КРЫЖОВНИК


Еще с раннего утра все небо обложили дождевые тучи; было тихо, не
жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно
уже нависли тучи, ждешь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и
учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им
бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села
Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов,
и оба они знали, что это берег реки, там луга, зеленые ивы, усадьбы, и
если стать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле,
телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную
погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся
природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были
проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как
прекрасна эта страна.
- В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, - сказал
Буркин, - вы собирались рассказать какую-то историю.
- Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.
Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать
рассказывать, но как раз в это время пошел дождь. И минут через пять лил
уже сильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится.
Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли,
поджав хвосты, и смотрели на них с умилением.
- Нам нужно укрыться куда-нибудь, - сказал Буркин.
- Пойдемте к Алехину. Тут близко.
- Пойдемте.
Они свернули в сторону и шли все по скошенному полю, то прямо, то
забирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад,
потом красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий
плес с мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин.
Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина дрожала. Тут около
телег стояли мокрые лошади, понурив головы, и ходили люди, накрывшись
мешками. Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой.
Иван иваныч и Буркин испытывали уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства
во всем теле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину, они
поднимались к господским амбарам, то молчали, точно сердились друг на
друга.
В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта и из нее валила
пыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет сорока, высокий, полный, с
длинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем на
помещика. На нем была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском,
вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и солома. Нос и
глаза были черны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому,
очень обрадовался.
- Пожалуйте, господа, в дом, - сказал он, улыбаясь. - Я сейчас, сию
минуту.
Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах со
сводами и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была
обстановка простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей.
Наверху же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали
гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая
женщина, такая красивая, что они оба разом остановились и поглядели друг
на друга.
- Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас, господа, -
говорил Алехин, входя за ними в переднюю. - Вот не ожидал! Пелагея, -
обратился он к горничной, - дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да
кстати и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться, а то я,
кажется, с весны не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут
пока приготовят.
Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая, принесла
простыни и мыло, и Алехин с гостями пошел в купальню.
- Да, давно я уже не мылся, - говорил он, раздеваясь. - Купальня у
меня, как видите, хорошая, отец еще строил, но мыться как-то все некогда.
Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и шею, и вода около
него стала коричневой.
- Да, признаюсь... - проговорил Иван иваныч, значительно глядя на его
голову.
- Давно я уже не мылся... - повторил Алехин конфузливо и еще раз
намылился, и вода около него стала темно-синей, как чернила.
Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом и поплыл под
дождем, широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались
белые лилии; он доплыл до самой середины плеса и нырнул, и через минуту
показался на другом месте и поплыл дальше, и все нырял, стараясь достать
дна. "Ах, боже мой... - повторял он, наслаждаясь. - Ах, боже мой..."
Доплыл до мельницы, о чем-то поговорил там с мужиками и повернул назад, и
на середине плеса лег, подставляя свое лицо под дождь. Буркин и Алехин
оделись и собрались уходить, а он все плавал и нырял.
- Ах, боже мой... - говорил он. - Ах, господи помилуй.
- Будет вам! - крикнул ему Буркин.
Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной наверху зажгли
лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли,
сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке,
ходил по гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое
платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и
мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван
Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только
Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и
строго глядевшие из золотых рам.
- Нас два брата, - начал он, - я, Иван Иваныч, и другой - Николай
Иваныч, года на два помоложе. Я пошел по ученой части, стал ветеринаром, а
Николай уже с девятнадцати лет сидел в казенной палате. Наш отец
Чимша-Гималайский был из кантонистов, но, выслужив офицерский чин, оставил
нам потомственное дворянство и именьишко. После его смерти именьишко у нас
оттягали за долги, но, как бы ни было, детство мы провели в деревне на
воле. Мы, все равно как крестьянские дети, дни и ночи проводили в поле, в
лесу, стерегли лошадей, драли лыко, ловили рыбу и прочее тому подобное...
А вы знаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетных
дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот
уже не городской житель, и его до самой смерти будет потягивать на волю.
Мой брат тосковал в казенной палате. Годы проходили, а он все сидел на
одном месте, писал все те же бумаги и думал все об одном и том же, как в
деревню. И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в
мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера.
Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но этому желанию
запереть себя на всю жизнь в собственную усадьбу я никогда не
сочувствовал. Принято говорить, что человеку нужно только три аршина
земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также
теперь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в
усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли.
Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у
себя в усадьбе - это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода
монашество, но монашество без подвига.
1 2 3