Он не понимал, как можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от него, жили семьями, без перегородок, здоровые и больные, и их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпич-ной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась зловонная пища. "У нас-то хорошо, светло, - говорили ему, - а вон в тооом бараке, у них нары двойные, не налазишься..." - и тыкали пальцем в сторону окон, давно не мытых и слепых. Так встретила его новостройка. Он сказал как-то молодой девице в грязной кофте: "Ничего, скоро все будет хорошо... Каждой семье по отдельной комнате дадим... Потерпеть надо..." Она деланно рассмеялась. "Да тут много нытиков, - сказала она, - но мы их обстругаем. Еще не такое терпели. Верно?.." - "Верно", - сказал он с сомнением. И подумал: не притворяется ли?..
В бараке для инженеров ему выделили комнату, железную койку с матрасом и стол со стулом. Он наслаждался ночным тревожным одиночеством и тишиной после дневных тягот, но ночи были коротки, а дни все-таки бесконечны. Что его поразило в первые дни, так это обилие кулацких семей. И с ними, с этими противниками новой жизни, он должен был строить новую жизнь! Но постепенно привык. Бывшие кулаки трудились основательно. Это утешало. Он думал, что отноше-ние к труду в конце концов определяет реальную стоимость человека. Вот тут, глядя на этих людей, он вдруг снова, в который уже раз вспомнил фразу, выкрикнутую Гайозом Девдариани в алма-атинской ссылке, выкрикнутую с отчаянием его старшим братьям Мише и Коле: "Да что горийский поп?!. Сами-то чисты ли?.." Он вспомнил и вновь с прежним ожесточением подумал: а чем не чисты? Тем, что хотим хорошей жизни для этих людей?!. Ничего, думал он, мы их всех постепенно переделаем, пусть они замаливают свои грехи, думал он. И время от времени вспоми-нал лохматую девицу из барака. Кто она? Если кулачка, откуда же эта бодрая комсомольская решительность?
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко различал в далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников... Здесь, столкнув-шись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними представлениями, - это мучило, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств... Эта кулачка из барака оказа-лась вполне сносной особой. Он встретил ее как-то в выходной день, она заулыбалась ему и стала что-то торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна, и розовое проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на укладке бетона. "Наверное, нелегко?" - спросил он. "Ага, сказала она большому начальнику, - учиться охота". - "А ты из деревни?" "Ага", - и потупилась. "Что это тебя на бетон-то потянуло?.. Сама придумала?" - спросил большой начальник, догадываясь обо всем, "Да ладно, отмахнулась она, - какой дурень сам-то на бетон позарится..." - "И родители здесь?" - спросил он, внезапно разволновавшись...
Она стояла перед ним, переступая с ноги на ногу - то ли торопилась уйти, то ли ждала чего-то... "Не, маманя со мной. А боле никого нету..." Глаза у нее были маленькие, голубые, влажные. Она прятала их, но он разглядел. "Слушай, - сказал он, - ты зайди ко мне в партком, знаешь, где?.." - "Ага", - сказала она. "Зайди, может, что придумаем насчет учебы или работу полег-че..." Она попыталась улыбнуться, но не получилось и сказала, кривя губы: "Да ладно, нешто я нытик какой?.." Ее звали Нюра. Она пришла в партком дней через десять. Секретарша, сдерживая смех, сказала: "К вам тут Нюрка-бетонщица рвется. Впустить?" Он с трудом вспомнил. Нюра сидела перед ним на табурете в драном ватнике, вся в цементе - и одежда, и серые впалые щеки. И глаза казались пустыми - голубизна исчезла. "Пойдешь на маляра учиться?" - спросил он. "Ага", - выдохнула она как-то безразлично. Когда уходила, облагодетельствованная, он было протянул ей руку - как младшему товарищу, но остановился. Вспомнил, что она из этих... Ничего, подумал он, выучится - сама все поймет. Она выходила из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и прошелестела без улыбки: "До свиданьица... Спасибочки..."
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был рабочий комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он вылезал из саней. "Ну, как малярные дела?" - спросил он. "А у меня маманя померла..." - сказала она. "Как же ты одна, Нюра?" - "А мы не нытики, - продекламировала она, - проживем!" - "Нюра, - сказал он, - надо бы тебе грамоте учиться". - "Ага, - сказал она, как обычно, и спросила, хихикнув: - А на кой?.." - "Ну, все-таки, - растерялся он, - передовая советская женщина должна быть грамотной". - "Да ладно", - рассмеялась она. Нос был красен от мороза. Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. "За хорошего комсомольца замуж выйдешь, сказал он, - как же без грамоты?.." Она покраснела, выкрикнула свое "до свиданьица" и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла в коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а сама думала, что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле как-то резко изменился, может быть повзрослел, подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало недавнее южное обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской улыбке. Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в счастливые тона. Но что-то за всем этим было, что-то было...
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, паниковать по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не вызывало потреб-ности истерично раскаиваться, но что-то такое отражалось в его глазах, будто бы беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. "И это у тридцатитрехлет-него?!" - подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина - ее судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она расхохоталась в пустынном коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое постукивание колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес хрипло и надменно: "Ну, куда, куда поперли!.." И испуганный женский голос в ответ: "Да нам-ить в шашнадцатый пройтить..." - "Нечего через вагон шастать, - сказал проводник, - дождись остановки и по платформе ножками..." - "Да пусти, дядечка, залопотала женщина, - я же с дочкой вон иду..." Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там стояла женщина в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее существо в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник резко обернулся - то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он увидел свою молодую серьезную пассажирку. "А ну-ка, дайте людям пройти! - задыхаясь приказала она. - Эттто что такое!.. А ну-ка..." - "Да чего им тут ходить? - забубнил проводник, но пропустил злополучную парочку. Только грязи натаска-ют".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
В бараке для инженеров ему выделили комнату, железную койку с матрасом и стол со стулом. Он наслаждался ночным тревожным одиночеством и тишиной после дневных тягот, но ночи были коротки, а дни все-таки бесконечны. Что его поразило в первые дни, так это обилие кулацких семей. И с ними, с этими противниками новой жизни, он должен был строить новую жизнь! Но постепенно привык. Бывшие кулаки трудились основательно. Это утешало. Он думал, что отноше-ние к труду в конце концов определяет реальную стоимость человека. Вот тут, глядя на этих людей, он вдруг снова, в который уже раз вспомнил фразу, выкрикнутую Гайозом Девдариани в алма-атинской ссылке, выкрикнутую с отчаянием его старшим братьям Мише и Коле: "Да что горийский поп?!. Сами-то чисты ли?.." Он вспомнил и вновь с прежним ожесточением подумал: а чем не чисты? Тем, что хотим хорошей жизни для этих людей?!. Ничего, думал он, мы их всех постепенно переделаем, пусть они замаливают свои грехи, думал он. И время от времени вспоми-нал лохматую девицу из барака. Кто она? Если кулачка, откуда же эта бодрая комсомольская решительность?
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко различал в далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников... Здесь, столкнув-шись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними представлениями, - это мучило, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств... Эта кулачка из барака оказа-лась вполне сносной особой. Он встретил ее как-то в выходной день, она заулыбалась ему и стала что-то торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна, и розовое проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на укладке бетона. "Наверное, нелегко?" - спросил он. "Ага, сказала она большому начальнику, - учиться охота". - "А ты из деревни?" "Ага", - и потупилась. "Что это тебя на бетон-то потянуло?.. Сама придумала?" - спросил большой начальник, догадываясь обо всем, "Да ладно, отмахнулась она, - какой дурень сам-то на бетон позарится..." - "И родители здесь?" - спросил он, внезапно разволновавшись...
Она стояла перед ним, переступая с ноги на ногу - то ли торопилась уйти, то ли ждала чего-то... "Не, маманя со мной. А боле никого нету..." Глаза у нее были маленькие, голубые, влажные. Она прятала их, но он разглядел. "Слушай, - сказал он, - ты зайди ко мне в партком, знаешь, где?.." - "Ага", - сказала она. "Зайди, может, что придумаем насчет учебы или работу полег-че..." Она попыталась улыбнуться, но не получилось и сказала, кривя губы: "Да ладно, нешто я нытик какой?.." Ее звали Нюра. Она пришла в партком дней через десять. Секретарша, сдерживая смех, сказала: "К вам тут Нюрка-бетонщица рвется. Впустить?" Он с трудом вспомнил. Нюра сидела перед ним на табурете в драном ватнике, вся в цементе - и одежда, и серые впалые щеки. И глаза казались пустыми - голубизна исчезла. "Пойдешь на маляра учиться?" - спросил он. "Ага", - выдохнула она как-то безразлично. Когда уходила, облагодетельствованная, он было протянул ей руку - как младшему товарищу, но остановился. Вспомнил, что она из этих... Ничего, подумал он, выучится - сама все поймет. Она выходила из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и прошелестела без улыбки: "До свиданьица... Спасибочки..."
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был рабочий комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он вылезал из саней. "Ну, как малярные дела?" - спросил он. "А у меня маманя померла..." - сказала она. "Как же ты одна, Нюра?" - "А мы не нытики, - продекламировала она, - проживем!" - "Нюра, - сказал он, - надо бы тебе грамоте учиться". - "Ага, - сказал она, как обычно, и спросила, хихикнув: - А на кой?.." - "Ну, все-таки, - растерялся он, - передовая советская женщина должна быть грамотной". - "Да ладно", - рассмеялась она. Нос был красен от мороза. Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. "За хорошего комсомольца замуж выйдешь, сказал он, - как же без грамоты?.." Она покраснела, выкрикнула свое "до свиданьица" и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла в коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а сама думала, что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле как-то резко изменился, может быть повзрослел, подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало недавнее южное обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской улыбке. Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в счастливые тона. Но что-то за всем этим было, что-то было...
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, паниковать по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не вызывало потреб-ности истерично раскаиваться, но что-то такое отражалось в его глазах, будто бы беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. "И это у тридцатитрехлет-него?!" - подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина - ее судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она расхохоталась в пустынном коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое постукивание колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес хрипло и надменно: "Ну, куда, куда поперли!.." И испуганный женский голос в ответ: "Да нам-ить в шашнадцатый пройтить..." - "Нечего через вагон шастать, - сказал проводник, - дождись остановки и по платформе ножками..." - "Да пусти, дядечка, залопотала женщина, - я же с дочкой вон иду..." Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там стояла женщина в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее существо в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник резко обернулся - то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он увидел свою молодую серьезную пассажирку. "А ну-ка, дайте людям пройти! - задыхаясь приказала она. - Эттто что такое!.. А ну-ка..." - "Да чего им тут ходить? - забубнил проводник, но пропустил злополучную парочку. Только грязи натаска-ют".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56