Мартинигос больше не приходил. Отец появлялся редко, хотя отдал все распоряжения по уходу за больной и молча согласился с постоянным присутствием русского.
Месяц назад Милета открыла глаза, улыбнулась Селезневу и внятно сказала:
– Ну вот мы и дома. У нас все будет хорошо.
Затем нахмурилась, что-то долго вспоминала и, закрыв глаза, больше не открыла их.
Когда эскадра отплыла от Закинфа, высокий каменный крест у дома над скалой был виден долго. Еще дольше было видно оливковое дерево, протянувшее свои ветви к морю.
Павло Щербань сидел на палубе и ловко зашивал лопнувшие порты.
– Эвона, как ты, Паша, боцманские команды исполняешь.
– Ну так што ж, – не злобился Павло, – быстрее зробыли, та отдыхай.
– Ха, – не унимался Никола, – да он тебе еще десять работ даст, наш боцмоняра.
– Я и десять зроблю, – спокойно ответил Павло.
– Ну робы, робы. На таких только воду возить, – хмуро бросил Никола и лег на спину, вглядываясь в далекую синь черноморского неба.
Павло последний раз протянул нитку, откусил ее, как откусывают женщины, отодвинул от себя порты, полюбовался и неторопливо сказал:
– А то ж, Микола, ты все робишь як и я, тильки трохи злее да сноровистее.
– Ну так я же не скотина, чтоб только жвачку жмыкать. Я дело люблю делать, чтоб изба стояла гордовито, корабль был прочный и скорый, чтоб из простой доски деревянной можно узорочье, коньки разные для красоты избяной сделать.
Павло с удовлетворением кивал головой, потом увидел дырку в рукаве рубахи Николы и, улыбнувшись, сказал:
– Ось бачиш, братэ, и ты руками добре машешь. Давай зашью!
Никола без возражений снял рубаху, подставив свои худые плечи еще жаркому солнцу.
На корме в стороне возле шлюпок сидела и наблюдала за ними взятая в Бургасе на борт большая болгарская семья.
Командир корабля, заправляясь водой, не устоял перед плачем болгар, рассказавших о притеснениях местного паши, и разрешил ночью под покровом темноты и перед отходом корабля нескольким болгарам перебраться к ним в трюм, чтобы не заметили союзники.
Сейчас, когда солнце взошло, они потихоньку вышли на корму. Русская земля их не пугала, они уже знали, что многие их земляки живут там. И они знали, что болгарам эта земля сразу стала родной матерью. Все было для них близко и непротиву естества. Земли вначале они занимали пустынные, а через несколько лет превращали их в цветущие и прочные земледельческие усадьбы. Сии земли, говорили знатоки, – одно из самых утешительных в отечестве нашем зрелище.
Первые из них объявились в Новороссийском крае в 1752–1754 годах. Тогда и поселились они в Новомиргороде на реке Виси, и Ново-Архангельске, на Синюхином броде в селениях сербского гусарского полка на Синюхе.
Другая болгарская община вышла в Южную Россию между 1764 и 1769 годами и поселилась в Киеве, Чернигове, Нежине.
В 1773 году граф Румянцев-Задунайский от Силистрии препроводил по просьбе старшин болгарскую общину в четыреста человек под Елизаветград. Расселились они в селах Дмитриеве, Адапсеме, Диковше, а позднее на речке Синюхе под Ольвиополем в селе Ольшанка.
Во второй русско-турецкой войне болгары сражались в русских войсках стойко и героически, но не пришло еще время освободить их родину. Те, кто сражался, получили свободу и землю в новом российском наместничестве в селах Щербаневка и Дымное. Кое-кто повел торговлю, и неплохую, в городах Тирасполе, Ново-Дубоссарах, Григорисполе, Одессе.
Как писал Томара, многие тысячи болгар хотят переселиться, сбежать от разорения и отуречивания. Но Порта ныне была союзником, и принимали беглецов тайно, без огласки. А огласка все равно была. Искали защиты, покровительства и просто спасения от смерти новые и новые семьи единоверного народа.
Мужчина средних лет в черном длинном жилете и высокой бараньей шапке встал и подошел к Николе и Павлу, мешая русские и болгарские слова, сказал:
– Братушки моряки, меня Ангел зовут. Мы нечаянно слышим, как вы ругаете тот край, куда мы едем. Может, и не то мы делаем?
Никола сурово на него посмотрел, а Павло, видно, чтобы болгарин не отошел, не услышав правду, торопливо пояснил:
– Та шо вы, як же можно наш край не любить. Я по ночам бачу свою белоцветную Камышню на Полтавщине, а степи духмяные у Херсона, а Буг разливистый, а море ласковое, як дивчина, у Одессы. Ни, нема краще нашего края!
Болгарин покивал головой, подозвал других мужчин. Те затолпились вокруг, протянули табак для закурки.
Никола, в редкой бороде которого пробивалась седина, сжал ее в кулаки, подергав, обратился к Ангелу:
– Вот у тебя такое божественное имя, а все ли хорошо в твоей жизни? Вот и у нас – край наш хорош, да порядки в нем разные. Помещик своих поселян порет, чин всякий городской взятку дерет, а унтер в морду бьет.
Насыпав крепкого табаку в трубку, Никола умял его большим пальцем, стал закуривать и, улыбнувшись, продолжал:
– Да вы не бойтесь. Люди у нас жалостливые, добрые и работящие. А вам ведь среди людей жить, а не среди господ.
Никола закашлялся:
– Ну чертов табак! Кхы-кхы. Вот так и в жизни сделаешь затяжку – горько, а потом, глядишь, голова просветлела. Я, братцы, в Польше бывал, а сейчас с кораблями Федора Федоровича в италийских землях, в Рагузе, на Корфу-острове в греческих землях, у турок, а меня домой тянет к себе, в Россию.
– Родна земля, – закивал болгарин.
– Да, земля родная, без нее и не жить мне. Где там она, земля русская? – Никола встал, натянул починенную Павлом рубаху и, приложив ладонь ко лбу, долго смотрел на север.
Болгары задумчиво пыхтели трубками.
Рассвет только тронул горизонт, а адмирал был уже на ногах.
Федор Федорович стоял на верхней палубе один. Да не один, собственно, а со своей неизменной подзорной трубой, которой скользил вдоль берега или устремлял с ее помощью взгляд в зеленоватые морские просторы Черного моря. Не появится ли вестовое судно с указом, призывающим эскадру двинуться к новым сражениям, не забелеет парус противника? Знал по опыту, как быстро в этом веке почитаемый недавно друг становится врагом, и наоборот. Но чувствовал и другое. Возвращается в ледяную пустыню. Нет, он не получил императорских «разносов», не был отстранен от командования, его даже не сменил в гражданском управлении посланник Италийский. Но он и не получил знаков одобрения. Не получил признания из Петербурга за свои действия. А непризнание – это уже опала. Понимал, что для дела, для державной политики надо думать пошире, согласно обстоятельствам местным, утверждать благоразумие и согласие между людьми. Все сделал, чтобы ввести Временный план, но нобили, Томара, султан оказались сильнее. Он уезжает побежденным, оклеветанным, с усталостью и без надежды добиться истины. Затаил в себе и обиду. Как можно не понять, что громкие победы на островах, а особливо взятие Корфу – подвиг великий? Сам не сомневался, что российские морские командиры возьмут его приемы на вооружение, в Морском шляхетском корпусе изучать будут. А награды за Корфу его славных воинов, да и его лично лишили. Не дали, не заметили. Убедился еще раз, что в Отечестве его сие зависит не от истинных заслуг, а от связей, от нестроптивости натуры, от благожелательности двора. Вон адмирал Мордвинов весь выходил в звездах и лентах, а спроси его, в каких битвах заслужил, засопит, покроется пятнами, скажет значительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Месяц назад Милета открыла глаза, улыбнулась Селезневу и внятно сказала:
– Ну вот мы и дома. У нас все будет хорошо.
Затем нахмурилась, что-то долго вспоминала и, закрыв глаза, больше не открыла их.
Когда эскадра отплыла от Закинфа, высокий каменный крест у дома над скалой был виден долго. Еще дольше было видно оливковое дерево, протянувшее свои ветви к морю.
Павло Щербань сидел на палубе и ловко зашивал лопнувшие порты.
– Эвона, как ты, Паша, боцманские команды исполняешь.
– Ну так што ж, – не злобился Павло, – быстрее зробыли, та отдыхай.
– Ха, – не унимался Никола, – да он тебе еще десять работ даст, наш боцмоняра.
– Я и десять зроблю, – спокойно ответил Павло.
– Ну робы, робы. На таких только воду возить, – хмуро бросил Никола и лег на спину, вглядываясь в далекую синь черноморского неба.
Павло последний раз протянул нитку, откусил ее, как откусывают женщины, отодвинул от себя порты, полюбовался и неторопливо сказал:
– А то ж, Микола, ты все робишь як и я, тильки трохи злее да сноровистее.
– Ну так я же не скотина, чтоб только жвачку жмыкать. Я дело люблю делать, чтоб изба стояла гордовито, корабль был прочный и скорый, чтоб из простой доски деревянной можно узорочье, коньки разные для красоты избяной сделать.
Павло с удовлетворением кивал головой, потом увидел дырку в рукаве рубахи Николы и, улыбнувшись, сказал:
– Ось бачиш, братэ, и ты руками добре машешь. Давай зашью!
Никола без возражений снял рубаху, подставив свои худые плечи еще жаркому солнцу.
На корме в стороне возле шлюпок сидела и наблюдала за ними взятая в Бургасе на борт большая болгарская семья.
Командир корабля, заправляясь водой, не устоял перед плачем болгар, рассказавших о притеснениях местного паши, и разрешил ночью под покровом темноты и перед отходом корабля нескольким болгарам перебраться к ним в трюм, чтобы не заметили союзники.
Сейчас, когда солнце взошло, они потихоньку вышли на корму. Русская земля их не пугала, они уже знали, что многие их земляки живут там. И они знали, что болгарам эта земля сразу стала родной матерью. Все было для них близко и непротиву естества. Земли вначале они занимали пустынные, а через несколько лет превращали их в цветущие и прочные земледельческие усадьбы. Сии земли, говорили знатоки, – одно из самых утешительных в отечестве нашем зрелище.
Первые из них объявились в Новороссийском крае в 1752–1754 годах. Тогда и поселились они в Новомиргороде на реке Виси, и Ново-Архангельске, на Синюхином броде в селениях сербского гусарского полка на Синюхе.
Другая болгарская община вышла в Южную Россию между 1764 и 1769 годами и поселилась в Киеве, Чернигове, Нежине.
В 1773 году граф Румянцев-Задунайский от Силистрии препроводил по просьбе старшин болгарскую общину в четыреста человек под Елизаветград. Расселились они в селах Дмитриеве, Адапсеме, Диковше, а позднее на речке Синюхе под Ольвиополем в селе Ольшанка.
Во второй русско-турецкой войне болгары сражались в русских войсках стойко и героически, но не пришло еще время освободить их родину. Те, кто сражался, получили свободу и землю в новом российском наместничестве в селах Щербаневка и Дымное. Кое-кто повел торговлю, и неплохую, в городах Тирасполе, Ново-Дубоссарах, Григорисполе, Одессе.
Как писал Томара, многие тысячи болгар хотят переселиться, сбежать от разорения и отуречивания. Но Порта ныне была союзником, и принимали беглецов тайно, без огласки. А огласка все равно была. Искали защиты, покровительства и просто спасения от смерти новые и новые семьи единоверного народа.
Мужчина средних лет в черном длинном жилете и высокой бараньей шапке встал и подошел к Николе и Павлу, мешая русские и болгарские слова, сказал:
– Братушки моряки, меня Ангел зовут. Мы нечаянно слышим, как вы ругаете тот край, куда мы едем. Может, и не то мы делаем?
Никола сурово на него посмотрел, а Павло, видно, чтобы болгарин не отошел, не услышав правду, торопливо пояснил:
– Та шо вы, як же можно наш край не любить. Я по ночам бачу свою белоцветную Камышню на Полтавщине, а степи духмяные у Херсона, а Буг разливистый, а море ласковое, як дивчина, у Одессы. Ни, нема краще нашего края!
Болгарин покивал головой, подозвал других мужчин. Те затолпились вокруг, протянули табак для закурки.
Никола, в редкой бороде которого пробивалась седина, сжал ее в кулаки, подергав, обратился к Ангелу:
– Вот у тебя такое божественное имя, а все ли хорошо в твоей жизни? Вот и у нас – край наш хорош, да порядки в нем разные. Помещик своих поселян порет, чин всякий городской взятку дерет, а унтер в морду бьет.
Насыпав крепкого табаку в трубку, Никола умял его большим пальцем, стал закуривать и, улыбнувшись, продолжал:
– Да вы не бойтесь. Люди у нас жалостливые, добрые и работящие. А вам ведь среди людей жить, а не среди господ.
Никола закашлялся:
– Ну чертов табак! Кхы-кхы. Вот так и в жизни сделаешь затяжку – горько, а потом, глядишь, голова просветлела. Я, братцы, в Польше бывал, а сейчас с кораблями Федора Федоровича в италийских землях, в Рагузе, на Корфу-острове в греческих землях, у турок, а меня домой тянет к себе, в Россию.
– Родна земля, – закивал болгарин.
– Да, земля родная, без нее и не жить мне. Где там она, земля русская? – Никола встал, натянул починенную Павлом рубаху и, приложив ладонь ко лбу, долго смотрел на север.
Болгары задумчиво пыхтели трубками.
Рассвет только тронул горизонт, а адмирал был уже на ногах.
Федор Федорович стоял на верхней палубе один. Да не один, собственно, а со своей неизменной подзорной трубой, которой скользил вдоль берега или устремлял с ее помощью взгляд в зеленоватые морские просторы Черного моря. Не появится ли вестовое судно с указом, призывающим эскадру двинуться к новым сражениям, не забелеет парус противника? Знал по опыту, как быстро в этом веке почитаемый недавно друг становится врагом, и наоборот. Но чувствовал и другое. Возвращается в ледяную пустыню. Нет, он не получил императорских «разносов», не был отстранен от командования, его даже не сменил в гражданском управлении посланник Италийский. Но он и не получил знаков одобрения. Не получил признания из Петербурга за свои действия. А непризнание – это уже опала. Понимал, что для дела, для державной политики надо думать пошире, согласно обстоятельствам местным, утверждать благоразумие и согласие между людьми. Все сделал, чтобы ввести Временный план, но нобили, Томара, султан оказались сильнее. Он уезжает побежденным, оклеветанным, с усталостью и без надежды добиться истины. Затаил в себе и обиду. Как можно не понять, что громкие победы на островах, а особливо взятие Корфу – подвиг великий? Сам не сомневался, что российские морские командиры возьмут его приемы на вооружение, в Морском шляхетском корпусе изучать будут. А награды за Корфу его славных воинов, да и его лично лишили. Не дали, не заметили. Убедился еще раз, что в Отечестве его сие зависит не от истинных заслуг, а от связей, от нестроптивости натуры, от благожелательности двора. Вон адмирал Мордвинов весь выходил в звездах и лентах, а спроси его, в каких битвах заслужил, засопит, покроется пятнами, скажет значительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112