Облегчение неожиданно перешло в бурную радость – друг жив, и выпивки у них – навалом. Что же еще надо человеку для счастья, если он не политический, а просто алкогольный! Нет, теперь после возвращения друга Чалый безусловно был рад, что он все-таки алкогольный, а не политический. Вот только разглядеть друга в полутьме подвала все никак не удавалось.
– Да что за черт!.. – и кочегар опять в недоумении стал озираться по сторонам, пытаясь найти глазами тощую, согбенную фигуру своего закадычного приятеля.
– Чалушка, голубчик! Ты башкой-то не верти, послушай меня. Нет меня больше, родной. Нету меня на свете. Вышел весь Вяленый. В тираж погашения вышел. Понял, сынок?
Чалый мешком рухнул на пол, больно ушибив ягодицы и ничуть не заметив этой боли, а затем обхватил голову руками, тоскливо, по-собачьи оскалил желтые клыки, и из глаз его полились злые слезы отчаяния. Несчастный пьяница размазывал их кулаками по щекам и дико, осиротело матерился горестным речитативом, словно читая самую скорбную поминальную молитву на свете.
– Прекрати выть! Хули ты на жопу падаешь, как мальчик? Я к тебе попрощаться зашел, а ты, блядь, воешь как эпилептик! Я еще тут пока! В голове у тебя сижу, отдохнуть решил перед дальней дорогой. С тобой, мудаком, попрощаться. А шкурке моей пиздец настал. Да хули от этого огорчаться? Пиздец всему когда нибудь приходит. И тебе придет. Уж это обязательно. Вот тогда и встретимся с тобой, попиздим о том – об другом, как раньше пиздели… А сейчас мне пора, дорогой! Меня ребятки ждут – Мишаня с Витенькой. Мне сейчас с ними надо. Прощай, Чалушка! Много не пей, не распиздяйничай тут без меня, и вообще – человеком будь! Понял?
Чалый встал с пола, насухо протер глаза рукавом злосчастного свитера и хмуро осведомился:
– А что – и студент?… Тоже?…
– Тоже, Чалушка, тоже! Отдал свою шкурку, чтобы с Витюней моим благодатью поделиться. Есть такая старая история про Кастора и Поллукса. Греки они были. Вот и у них тоже так получилось… Потом про это написали, да как всегда ни хуя неправильно… Вроде как они братья были. Ни хуя они на самом деле не были. Вот только после этого и стали. Эх, в книжках никогда настоящей правды не напишут… Хотя, зачем я это тебе, мудаку, рассказываю?… Ты ведь и книжек-то не читаешь!
– Хер ли ты мне как маленькому объясняешь? Молоток студент! А я сначала решил, что он так себе, гавнючок.
– Вообще-то я тебе не о том толковал. – усмехнулся Вяленый где-то глубоко внутри головы. – Но тут ты прав. Мишаня – человек! Хороший бы из него врач вышел… Я бы дорого дал, чтобы у него полечиться… Ну, прощай, Чалушка! Рук у меня нет больше, обнять не могу. А были бы – обнял. А все ж ты редкостный мудак – неожиданно усмехнулся Вяленый. – Пусто у тебя в голове, как в советском магазине. Говорю – а вокруг от пустоты аж звон стоит. Ты бы хоть Шекспира почитал, что ли…
– А почему это Шекспира? – не понял Чалый.
– А потому что тогда тебе все будут говорить: «Редкостный ты мудак, Чалый! Ни хуя в жизни не знаешь кроме выжираловки и Шекспира!».
Вдруг лицо кочегара просияло:
– Так ты говоришь – места много? Это же заебись! Оставайся у меня, а, Вяленый! Забирай всю жилплощадь, на хуй! Мне столько все равно не надо. Помнишь, как я тебя первый раз в котельную привел? Ты тогда все углы обошел, долго чего-то вынюхивал, потом остался. Так хули ты сейчас теряешься? Обходи углы, смотри, нюхай, обживайся!
– Донором решил стать? Не надо мне доноров! Ты меня в котельную пустил жить – на том тебе спасибо. Только это совсем одно, а тут – другое. Не путай, Чалушка, жопу с пальцем, стыдно уже – ты ж не пацан!
– Ну хорошо. Ты знаешь, я слюни пускать не люблю, а сейчас скажу – мы сколько годов с тобой прожили! Ты ж мне заместо отца был! Мне с тобой жить было не страшно и подохнуть не страшно. Как я теперь один?
– А вот так! Я на халяву жить не привык. И тебе нехуй всю жизнь с папкой за ручку гулять. Живи своей жизнью и своим умишком, какой Бог дал. Теперь у тебя своя дорога, а моя дорога кончилась… Я теперь везде и нигде… Так что – прощай, дорогой! Эх хороший ты мужик, да вот – балдой уродился! Ладно: дальние проводы – лишние слезы! – и невидимая внутренняя дверь наглухо захлопнулась.
Оставшись один, Чалый вздохнул и тоскливо посмотрел на потолок. Паук все сидел под абажуром, и хотя кочегар не видел его лица, он хорошо чувствовал, что паук ухмыляется паскудной, язвительной ухмылкой, подобрав под себя лапы и скрестив их от злобного удовольствия. Внезапно паук подмигнул кочегару из-под абажура обоими глазами, и ухватив себя лапами за горло, выкатил глаза из орбит и глумливо захрипел, изображая удавленника.
– Ах ты сука ебаная! – немедленно обозлился Чалый, досмерти огорченный потерей друга, – Думаешь, я забоюсь? Сейчас со мной вместе и подохнешь, падла!
Кочегар неторопливо задрал свитер, вынул из мятых брюк кусок крепкого провода, который он использовал вместо ремня, и забравшись на стремянку, примотал этот провод одним концом к крюку, на котором висел абажур с пауком, а на другом конце вывязал петлю. Затем, растянул петлю и, осторожно надев ее на шею, проверил, достанут ли ноги до полу. Ноги не доставали, и дело осталось за малым – отшвырнуть ногой стремянку. Паук наблюдал за манипуляциями Чалого уже серьезно, безо всякого глумления, и даже, пожалуй, уважительно. Он, не мигая, смотрел прямо в лицо, чтобы не пропустить той последней гримасы решимости и безвозвратности, вслед за которой отлетит в сторону лестница. Но гримасы не последовало. Кочегар хитро ухмыльнулся и пробормотал, покачивая лестницу, чтобы понять, как ее ловчее откинуть в сторону:
– Вот сейчас – хуяк! И опять у нас будет с тобой одна дорога. Все как положено. Чалый друзей сроду не оставлял.
– Эх распиздяй ты, распиздяй! – неожиданно раздался голос в голове, – Чалый встрепенулся, – Хорошо я еще далеко уйти не успел! Ну кому ты чего доказать хочешь? Чего тебе не живется?
– Чего-о-о-чего-о-о!.. Ебут в чего! Большая дырка! Уйди на хуй, не мешай! Вот сейчас завешусь и буду, где ты – то-то я тебе там пиздюлей навтыкаю – за весь сегодняшний вечер!
– Погодь вешаться-то, мудила! Согласен я, если ты не передумал.
– Неужто остаешься? – не поверил Чалый.
– А хули с тобой сделаешь, если ты в петлю сразу влезть норовишь. Придется остаться. Только учти: характер у меня сам знаешь какой – не сахар. Ты думаешь, я тебе за прописку спасибо буду говорить? Я тебя, Чалушка, ебать буду, пока ты человеком не станешь!
– Тоже бля, напугал ежа голой сракой! Да еби, хоть сто порций! – и Чалый блаженно осклабился, – Лучше теплый хуй в жопу, чем холодную каплю за шиворот!
– Что верно, то верно, – размеренно ответил Вяленый и стал деловито обходить углы, раздумывая, где ему лучше прилечь, чтобы как можно меньше стеснить хозяина.
Внезапно Чалый вспомнил про паука. Он вынул из кошелки бутылку водки, поставил ее на тумбочку, застеленую несвежими газетами, протер пальцами мутный стакан и налил до краев.
– Это последняя, – неожиданно твердо произнес кочегар. С завтрашнего дня – ни капли. Я сказал.
Чалый раскрыл грязный бесформенный портфель, завозился в нем, перерывая какие-то бумажки, вынул помятый испачканный паспорт и перепрятал его обратно в портфель, так чтобы легче было найти.
– Паспорт-то зачем? – удивился изнутри Вяленый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Да что за черт!.. – и кочегар опять в недоумении стал озираться по сторонам, пытаясь найти глазами тощую, согбенную фигуру своего закадычного приятеля.
– Чалушка, голубчик! Ты башкой-то не верти, послушай меня. Нет меня больше, родной. Нету меня на свете. Вышел весь Вяленый. В тираж погашения вышел. Понял, сынок?
Чалый мешком рухнул на пол, больно ушибив ягодицы и ничуть не заметив этой боли, а затем обхватил голову руками, тоскливо, по-собачьи оскалил желтые клыки, и из глаз его полились злые слезы отчаяния. Несчастный пьяница размазывал их кулаками по щекам и дико, осиротело матерился горестным речитативом, словно читая самую скорбную поминальную молитву на свете.
– Прекрати выть! Хули ты на жопу падаешь, как мальчик? Я к тебе попрощаться зашел, а ты, блядь, воешь как эпилептик! Я еще тут пока! В голове у тебя сижу, отдохнуть решил перед дальней дорогой. С тобой, мудаком, попрощаться. А шкурке моей пиздец настал. Да хули от этого огорчаться? Пиздец всему когда нибудь приходит. И тебе придет. Уж это обязательно. Вот тогда и встретимся с тобой, попиздим о том – об другом, как раньше пиздели… А сейчас мне пора, дорогой! Меня ребятки ждут – Мишаня с Витенькой. Мне сейчас с ними надо. Прощай, Чалушка! Много не пей, не распиздяйничай тут без меня, и вообще – человеком будь! Понял?
Чалый встал с пола, насухо протер глаза рукавом злосчастного свитера и хмуро осведомился:
– А что – и студент?… Тоже?…
– Тоже, Чалушка, тоже! Отдал свою шкурку, чтобы с Витюней моим благодатью поделиться. Есть такая старая история про Кастора и Поллукса. Греки они были. Вот и у них тоже так получилось… Потом про это написали, да как всегда ни хуя неправильно… Вроде как они братья были. Ни хуя они на самом деле не были. Вот только после этого и стали. Эх, в книжках никогда настоящей правды не напишут… Хотя, зачем я это тебе, мудаку, рассказываю?… Ты ведь и книжек-то не читаешь!
– Хер ли ты мне как маленькому объясняешь? Молоток студент! А я сначала решил, что он так себе, гавнючок.
– Вообще-то я тебе не о том толковал. – усмехнулся Вяленый где-то глубоко внутри головы. – Но тут ты прав. Мишаня – человек! Хороший бы из него врач вышел… Я бы дорого дал, чтобы у него полечиться… Ну, прощай, Чалушка! Рук у меня нет больше, обнять не могу. А были бы – обнял. А все ж ты редкостный мудак – неожиданно усмехнулся Вяленый. – Пусто у тебя в голове, как в советском магазине. Говорю – а вокруг от пустоты аж звон стоит. Ты бы хоть Шекспира почитал, что ли…
– А почему это Шекспира? – не понял Чалый.
– А потому что тогда тебе все будут говорить: «Редкостный ты мудак, Чалый! Ни хуя в жизни не знаешь кроме выжираловки и Шекспира!».
Вдруг лицо кочегара просияло:
– Так ты говоришь – места много? Это же заебись! Оставайся у меня, а, Вяленый! Забирай всю жилплощадь, на хуй! Мне столько все равно не надо. Помнишь, как я тебя первый раз в котельную привел? Ты тогда все углы обошел, долго чего-то вынюхивал, потом остался. Так хули ты сейчас теряешься? Обходи углы, смотри, нюхай, обживайся!
– Донором решил стать? Не надо мне доноров! Ты меня в котельную пустил жить – на том тебе спасибо. Только это совсем одно, а тут – другое. Не путай, Чалушка, жопу с пальцем, стыдно уже – ты ж не пацан!
– Ну хорошо. Ты знаешь, я слюни пускать не люблю, а сейчас скажу – мы сколько годов с тобой прожили! Ты ж мне заместо отца был! Мне с тобой жить было не страшно и подохнуть не страшно. Как я теперь один?
– А вот так! Я на халяву жить не привык. И тебе нехуй всю жизнь с папкой за ручку гулять. Живи своей жизнью и своим умишком, какой Бог дал. Теперь у тебя своя дорога, а моя дорога кончилась… Я теперь везде и нигде… Так что – прощай, дорогой! Эх хороший ты мужик, да вот – балдой уродился! Ладно: дальние проводы – лишние слезы! – и невидимая внутренняя дверь наглухо захлопнулась.
Оставшись один, Чалый вздохнул и тоскливо посмотрел на потолок. Паук все сидел под абажуром, и хотя кочегар не видел его лица, он хорошо чувствовал, что паук ухмыляется паскудной, язвительной ухмылкой, подобрав под себя лапы и скрестив их от злобного удовольствия. Внезапно паук подмигнул кочегару из-под абажура обоими глазами, и ухватив себя лапами за горло, выкатил глаза из орбит и глумливо захрипел, изображая удавленника.
– Ах ты сука ебаная! – немедленно обозлился Чалый, досмерти огорченный потерей друга, – Думаешь, я забоюсь? Сейчас со мной вместе и подохнешь, падла!
Кочегар неторопливо задрал свитер, вынул из мятых брюк кусок крепкого провода, который он использовал вместо ремня, и забравшись на стремянку, примотал этот провод одним концом к крюку, на котором висел абажур с пауком, а на другом конце вывязал петлю. Затем, растянул петлю и, осторожно надев ее на шею, проверил, достанут ли ноги до полу. Ноги не доставали, и дело осталось за малым – отшвырнуть ногой стремянку. Паук наблюдал за манипуляциями Чалого уже серьезно, безо всякого глумления, и даже, пожалуй, уважительно. Он, не мигая, смотрел прямо в лицо, чтобы не пропустить той последней гримасы решимости и безвозвратности, вслед за которой отлетит в сторону лестница. Но гримасы не последовало. Кочегар хитро ухмыльнулся и пробормотал, покачивая лестницу, чтобы понять, как ее ловчее откинуть в сторону:
– Вот сейчас – хуяк! И опять у нас будет с тобой одна дорога. Все как положено. Чалый друзей сроду не оставлял.
– Эх распиздяй ты, распиздяй! – неожиданно раздался голос в голове, – Чалый встрепенулся, – Хорошо я еще далеко уйти не успел! Ну кому ты чего доказать хочешь? Чего тебе не живется?
– Чего-о-о-чего-о-о!.. Ебут в чего! Большая дырка! Уйди на хуй, не мешай! Вот сейчас завешусь и буду, где ты – то-то я тебе там пиздюлей навтыкаю – за весь сегодняшний вечер!
– Погодь вешаться-то, мудила! Согласен я, если ты не передумал.
– Неужто остаешься? – не поверил Чалый.
– А хули с тобой сделаешь, если ты в петлю сразу влезть норовишь. Придется остаться. Только учти: характер у меня сам знаешь какой – не сахар. Ты думаешь, я тебе за прописку спасибо буду говорить? Я тебя, Чалушка, ебать буду, пока ты человеком не станешь!
– Тоже бля, напугал ежа голой сракой! Да еби, хоть сто порций! – и Чалый блаженно осклабился, – Лучше теплый хуй в жопу, чем холодную каплю за шиворот!
– Что верно, то верно, – размеренно ответил Вяленый и стал деловито обходить углы, раздумывая, где ему лучше прилечь, чтобы как можно меньше стеснить хозяина.
Внезапно Чалый вспомнил про паука. Он вынул из кошелки бутылку водки, поставил ее на тумбочку, застеленую несвежими газетами, протер пальцами мутный стакан и налил до краев.
– Это последняя, – неожиданно твердо произнес кочегар. С завтрашнего дня – ни капли. Я сказал.
Чалый раскрыл грязный бесформенный портфель, завозился в нем, перерывая какие-то бумажки, вынул помятый испачканный паспорт и перепрятал его обратно в портфель, так чтобы легче было найти.
– Паспорт-то зачем? – удивился изнутри Вяленый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18