Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.
А л е к с е й. Помню, Горя, помню.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.
К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?
К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.
К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова) .
К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?
К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?
А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
А л е к с е й. Тебе холодно, брат?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? – у меня ничего.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.
К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
А л е к с е й. Куда?
К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди – о, проклятый дом!
К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево – гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, – широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит М е н т и к о в, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! – я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?
М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
М е н т и к о в. Вполне.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, – и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? – мне в окно слышно.
Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Л и з а. Мама, а мама!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! – ходит с утра и зудит в ухо, как комар, – замучила.
Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.
Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Л и з а. А я в семь.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! – и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
М е н т и к о в. Все по хозяйству?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!
М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!
Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
А л е к с е й. Помню, Горя, помню.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.
К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?
К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.
К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова) .
К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?
К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?
А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
А л е к с е й. Тебе холодно, брат?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? – у меня ничего.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.
К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
А л е к с е й. Куда?
К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди – о, проклятый дом!
К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево – гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, – широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит М е н т и к о в, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! – я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?
М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
М е н т и к о в. Вполне.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, – и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? – мне в окно слышно.
Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Л и з а. Мама, а мама!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! – ходит с утра и зудит в ухо, как комар, – замучила.
Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.
Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Л и з а. А я в семь.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! – и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
М е н т и к о в. Все по хозяйству?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!
М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!
Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18