Человеку нужно три аршина земли, не
усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог проявить
все свойства и особенности свободного духа.
Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он
будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по
всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым
часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные
книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую
духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только
объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с
усадьбой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в
голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и,
знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря
по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них
непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он
не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника.
- Деревенская жизнь имеет свои удобства, - говорил он, бывало. -
Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так
хорошо, и... и крыжовник растет.
Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходило
одно и то же: а) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он
скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и все
копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и
я кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли
задался человек идеей, то ничго не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а
он все читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с
тою же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на
старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее
водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а
деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и
привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного
не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и
отдала богу душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он
виноват в ее смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в
городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и
съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не
досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один
барышник попал под локомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный
покой, кровь льет - страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его
отыскали, и все беспокоится: в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей,
как бы не пропали.
- Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин.
- После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, -
брат мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет
высматривай, но все же в конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о
чем мечтал. Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто
двенадцать десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового
сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом
как кофе, потому что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую -
костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе
двадцать кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как
и что там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова
пустошь, Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полудня.
Было жарко. Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не
знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а
навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять,
да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на
свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит
в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос
и губы тянутся вперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло.
Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то
были молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меня
показывать свое имение.
- Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я.
- Да, ничего, слава богу, живу хорошо.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик,
барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане
мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень
обижался, когда мужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе
своей заботился солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с
важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и
касторкой и в день своих именин служил среди деревни благодарственный
молебен, а потом ставил полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные
полведра! Сегодня толстый помещик тащит мужиков к земскому начальнику за
потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и
кричат "ура", и пьяные кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему,
сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое.
Николай Иваныч, который когда-то в казенной палате боялся даже для себя
лично иметь собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и
таким тоном, точно министр: "Образование необходимо, но для народа оно
преждевременно", "телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях
они полезны и незаменимы".
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил он. - Меня народ
любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все,
что захочу.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз
двадцать повторил: "мы дворяне", "я как дворянин"; очевидно, уже не
помнил, что дед наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия
Чимша-Гималайский в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной,
знатной и очень приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая
перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе.
Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку
крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный
в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся
и минуту глядел на крыжовник молча, со слезами, - он не мог говорить от
волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством
ребенка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал:
- Как вкусно!
И он с жадностью ел и все повторял:
- Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже
нас возвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта
которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил
то, что хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой.
1 2 3
усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог проявить
все свойства и особенности свободного духа.
Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он
будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по
всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым
часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные
книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую
духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только
объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с
усадьбой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в
голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и,
знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря
по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них
непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он
не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника.
- Деревенская жизнь имеет свои удобства, - говорил он, бывало. -
Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так
хорошо, и... и крыжовник растет.
Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходило
одно и то же: а) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он
скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и все
копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и
я кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли
задался человек идеей, то ничго не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а
он все читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с
тою же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на
старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее
водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а
деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и
привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного
не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и
отдала богу душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он
виноват в ее смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в
городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и
съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не
досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один
барышник попал под локомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный
покой, кровь льет - страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его
отыскали, и все беспокоится: в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей,
как бы не пропали.
- Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин.
- После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, -
брат мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет
высматривай, но все же в конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о
чем мечтал. Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто
двенадцать десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового
сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом
как кофе, потому что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую -
костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе
двадцать кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как
и что там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова
пустошь, Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полудня.
Было жарко. Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не
знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а
навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять,
да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на
свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит
в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос
и губы тянутся вперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло.
Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то
были молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меня
показывать свое имение.
- Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я.
- Да, ничего, слава богу, живу хорошо.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик,
барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане
мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень
обижался, когда мужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе
своей заботился солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с
важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и
касторкой и в день своих именин служил среди деревни благодарственный
молебен, а потом ставил полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные
полведра! Сегодня толстый помещик тащит мужиков к земскому начальнику за
потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и
кричат "ура", и пьяные кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему,
сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое.
Николай Иваныч, который когда-то в казенной палате боялся даже для себя
лично иметь собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и
таким тоном, точно министр: "Образование необходимо, но для народа оно
преждевременно", "телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях
они полезны и незаменимы".
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил он. - Меня народ
любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все,
что захочу.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз
двадцать повторил: "мы дворяне", "я как дворянин"; очевидно, уже не
помнил, что дед наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия
Чимша-Гималайский в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной,
знатной и очень приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая
перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе.
Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку
крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный
в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся
и минуту глядел на крыжовник молча, со слезами, - он не мог говорить от
волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством
ребенка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал:
- Как вкусно!
И он с жадностью ел и все повторял:
- Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже
нас возвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта
которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил
то, что хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой.
1 2 3