о вкусе того или иного сорта чая, здоровье и внешнем облике родных и знакомых, погоде, охоте, одежде кочевых киргизов и дервишей из Индии, рыболовстве на Арале. Такой ритуал, обязательный в беседах с восточными купцами, сначала казался Ивану смешным и бесполезным, Только много позже он понял, какую необъятную сокровищницу составляют эти его записи и как они могут пригодиться во время побега. Разбросанные записки Иван свел в своеобразную карманную энциклопедию, переписал на маленькие листки бумаги, сшил их, обтянул кожей сурка, убитого им в степи из лука, и теперь хранил у себя на груди в специальном карманчике, вшитом в полу киргизского халата. Иван выменял халат у погонщиков, и сейчас, в киргизской шапке, в халате и мягких сапожках, надетых поверх узорчатых, толстых носков, с реденькой юношеской бородкой, пробивавшейся на щеках, он, право же, походил на человека Азии. Иван снова оглядел себя, сказал шепотом несколько персидских фраз и засмеялся, довольный.
Путям в Азию была посвящена другая книжечка, такая же маленькая по объему, исписанная четким, чуть заваленным вправо почерком Ивана. Наиболее тщательно Виткевич описал самые удобные дороги в Азию.
Из Оренбурга начинались три дороги. Первая вела из Орска к плато Устюрту, что взмахнулось между Каспийским и Аральским морями. Здесь, у подножий Устюрта, кочевали киргизы, которые за небольшие деньги проводили караваны через плато к Аму-Дарье, а оттуда уже лежал прямой путь в Бухару и Хиву. Другая дорога, которую и выбрал Иван, считалась более опасной, но более красивой, нежели первая. Из Троицка, что рядом с Орском, дорога шла на Даште-Кипчак, к устью Сыр-Дарьи, потом резко сворачивала к западу и вела прямиком к Бухаре.
По этому пути идти можно только ночью, потому что дорог не было и в помине.
Ориентироваться можно было только по звездам, здесь низким и необычайно крупным, как дикие вишни на реке Большой Кумак.
«И верно, словно вишни», — еще раз подумал Иван, отыскивая на небе последнюю по счету звезду в ручке ковша Большой Медведицы. Если от этой звезды провести прямую линию к Сириусу, а потом, как тетиву лука, разделить стрелой пополам — получится то самое направление, которое поведет путника к Семи Камням, а оттуда уже на Даште-Кипчак. Там Виткевич рассчитывал встретить киргизов, пожить у них до того дня, когда установятся дороги, а потом махнуть в Бухару, пристроившись к какому-нибудь каравану.
Но сейчас, разрезая на глаз линию от Большой Медведицы к Сириусу, Иван сделал первую ошибку. Он не учел, что те данные, которые он получил у купцов, относятся к июню месяцу, а не к ранней весне, когда расположение звезд на небе совершенно иное.
Быть бы наверняка большой беде, может быть, последней беде в жизни Ивана, если бы холодный ветер не сменился вдруг сухим теплом пустыни. На глазах корка снега, оставшаяся после недавней мартовской наледи, начала ломаться, коробиться, из белой становиться сначала бурой, а потом серо-коричневой. К утру, когда Иван стал на отдых и потом пересел на вторую, запасную лошадь, он увидел кое-где землю, вышедшую из-под снега. Иван спешился, опустился на колени и приник к земле лицом. Устойчивый, терпкий запах прошлогодней травы, ковыля, полыни вошел в грудь. Иван сразу же вспомнил Ставрина. Он погладил землю рукой. Земля была влажная, беззащитная, но прекрасная, ибо она снова была призвана к жизни.
На второй день побега, когда Иван чуть не падал с седла от усталости и желания спать, он случайно наткнулся на кочевье.
Не знал Иван, да и не мог знать, что, сбившись с курса в самом начале, он забрался в такое место, где никто и никогда не оставался в марте или апреле. Уже в декабре люди уходили отсюда, потому что травы, уцелевшие после летних суховеев по склонам курганов, кончались и скот оставался без корма. Ушло бы и это кочевье, не случись непредвиденного.
Подъезжая к войлочным юртам, Иван услыхал голоса: мужчины пели что-то жалобное, протяжное. Иван спешился, постоял секунду, потом привязал своих коней к маленькому, забитому в землю колышку и пошел в ту юрту, из которой доносилось пение.
На кошмах лежал старик киргиз. Борода задравшись кверху, открывала морщинистую сухую-шею. Старик все время пытался разорвать ворот-пик рубахи, но юноша, сидевший подле него, каждый раз брал руки старика в свои руки, осторожно опускал их и прятал под кошмой. Старик стонал. Мужчины, сидевшие чуть поодаль, раскачивались из стороны в сторону и пели: старый вождь уходил на небо.
Негромко поздоровавшись и пожелав добра дому и всем здесь находившимся, Иван негромко спросил:
— Что с аксакалом?
Один из мужчин вскинул злые заплаканные глаза и, показав рукой на горло, ответил:
— Небо зовет вождя и поэтому не дает ему себя больше.
Иван развязал кушак, сбросил халат и подошел к старику. Снял с его груди толстый, верблюжьей шерсти, платок и приложил ухо к сердцу.
— Помогите мне, — попросил он юношу, по-видимому сына вождя. Снова нагнулся над стариком и начал осторожно раскрывать его рот, пошедший кровавыми волдырями.
— А-а! — застонал старик.
На нёбе, прямо над дыхательным горлом, вырос огромный снежно-белый нарыв.
Иван вздрогнул и почувствовал, как по спине поползли мурашки.
«Что делать? — подумал он. — Старик умрет. Что делать? Это надо резать, я знаю точно. Так делал доктор Зенченко, когда у Изотова так же было. Да, да, он резал, я помню. Он говорил об этом Яновскому».
Решение пришло сразу. Иван достал маленький кинжал, попробовал о ноготь остроту его, нагнулся к старику и начал раскрывать ему рот. Сын вождя вскочил, как кошка, и, выхватив у Ивана кинжал, замахнулся.
— Не дам! Пусть уйдет сам!
Он решил, что Иван хочет убить отца. Кое-где в Азии это было принято: чтобы облегчить боль, человека, особенно старого, убивали.
— Да нет же, — сказал Иван, — ему станет легче. Ман табибам.
Услыхав последние слова, старик открыл глаза и махнул сыну рукой. Он хотел сказать что-то, но не смог, а захрипел еще сильнее.
— Видишь, он просит.
Юноша опустился на колени и закрыл лицо руками. Иван, сдерживая дрожь, нагнулся над стариком совсем низко.
Когда все было кончено, Иван выбежал из юрты. Его выворачивало. Задыхаясь, он видел перед собой кровь, глаза старика, испуганные и беспомощные. Он чувствовал пожатие его руки, сухой, старческой руки, которая только что стучалась в ворота вечности.
2
Дороги установились к середине мая. Весна пришла внезапно. В конце апреля прогромыхали дожди, пришедшие вместе с грозами из-за Арал-моря. Потом внезапно ударила сушь.
Растянувшись на несколько сот метров, кочевье, шумное и радостное от сознания того, что впереди много нового, неизведанного, тронулось к северо-западу сразу со всеми своими повозками, верблюдами, лошадьми.
Дорога шла по степям, совсем таким же, как под Орском. Вдруг, завертевшись по буеракам, дорога вырвалась на небольшую, как казалось снизу, горку. Но отсюда открывалась изумительная картина. Словно в дымке пожарищ, налезая друг на друга, замерли горы.
Вождь племени, до конца оправившийся после болезни, ехал на полшага впереди Виткевича. Остановив коня, он обернулся и сказал:
— Бошкирья.
Горы были синие. Начинавшие зеленеть дубы сбегали с вершин вниз ровными, словно саженными линиями.
— А там, — вождь обернулся в седле, — там Бухара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Путям в Азию была посвящена другая книжечка, такая же маленькая по объему, исписанная четким, чуть заваленным вправо почерком Ивана. Наиболее тщательно Виткевич описал самые удобные дороги в Азию.
Из Оренбурга начинались три дороги. Первая вела из Орска к плато Устюрту, что взмахнулось между Каспийским и Аральским морями. Здесь, у подножий Устюрта, кочевали киргизы, которые за небольшие деньги проводили караваны через плато к Аму-Дарье, а оттуда уже лежал прямой путь в Бухару и Хиву. Другая дорога, которую и выбрал Иван, считалась более опасной, но более красивой, нежели первая. Из Троицка, что рядом с Орском, дорога шла на Даште-Кипчак, к устью Сыр-Дарьи, потом резко сворачивала к западу и вела прямиком к Бухаре.
По этому пути идти можно только ночью, потому что дорог не было и в помине.
Ориентироваться можно было только по звездам, здесь низким и необычайно крупным, как дикие вишни на реке Большой Кумак.
«И верно, словно вишни», — еще раз подумал Иван, отыскивая на небе последнюю по счету звезду в ручке ковша Большой Медведицы. Если от этой звезды провести прямую линию к Сириусу, а потом, как тетиву лука, разделить стрелой пополам — получится то самое направление, которое поведет путника к Семи Камням, а оттуда уже на Даште-Кипчак. Там Виткевич рассчитывал встретить киргизов, пожить у них до того дня, когда установятся дороги, а потом махнуть в Бухару, пристроившись к какому-нибудь каравану.
Но сейчас, разрезая на глаз линию от Большой Медведицы к Сириусу, Иван сделал первую ошибку. Он не учел, что те данные, которые он получил у купцов, относятся к июню месяцу, а не к ранней весне, когда расположение звезд на небе совершенно иное.
Быть бы наверняка большой беде, может быть, последней беде в жизни Ивана, если бы холодный ветер не сменился вдруг сухим теплом пустыни. На глазах корка снега, оставшаяся после недавней мартовской наледи, начала ломаться, коробиться, из белой становиться сначала бурой, а потом серо-коричневой. К утру, когда Иван стал на отдых и потом пересел на вторую, запасную лошадь, он увидел кое-где землю, вышедшую из-под снега. Иван спешился, опустился на колени и приник к земле лицом. Устойчивый, терпкий запах прошлогодней травы, ковыля, полыни вошел в грудь. Иван сразу же вспомнил Ставрина. Он погладил землю рукой. Земля была влажная, беззащитная, но прекрасная, ибо она снова была призвана к жизни.
На второй день побега, когда Иван чуть не падал с седла от усталости и желания спать, он случайно наткнулся на кочевье.
Не знал Иван, да и не мог знать, что, сбившись с курса в самом начале, он забрался в такое место, где никто и никогда не оставался в марте или апреле. Уже в декабре люди уходили отсюда, потому что травы, уцелевшие после летних суховеев по склонам курганов, кончались и скот оставался без корма. Ушло бы и это кочевье, не случись непредвиденного.
Подъезжая к войлочным юртам, Иван услыхал голоса: мужчины пели что-то жалобное, протяжное. Иван спешился, постоял секунду, потом привязал своих коней к маленькому, забитому в землю колышку и пошел в ту юрту, из которой доносилось пение.
На кошмах лежал старик киргиз. Борода задравшись кверху, открывала морщинистую сухую-шею. Старик все время пытался разорвать ворот-пик рубахи, но юноша, сидевший подле него, каждый раз брал руки старика в свои руки, осторожно опускал их и прятал под кошмой. Старик стонал. Мужчины, сидевшие чуть поодаль, раскачивались из стороны в сторону и пели: старый вождь уходил на небо.
Негромко поздоровавшись и пожелав добра дому и всем здесь находившимся, Иван негромко спросил:
— Что с аксакалом?
Один из мужчин вскинул злые заплаканные глаза и, показав рукой на горло, ответил:
— Небо зовет вождя и поэтому не дает ему себя больше.
Иван развязал кушак, сбросил халат и подошел к старику. Снял с его груди толстый, верблюжьей шерсти, платок и приложил ухо к сердцу.
— Помогите мне, — попросил он юношу, по-видимому сына вождя. Снова нагнулся над стариком и начал осторожно раскрывать его рот, пошедший кровавыми волдырями.
— А-а! — застонал старик.
На нёбе, прямо над дыхательным горлом, вырос огромный снежно-белый нарыв.
Иван вздрогнул и почувствовал, как по спине поползли мурашки.
«Что делать? — подумал он. — Старик умрет. Что делать? Это надо резать, я знаю точно. Так делал доктор Зенченко, когда у Изотова так же было. Да, да, он резал, я помню. Он говорил об этом Яновскому».
Решение пришло сразу. Иван достал маленький кинжал, попробовал о ноготь остроту его, нагнулся к старику и начал раскрывать ему рот. Сын вождя вскочил, как кошка, и, выхватив у Ивана кинжал, замахнулся.
— Не дам! Пусть уйдет сам!
Он решил, что Иван хочет убить отца. Кое-где в Азии это было принято: чтобы облегчить боль, человека, особенно старого, убивали.
— Да нет же, — сказал Иван, — ему станет легче. Ман табибам.
Услыхав последние слова, старик открыл глаза и махнул сыну рукой. Он хотел сказать что-то, но не смог, а захрипел еще сильнее.
— Видишь, он просит.
Юноша опустился на колени и закрыл лицо руками. Иван, сдерживая дрожь, нагнулся над стариком совсем низко.
Когда все было кончено, Иван выбежал из юрты. Его выворачивало. Задыхаясь, он видел перед собой кровь, глаза старика, испуганные и беспомощные. Он чувствовал пожатие его руки, сухой, старческой руки, которая только что стучалась в ворота вечности.
2
Дороги установились к середине мая. Весна пришла внезапно. В конце апреля прогромыхали дожди, пришедшие вместе с грозами из-за Арал-моря. Потом внезапно ударила сушь.
Растянувшись на несколько сот метров, кочевье, шумное и радостное от сознания того, что впереди много нового, неизведанного, тронулось к северо-западу сразу со всеми своими повозками, верблюдами, лошадьми.
Дорога шла по степям, совсем таким же, как под Орском. Вдруг, завертевшись по буеракам, дорога вырвалась на небольшую, как казалось снизу, горку. Но отсюда открывалась изумительная картина. Словно в дымке пожарищ, налезая друг на друга, замерли горы.
Вождь племени, до конца оправившийся после болезни, ехал на полшага впереди Виткевича. Остановив коня, он обернулся и сказал:
— Бошкирья.
Горы были синие. Начинавшие зеленеть дубы сбегали с вершин вниз ровными, словно саженными линиями.
— А там, — вождь обернулся в седле, — там Бухара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49