А я не торопился. Я спокойно читал и выписывал. Я сказал, что я хочу в туалет. Ох, а потерпеть не можете, Эдуард Вениаминович? Ещё час? «Нет, — сказал я — хочу в туалет». Майор стал звонить в тюрьму, оставив компьютер, на котором он не то играл в игру, не то составлял порученный ему подполковником Шишкиным кусок моего обвинительного заключения. Несмотря на все эти обращения по имени-отчеству, на компьютер и две гири майора, которые он мне по настроению иногда позволял выжимать, этот их коллектив оформлял меня на четыре статьи, и такие выдающиеся, что могу никогда не вернуться из ГУИНа.
Пришёл унтер-офицер и повёл меня. Свернув налево по коридору, можно было через десяток шагов достичь туалета в конце коридора, но празднующие чекисты в это время высыпали в коридор курить и, разбившись на группки по-двое, по-трое, сладострастно дымили и беседовали: «Бу-бу-бу». Увидев зэка, они разом замолчали. Самые невнимательные свернули свои «бу-бу-бу» последними. Зэка в этот час в коридоре никто увидеть не ожидал. Нос, очки, борода, изрядно отросшие волосы, — мимо них провели меня — государственного преступника, революционера. У них, я успел заметить, были буклированные пиджаки, свитера, рубашки, галстуки, у одного даже трубка! Унтер повёл меня не налево, чтобы не рассекать их толпу, а направо. Там была дыра в стене без двери, а далее — лестница на нижний этаж, в туалет номер два. Я уже там как-то побывал…
Зэка повели в туалет, а они праздновали. Полковник ФСБ уходил на пенсию. Пахло дымными мясом…
Есть широко известная гравюра: «Французский следователь», изображающая сурового, средних лет мужчину в панталонах и чулках, он сидит статуей, лицом на зрителя, перед ним, со связанными сзади руками, стоит на коленях женщина. Взгляд у морщинистого служителя закона суровый и невесёлый, крепкие колени широко расставлены, ничего хорошего полногрудой испуганной даме он не обещает. В руке следователь держит толстый пучок розог. Как минимум исхлещут бедную. Обыкновенно эту гравюру включают во все издания де Сада. Не помню, какого века гравюра, судя по технике исполнения — середина 19 века. Французский представитель закона выглядит мощно и мрачно, как верховный жрец Преступления. «Если станут набрасывать на голову пластиковый пакет, нужно успеть вдохнуть, успеть втянуть в себя кусок мешка и прогрызть», — так меня учил молодой бандит Мишка, мой сокамерник. Ему одевали пакет, когда арестовали по первой ходке. «Менты на Петровке», — сказал Мишка. «А если они наденут второй пакет?» — спросил я идиотски. «Ну, пока найдут…» — отвечал Мишка.
Глагол «пытать» в русском языке когда-то вовсе не значил «пытки», а имел смысл — «спрашивать, допытываться». Употреблялся больше глагол «мучить», если надо было обозначить соответствующее действие. Однако, по прошествии нескольких веков существования практики пытливого, вдумчивого следствия (его у нас ввёл Пётр I в подражание северо-европейским землям: Германии, Голландии и Швеции) «с пристрастием», изначальное значение слова «пытать» забылось, и производное от него существительное «пытки» стало однозначным. Правозащитные организации мира указуют на Россию перстом как на страну, в которой широко применяются пытки. Однако общероссийское сознание населения страны неколебимо! Считаем, что тот, кто у власти — суть следователь, а тот, кто не у власти — суть подследственный. Главным следователем у нас всегда был глава государства — император, вождь. Пётр I сам «пытал» своего сына Алексея и проходивших по его делу подельников, с пристрастием, образовав для этого тайный приказ.
Следователь шёл по следу, и там, где след обрывался — обращался к посторонней помощи — «пытал» имеющегося подследственного с пристрастием, и в результате непременно обнаруживал утерянный след. Ибо подследственный обыкновенно не выдерживал пытания. На роковой и неравный поединок следователя и подследственного обращала внимание Большая Литература: о де Саде я уже упомянул, этот знаток тюремной вселенной, проведший в ней больее половины своей жизни, известен. Сада допрашивали не раз, в том числе и Революционный Трибунал во главе с общественным обвинителем Фукье-Тенвиллем, а потом и наполеоновские прокуроры. Так что Сад знал следователей королевских, революционных и императорских. Четыре подобных злодея фигурируют у него в «Ста днях Содома». Гравюру «Французский следователь» недаром суют во все собрания сочинений Сада, хотя и исполненная после его смерти, она выражает Дух де Садовских сочинений, его мысль, лучше, чем шеренги совокупляющихся голяков обоего пола, каковыми также снабжают его сочинения. Фёдор Михайлович Достоевский, поднатужась, создал образ следователя Порфирия Петровича — виз-а-ви юноши Раскольникова. Вот не помню, есть ли у него в романе («Преступление и наказание», разумеется) — фамилия. В любом случае она не запоминается, остаётся «Порфирий Петрович» — архетип следователя. Здесь Достоевский забежал вперёд и предсказал появление кэгэбэшников — людей без фамилий. Через полсотни лет после смерти Достоевского появятся эти люди без фамилий, только имя-отчество. В 1973 меня допрашивал Антон Семёнович, а в 2001 и 2002 вокруг меня их целая стая. Уже с фамилиями, хотя и неохотно.
Вообще следователи предпочитают работать стаями. В этом они похожи на собак. Они загоняют… Некоторых животных, кто попроще и за кого некому вступиться — загоняют в сеть пластиковым мешком на голову, таких как я — сотнями обманов, чиновничьими штуками, крючкотворством; загоняют в ловушку, где мы и лежим, опутанные верёвками показаний «свидетелей», магнитолентами подслушек и подглядок, «вещественными» доказательствами…
Следователь… Передо мной сидит человек по фамилии Шишкин. Он, может, и в пиджаке, и никакой такой особой рубахи и панталон нет, и чулок, но это мрачный Идол, олицетворяющий Государство. У него руки не в крови, но за все эти его тюканья пальцами бескровных рук (он худ, бледен, плешив и бескровен, и на нём некий «тон», как бы загар Ада, подземного царства) по клавишам компьютера ты заплатишь, и кровью тоже, из горла от туберкулёза… — говорю я себе.
Перед тобой сидит человек. У него есть охотничий инстинкт. Это не хобби, инстинкт у него в крови, это не греческий, не латынь, инстинкт не хорошие манеры, он не забывается. Инстинктом пренебречь нельзя. Охотничий инстинкт и безнаказанность (он неприкасаем, он — Идол Государства) заставляют его идти по следу. Потому он СЛЕДОВАТЕЛЬ. А ты добыча, на ханжеском языке судейских именуемая: ПОДСЛЕДСТВЕННЫЙ. Это каннибальская методика, — людоедам с островов Фиджи тоже в 19 веке было неудобно называть съедаемого — человеком, они ханжески употребляли эвфемизм: «длинная белая свинья». Вот ты для Шишкина Олега Анатольевича — «белая длинная свинья», чтоб ему было удобнее гнаться за тобой и безжалостно открывать все твои штучки-схороны, куда ты спрятался. А там, где нет никаких штучек — изобретать их для тебя. Ни ради твоей матери, ни ради своей, он тебя не отпустит, этот мрачный Щелкунчик с носом-буравом, этот Головастик; след не бросит. Из-за безнаказанности. (Бросит, конечно, под дулом, но ствола-то у тебя как раз и нет). Ему может быть именно тебя и жалко, но киловатты его жалости ничто в сравнении с тысячами ватт его инстинкта загонщика-следователя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Пришёл унтер-офицер и повёл меня. Свернув налево по коридору, можно было через десяток шагов достичь туалета в конце коридора, но празднующие чекисты в это время высыпали в коридор курить и, разбившись на группки по-двое, по-трое, сладострастно дымили и беседовали: «Бу-бу-бу». Увидев зэка, они разом замолчали. Самые невнимательные свернули свои «бу-бу-бу» последними. Зэка в этот час в коридоре никто увидеть не ожидал. Нос, очки, борода, изрядно отросшие волосы, — мимо них провели меня — государственного преступника, революционера. У них, я успел заметить, были буклированные пиджаки, свитера, рубашки, галстуки, у одного даже трубка! Унтер повёл меня не налево, чтобы не рассекать их толпу, а направо. Там была дыра в стене без двери, а далее — лестница на нижний этаж, в туалет номер два. Я уже там как-то побывал…
Зэка повели в туалет, а они праздновали. Полковник ФСБ уходил на пенсию. Пахло дымными мясом…
Есть широко известная гравюра: «Французский следователь», изображающая сурового, средних лет мужчину в панталонах и чулках, он сидит статуей, лицом на зрителя, перед ним, со связанными сзади руками, стоит на коленях женщина. Взгляд у морщинистого служителя закона суровый и невесёлый, крепкие колени широко расставлены, ничего хорошего полногрудой испуганной даме он не обещает. В руке следователь держит толстый пучок розог. Как минимум исхлещут бедную. Обыкновенно эту гравюру включают во все издания де Сада. Не помню, какого века гравюра, судя по технике исполнения — середина 19 века. Французский представитель закона выглядит мощно и мрачно, как верховный жрец Преступления. «Если станут набрасывать на голову пластиковый пакет, нужно успеть вдохнуть, успеть втянуть в себя кусок мешка и прогрызть», — так меня учил молодой бандит Мишка, мой сокамерник. Ему одевали пакет, когда арестовали по первой ходке. «Менты на Петровке», — сказал Мишка. «А если они наденут второй пакет?» — спросил я идиотски. «Ну, пока найдут…» — отвечал Мишка.
Глагол «пытать» в русском языке когда-то вовсе не значил «пытки», а имел смысл — «спрашивать, допытываться». Употреблялся больше глагол «мучить», если надо было обозначить соответствующее действие. Однако, по прошествии нескольких веков существования практики пытливого, вдумчивого следствия (его у нас ввёл Пётр I в подражание северо-европейским землям: Германии, Голландии и Швеции) «с пристрастием», изначальное значение слова «пытать» забылось, и производное от него существительное «пытки» стало однозначным. Правозащитные организации мира указуют на Россию перстом как на страну, в которой широко применяются пытки. Однако общероссийское сознание населения страны неколебимо! Считаем, что тот, кто у власти — суть следователь, а тот, кто не у власти — суть подследственный. Главным следователем у нас всегда был глава государства — император, вождь. Пётр I сам «пытал» своего сына Алексея и проходивших по его делу подельников, с пристрастием, образовав для этого тайный приказ.
Следователь шёл по следу, и там, где след обрывался — обращался к посторонней помощи — «пытал» имеющегося подследственного с пристрастием, и в результате непременно обнаруживал утерянный след. Ибо подследственный обыкновенно не выдерживал пытания. На роковой и неравный поединок следователя и подследственного обращала внимание Большая Литература: о де Саде я уже упомянул, этот знаток тюремной вселенной, проведший в ней больее половины своей жизни, известен. Сада допрашивали не раз, в том числе и Революционный Трибунал во главе с общественным обвинителем Фукье-Тенвиллем, а потом и наполеоновские прокуроры. Так что Сад знал следователей королевских, революционных и императорских. Четыре подобных злодея фигурируют у него в «Ста днях Содома». Гравюру «Французский следователь» недаром суют во все собрания сочинений Сада, хотя и исполненная после его смерти, она выражает Дух де Садовских сочинений, его мысль, лучше, чем шеренги совокупляющихся голяков обоего пола, каковыми также снабжают его сочинения. Фёдор Михайлович Достоевский, поднатужась, создал образ следователя Порфирия Петровича — виз-а-ви юноши Раскольникова. Вот не помню, есть ли у него в романе («Преступление и наказание», разумеется) — фамилия. В любом случае она не запоминается, остаётся «Порфирий Петрович» — архетип следователя. Здесь Достоевский забежал вперёд и предсказал появление кэгэбэшников — людей без фамилий. Через полсотни лет после смерти Достоевского появятся эти люди без фамилий, только имя-отчество. В 1973 меня допрашивал Антон Семёнович, а в 2001 и 2002 вокруг меня их целая стая. Уже с фамилиями, хотя и неохотно.
Вообще следователи предпочитают работать стаями. В этом они похожи на собак. Они загоняют… Некоторых животных, кто попроще и за кого некому вступиться — загоняют в сеть пластиковым мешком на голову, таких как я — сотнями обманов, чиновничьими штуками, крючкотворством; загоняют в ловушку, где мы и лежим, опутанные верёвками показаний «свидетелей», магнитолентами подслушек и подглядок, «вещественными» доказательствами…
Следователь… Передо мной сидит человек по фамилии Шишкин. Он, может, и в пиджаке, и никакой такой особой рубахи и панталон нет, и чулок, но это мрачный Идол, олицетворяющий Государство. У него руки не в крови, но за все эти его тюканья пальцами бескровных рук (он худ, бледен, плешив и бескровен, и на нём некий «тон», как бы загар Ада, подземного царства) по клавишам компьютера ты заплатишь, и кровью тоже, из горла от туберкулёза… — говорю я себе.
Перед тобой сидит человек. У него есть охотничий инстинкт. Это не хобби, инстинкт у него в крови, это не греческий, не латынь, инстинкт не хорошие манеры, он не забывается. Инстинктом пренебречь нельзя. Охотничий инстинкт и безнаказанность (он неприкасаем, он — Идол Государства) заставляют его идти по следу. Потому он СЛЕДОВАТЕЛЬ. А ты добыча, на ханжеском языке судейских именуемая: ПОДСЛЕДСТВЕННЫЙ. Это каннибальская методика, — людоедам с островов Фиджи тоже в 19 веке было неудобно называть съедаемого — человеком, они ханжески употребляли эвфемизм: «длинная белая свинья». Вот ты для Шишкина Олега Анатольевича — «белая длинная свинья», чтоб ему было удобнее гнаться за тобой и безжалостно открывать все твои штучки-схороны, куда ты спрятался. А там, где нет никаких штучек — изобретать их для тебя. Ни ради твоей матери, ни ради своей, он тебя не отпустит, этот мрачный Щелкунчик с носом-буравом, этот Головастик; след не бросит. Из-за безнаказанности. (Бросит, конечно, под дулом, но ствола-то у тебя как раз и нет). Ему может быть именно тебя и жалко, но киловатты его жалости ничто в сравнении с тысячами ватт его инстинкта загонщика-следователя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44