Отпил из бутылки немного бурбона, потом сел за руль и подъехал поближе к морю.
Это было рискованно, однако ночной воздух был таким нежным, обволакивающим, что мне казалось, будто рокота мотора почти не слышно. Меня охватило неудержимое желание ехать вот так до самого океана. Тиссеран не возвращался.
Вернувшись, он не сказал ни слова. Длинный нож был у него в руке; лезвие поблескивало, но я не различал на нем пятен крови. Мне вдруг стало грустно. Наконец он заговорил:
– Когда я подошел, они сидели между дюнами. Он уже снял с нее платье и теперь снимал лифчик. Груди у нее так красиво круглились в лунном свете. Потом она повернулась в нему, расстегнула брюки. Когда она начала его сосать, я не смог этого выдержать.
Он замолк. Я ждал. Море было недвижным, точно озеро.
– Я повернул обратно, спрятался между дюнами. Я мог их убить, они ничего не слышали, им было не до меня. Я стал мастурбировать. Мне не хотелось их убивать; кровь ведь ничего не изменит.
– Кровь льется повсюду.
– Знаю. Сперма – тоже. А теперь с меня хватит. Я возвращаюсь в Париж.
Он не предложил мне поехать с ним. Я встал и зашагал к морю. Бутылка была почти пуста, я выпил последний глоток. Когда я вернулся, на пляже никого не было; я даже не слышал, как отъехала машина.
Больше мне не довелось увидеться с Тиссераном: той же ночью по дороге в Париж он погиб. На подъездах к Анже был сильный туман, а он ехал беспечно, как всегда. И на полной скорости врезался в грузовик, который занесло на встречную полосу. Он умер на месте, незадолго до рассвета. Назавтра день был нерабочий, праздновали рождение Христа; его семья поставила нас в известность только три дня спустя. Согласно еврейскому обычаю, его уже успели похоронить; так что не пришлось ни посылать венок, ни приходить на похороны. Коллеги поговорили о том, какая утрата постигла фирму и как трудно вести машину в тумане, а потом вернулись к работе – и всё.
Что ж, подумал я, узнав о его смерти, по крайней мере, он боролся до конца. Молодежные клубы, горнолыжные курорты… Он не отчаялся, не захотел сдаться. Упорно, несмотря на неудачи, искал любовь. Знаю – даже когда он лежал там, зажатый в покореженном кузове машины, затянутый в черный костюм, с золотистым галстуком на шее, посреди безлюдного шоссе, в его сердце еще жили борьба, стремление к борьбе, воля к борьбе.
Часть третья
Глава 1
«А-а, так это была ваша личная интерпретация!
Слава богу…»
После отъезда Тиссерана я заснул, но спал тревожно. Очевидно, я мастурбировал во сне. Когда я проснулся, на мне все слиплось, песок был влажный и холодный. Все это вызывало у меня отвращение. Я жалел, что Тиссеран так и не убил негра. На небе занималась заря.
До ближайшего поселка или фермы было несколько километров. Я встал и зашагал по дороге. А что мне оставалось? Сигареты слегка отсырели, но их еще можно было курить.
Вернувшись в Париж, я обнаружил дома письмо от ассоциации выпускников нашего института: мне предлагали купить к праздникам, со значительной скидкой, хорошее вино и паштет из гусиной печенки. Быстрая же у них почта, подумал я.
На следующий день я не пошел на работу. Без всякой причины; просто не хотелось, и всё. Усевшись на пол, я перелистывал каталоги торговых фирм. В брошюрке, выпущенной магазином «Галери Лафайет» мне попалась занятная характеристика человеческих существ под названием «Приметы современности»:
«После напряженного дня они уютно устраиваются на удобном, строгих очертаний диване (Стейнер, Розе, Синна). Под негромкую джазовую мелодию они любуются узорами ковра от Дьюрис, освежающим декором стен (Патрик Фрей). На корте их ждут ракетка и мяч, а в ванной – полотенца (Ив Сен-Лоран, Тед Лапидюс). А потом, на своих кухнях, оформленных Даниэлем Эктером или Примроз Бордье, за ужином, в кругу друзей, они решают судьбы мира».
В пятницу и субботу я почти ничего не делал. Скажем так: я размышлял, если мое занятие вообще можно как-то назвать. Помню, я думал о самоубийстве, о пользе, которую оно неожиданным образом может принести. Посадим шимпанзе в тесную бетонную клетку с окошками. Обезьяна придет в ярость, будет кидаться на стены, рвать на себе шерсть, искусает себя до крови и в итоге с семидесятитрехпроцентной вероятностью убьет себя. А теперь проделаем в одной из стен дверцу, открывающуюся над бездонной пропастью. Симпатичная зверюшка высунется наружу, подойдет к краю пропасти, глянет вниз, потом еще постоит у края, долго будет там стоять, не раз и не два вернется, но так и не бросится в пропасть. И ярость ее порядком поутихнет.
Раздумья о судьбе шимпанзе заняли у меня всю ночь с субботы на воскресенье, и результатом явился небольшой трактат под названием «Диалоги шимпанзе и аиста». По сути, это был язвительный исторический памфлет. Попав в плен к аистам, шимпанзе вначале, казалось, был целиком поглощен своими мыслями и ни на что не обращал внимания. Однажды, набравшись храбрости, он попросил о встрече со старейшиной племени. Когда его ввели к старейшине, он воздел руки к небу и в отчаянии произнес такую речь:
«Из всех экономических и социальных устройств капитализм, бесспорно, наиболее отвечает природе. А значит, является наихудшим из всех. Сделав этот предварительный вывод, я могу непосредственно перейти к аргументации и, отталкиваясь от частных примеров, выстроить систему доказательств, необходимых для подтверждения выдвинутого мною тезиса, подобно тому как графитовые стержни необходимы для работы ядерного реактора. Эта несложная задача под силу даже самому юному шимпанзе; однако я ни в коем случае не намерен отнестись к ней небрежно.
Когда поток сперматозоидов устремляется к шейке матки, – важнейший процесс, имеющий решающее значение для воспроизводства видов, – можно заметить нетипичное поведение отдельных сперматозоидов. Они глядят вперед, глядят назад, порой даже принимаются плыть против течения и беспокойно виляют хвостом, что можно истолковать как попытку поставить под вопрос основы миропознания. Если им не удается преодолеть эту странную нерешительность, удвоив скорость движения, они прибывают с опозданием и редко когда могут принять участие в великом торжестве – создании новой комбинации генов. Так случилось в августе 1793 года с Максимилианом Робеспьером, увлекаемым потоком истории: смело уподоблю его кристаллу халцедона в вихре песчаной бури или же юному аистенку на неокрепших крыльях, имевшему несчастье родиться перед зимой и с трудом сохраняющему верный курс в небе, продуваемом тропическим муссоном. А у побережья Африки муссоны, как мы знаем, особенно опасны; однако моя мысль нуждается еще в некотором уточнении.
Максимилиана Робеспьера привезли на казнь со сломанной челюстью – она была подвязана платком. Перед тем как опустить нож гильотины, палач сорвал повязку; Робеспьер взвыл от боли, из раны хлынула кровь, на эшафот посыпались зубы. Потом палач взмахнул повязкой, словно трофеем, показывая ее собравшейся на площади толпе. Люди смеялись и скакали от радости.
Обычно историки добавляют: «Революция завершилась». И они абсолютно правы.
В момент, когда палач под одобрительные крики толпы взмахнул окровавленной повязкой – в этот момент, хочется думать, Робеспьер испытал отнюдь не боль. И вовсе не горечь поражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Это было рискованно, однако ночной воздух был таким нежным, обволакивающим, что мне казалось, будто рокота мотора почти не слышно. Меня охватило неудержимое желание ехать вот так до самого океана. Тиссеран не возвращался.
Вернувшись, он не сказал ни слова. Длинный нож был у него в руке; лезвие поблескивало, но я не различал на нем пятен крови. Мне вдруг стало грустно. Наконец он заговорил:
– Когда я подошел, они сидели между дюнами. Он уже снял с нее платье и теперь снимал лифчик. Груди у нее так красиво круглились в лунном свете. Потом она повернулась в нему, расстегнула брюки. Когда она начала его сосать, я не смог этого выдержать.
Он замолк. Я ждал. Море было недвижным, точно озеро.
– Я повернул обратно, спрятался между дюнами. Я мог их убить, они ничего не слышали, им было не до меня. Я стал мастурбировать. Мне не хотелось их убивать; кровь ведь ничего не изменит.
– Кровь льется повсюду.
– Знаю. Сперма – тоже. А теперь с меня хватит. Я возвращаюсь в Париж.
Он не предложил мне поехать с ним. Я встал и зашагал к морю. Бутылка была почти пуста, я выпил последний глоток. Когда я вернулся, на пляже никого не было; я даже не слышал, как отъехала машина.
Больше мне не довелось увидеться с Тиссераном: той же ночью по дороге в Париж он погиб. На подъездах к Анже был сильный туман, а он ехал беспечно, как всегда. И на полной скорости врезался в грузовик, который занесло на встречную полосу. Он умер на месте, незадолго до рассвета. Назавтра день был нерабочий, праздновали рождение Христа; его семья поставила нас в известность только три дня спустя. Согласно еврейскому обычаю, его уже успели похоронить; так что не пришлось ни посылать венок, ни приходить на похороны. Коллеги поговорили о том, какая утрата постигла фирму и как трудно вести машину в тумане, а потом вернулись к работе – и всё.
Что ж, подумал я, узнав о его смерти, по крайней мере, он боролся до конца. Молодежные клубы, горнолыжные курорты… Он не отчаялся, не захотел сдаться. Упорно, несмотря на неудачи, искал любовь. Знаю – даже когда он лежал там, зажатый в покореженном кузове машины, затянутый в черный костюм, с золотистым галстуком на шее, посреди безлюдного шоссе, в его сердце еще жили борьба, стремление к борьбе, воля к борьбе.
Часть третья
Глава 1
«А-а, так это была ваша личная интерпретация!
Слава богу…»
После отъезда Тиссерана я заснул, но спал тревожно. Очевидно, я мастурбировал во сне. Когда я проснулся, на мне все слиплось, песок был влажный и холодный. Все это вызывало у меня отвращение. Я жалел, что Тиссеран так и не убил негра. На небе занималась заря.
До ближайшего поселка или фермы было несколько километров. Я встал и зашагал по дороге. А что мне оставалось? Сигареты слегка отсырели, но их еще можно было курить.
Вернувшись в Париж, я обнаружил дома письмо от ассоциации выпускников нашего института: мне предлагали купить к праздникам, со значительной скидкой, хорошее вино и паштет из гусиной печенки. Быстрая же у них почта, подумал я.
На следующий день я не пошел на работу. Без всякой причины; просто не хотелось, и всё. Усевшись на пол, я перелистывал каталоги торговых фирм. В брошюрке, выпущенной магазином «Галери Лафайет» мне попалась занятная характеристика человеческих существ под названием «Приметы современности»:
«После напряженного дня они уютно устраиваются на удобном, строгих очертаний диване (Стейнер, Розе, Синна). Под негромкую джазовую мелодию они любуются узорами ковра от Дьюрис, освежающим декором стен (Патрик Фрей). На корте их ждут ракетка и мяч, а в ванной – полотенца (Ив Сен-Лоран, Тед Лапидюс). А потом, на своих кухнях, оформленных Даниэлем Эктером или Примроз Бордье, за ужином, в кругу друзей, они решают судьбы мира».
В пятницу и субботу я почти ничего не делал. Скажем так: я размышлял, если мое занятие вообще можно как-то назвать. Помню, я думал о самоубийстве, о пользе, которую оно неожиданным образом может принести. Посадим шимпанзе в тесную бетонную клетку с окошками. Обезьяна придет в ярость, будет кидаться на стены, рвать на себе шерсть, искусает себя до крови и в итоге с семидесятитрехпроцентной вероятностью убьет себя. А теперь проделаем в одной из стен дверцу, открывающуюся над бездонной пропастью. Симпатичная зверюшка высунется наружу, подойдет к краю пропасти, глянет вниз, потом еще постоит у края, долго будет там стоять, не раз и не два вернется, но так и не бросится в пропасть. И ярость ее порядком поутихнет.
Раздумья о судьбе шимпанзе заняли у меня всю ночь с субботы на воскресенье, и результатом явился небольшой трактат под названием «Диалоги шимпанзе и аиста». По сути, это был язвительный исторический памфлет. Попав в плен к аистам, шимпанзе вначале, казалось, был целиком поглощен своими мыслями и ни на что не обращал внимания. Однажды, набравшись храбрости, он попросил о встрече со старейшиной племени. Когда его ввели к старейшине, он воздел руки к небу и в отчаянии произнес такую речь:
«Из всех экономических и социальных устройств капитализм, бесспорно, наиболее отвечает природе. А значит, является наихудшим из всех. Сделав этот предварительный вывод, я могу непосредственно перейти к аргументации и, отталкиваясь от частных примеров, выстроить систему доказательств, необходимых для подтверждения выдвинутого мною тезиса, подобно тому как графитовые стержни необходимы для работы ядерного реактора. Эта несложная задача под силу даже самому юному шимпанзе; однако я ни в коем случае не намерен отнестись к ней небрежно.
Когда поток сперматозоидов устремляется к шейке матки, – важнейший процесс, имеющий решающее значение для воспроизводства видов, – можно заметить нетипичное поведение отдельных сперматозоидов. Они глядят вперед, глядят назад, порой даже принимаются плыть против течения и беспокойно виляют хвостом, что можно истолковать как попытку поставить под вопрос основы миропознания. Если им не удается преодолеть эту странную нерешительность, удвоив скорость движения, они прибывают с опозданием и редко когда могут принять участие в великом торжестве – создании новой комбинации генов. Так случилось в августе 1793 года с Максимилианом Робеспьером, увлекаемым потоком истории: смело уподоблю его кристаллу халцедона в вихре песчаной бури или же юному аистенку на неокрепших крыльях, имевшему несчастье родиться перед зимой и с трудом сохраняющему верный курс в небе, продуваемом тропическим муссоном. А у побережья Африки муссоны, как мы знаем, особенно опасны; однако моя мысль нуждается еще в некотором уточнении.
Максимилиана Робеспьера привезли на казнь со сломанной челюстью – она была подвязана платком. Перед тем как опустить нож гильотины, палач сорвал повязку; Робеспьер взвыл от боли, из раны хлынула кровь, на эшафот посыпались зубы. Потом палач взмахнул повязкой, словно трофеем, показывая ее собравшейся на площади толпе. Люди смеялись и скакали от радости.
Обычно историки добавляют: «Революция завершилась». И они абсолютно правы.
В момент, когда палач под одобрительные крики толпы взмахнул окровавленной повязкой – в этот момент, хочется думать, Робеспьер испытал отнюдь не боль. И вовсе не горечь поражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28