности развлечь себя, найти себе занятие. А я постоянно думаю о реальных заботах, а не о привидениях и духах.
Я поставил свой стакан на край стола.
— Я ищу здесь те ощущения, которых вы, по— видимому, не любите.
— Где ищете? В доме моего отца?
— Нет, в Пуан— де— Куильи. Там не так уж. много развлечений.
Мадлен встала и подошла к окну. На фоне серого зимнего света ее мягкий темный силуэт был виден отчетливо.
— Я не думаю о развлечениях слишком много. Если бы вы жили здесь, в Пуан— де— Куильи, тогда бы поняли, что такое настоящая скука.
— Только не говорите о том, что вы любили и что потеряли.
Она улыбнулась:
— Знала, что вы это скажете. Увы! Я любила жизнь и потеряла любовь.
— Не уверен, что понимаю вас.
В этот момент до нас донесся звук гонга. Мадлен повернулась и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30