Со студенточками там всякими. Их, родимых, государство также не обделяло вниманием и по осени направляло в колхозы помогать беременному от урожаев и вечно не доносившему их сельскому хозяйству.
Поначалу в моих подружках значилась некая Светочка, которой Крылов, мой приятель, присвоил почетную кличку «Наш зеленый крокодил». Присвоил по простой причине. Светочка во все время нашего знакомства проходила в зеленых штанах.
— Это для того, чтобы легче маскироваться в капусте! — ерничал Крылов.
Я же думал, что Светочка носила эти отвратительного цвета штаны исключительно из-за студенческой бедности.
Но штаны действительно раздражали. Они низводили мои высокие чувства до уровня мусорного бачка. Мне кажется, что и роман наш закончился так быстро именно из-за этих вытянутых в коленках, неопрятных зеленых штанов. Эти штаны утомляли своим однообразием, и от всего, что их окружало, веяло монотонностью и скукой. Если бы Ромео повстречал Джульетту в подобного рода штанах, человечество лишилось бы одного из лучших шекспировских творений.
Каково же было мое удивление, когда через месяц, случайно оказавшись в городе и заприметив в толпе шикарно одетую фифу, я узнал в этой самой фифе Светочку. На ней была умопомрачительная шубка и поражающие воображение своей длиной и экстравагантностью сапоги. Я начал ощущать вновь пробивающиеся робкие ростки любви. Но внезапно всплывший в сознании образ зеленых пузырящихся штанов уже окончательно похоронил попытавшееся было реанимироваться чувство. Вот ведь, казалось бы, обыкновенные штаны, а какая в них сила, однако. Особенно внутри.
От Светочки, чтобы далеко не ходить, я переметнулся к ее ближайшей подруге Гале. Молод был! Подл! И не то чтобы Галя нравилась мне больше, просто, в отличие от Светочки, у Гали кроме таких же зеленых штанов были еще и две юбки, которые умело варьировались. Согласитесь, когда у девушки, кроме штанов, есть еще и юбка, и даже не одна, это уже внушает уважение.
Так, занятый концертами, перемежающимися скоротечными, как чахотка, романами, я и добрался до дембеля. Срок службы истек.
Вернувшись в дивизию, я узнал, что моя, так сказать, «вольная» уже подписана и я могу забрать документы хоть сейчас.
— И где воны? — спросил я игриво у дежурного по части.
— У Пенькова, — был ответ.
Игривость покинула меня. Все возвращалось на круги своя.
Я не хотел встречаться с Пеньковым. И вовсе не потому, что сердце мое разрывалось от жалости из-за предстоящего расставания с любимым командиром.
Причина была несколько иная — за время целинных скитаний я отрастил усы и длиннющую, до плеч, шевелюру. Я не сомневался, что при виде столь романтично выглядящего подчиненного Пеньков не отдаст моих верительных бумаг, пока не обкорнает налысо. А осознав сие, направился в санчасть. К Савельеву.
— Валера! — сказал я. — Видишь мою харю?
— Вижу!
Валера восхищенно рассматривал казацкие усы и львиную гриву.
— Я сейчас иду к Пенькову. Ты понял?
— Обстрижет, нах..! — догадался Валера и задумался.
Но ненадолго. После паузы он залез в шкафчик, извлек оттуда рулон бинта и ловко обмотал им мою физиономию. Да так, что из обертки проглядывали только кончик носа и два глаза.
— Ну как? — спросил он. — Художественно?
— Художественно, — согласился я, — только подозрительно стерильно.
— Есть маленько, — сказал Савельев и нанес на бинт несколько широких йодовых мазков.
Йод был похож на спекшуюся кровь, и теперь я смахивал на полуубитого красноармейца, чудом вышедшего из окружения.
— Щас-щас-щас! — оценивал свое произведение взглядом творца Савельев.
— Шматок грязи, лейкопластырь на бровь — и ты в порядке.
Вот в таком непрезентабельном виде я и предстал пред светлы очи Пенькова.
— Вы кто? — спросил он, подозрительно вглядываясь в марлевую морду.
Вопрос был правомочен — меня бы и мать родная не узнала в столь лицемерном обличии.
Взяв бумажку, я, изображая невероятное неудобство, написал свою фамилию.
Пеньков, как и следовало ожидать, начал закипать тульским самоваром. То есть с присвистом и медленно.
— Что за маскарад? — процедил он.
«Во время транспортировки попал в аварию. Сотрясение мозга и перелом челюсти», — написал я и горестно вздохнул.
— Что, так навернулся, что даже говорить не можешь?
Я мотнул головой. Пеньков расслабился и сел. На лице его воцарилось умиро-творение.
— Да! — удовлетворенно сказал он. — Значит, все-таки есть Бог на свете.
И замурлыкал под нос какую-то незатейливую мелодию. По всему было видно, что таким я ему явно нравился. Но при этом чувствовалось, что если бы к моей проломленной голове добавилась бы, скажем, и оторванная снарядом нога, то тогда я бы понравился Пенькову еще больше.
Но об этом можно было только мечтать.
А посему, оглядев меня и удовлетворившись уже окончательно, что Бог все-таки есть, он вынул из сейфа документы и со словами: «Чтобы глаза мои больше тебя не видели» — бросил их на стол. Я отдал честь и вышел. Точнее, выбежал.
Я рванул в Дом офицеров, где меня уже поджидала заготовленная заранее гражданская одежда, и, забравшись в душ, яростно отдирал промыленной мочалкой два въевшихся в тело года.
А через часик, в модном прикиде, хорошо пахнущий и кокетливо потряхивающий шелковистыми кудрями, я вновь постучался в пеньковскую дверь.
И снова Пеньков не узнал меня.
— Вам кого? — несколько ошарашенно спросил он, увидев столь необычно одетого посетителя в служебное время в воинском учреждении.
Я был настроен дружелюбно.
— Буду богатым, — сказал я, вынимая из дипломата колбаску, сырок, хлебушек и литровую бутыль портвейного вина.
Сначала Пенькову показалось, что ему мерещится. Он даже мотнул головой, как бы говоря: «Свят, свят, свят!» — но потом, сквозь дорогое пальто, лихие усы и шопеновскую прическу он явно начал замечать некоторое сходство с тем марлевым чмом, которому он чуть более часа назад сам, своими собственными руками отдал военный билет.
Эффект узнавания стоил дорогого. Недаром все-таки я выкинул на прощание этот опасный фортель. Пенькову стало так обидно за себя, что даже злость улетучилась.
— Падла! — только и смог сказать он. — Какая же ты падла!
— Стаканчики есть? — спросил я, нарезая по-хозяйски закуску.
— В сейфе! — как из гроба прозвучал ответ.
Первый стакан мы выпили молча. Второй тоже.
Потом Пенькова прорвало.
— Ты думаешь, я не понимаю? — вдруг заговорил он. — Думаешь, я не понимаю, о чем ты думаешь? «Я личность, а этот офицеришка поганый — жлоб армейский!» Что, скажи, не думаешь?
Я пожал плечами, не желая разрушать наметившуюся было интимность встречи.
— Молчишь? — страшно обижался Пень-ков. — Молчишь, всякую мутоту про меня думаешь. А что ты про меня знаешь? Встаю в пять утра, ложусь в двенадцать, — бил себя в грудь старлей. — А знаешь, когда я со своей бабой последний раз спал? Знаешь?
Я налил Пенькову остаток. Он жадно выпил. Вытащил из сейфа коньяк, разлил по стаканам, громыхнул его и, с какой-то жгучей тоской, огляделся по сторонам.
Мне стало его по-настоящему жалко.
— Пошли в буфет, Саша, — сказал я.
В буфете мы застряли надолго, количество пустых бутылок на нашем столе увеличивалось с какой-то необыкновенной быстротой.
Я выслушивал пеньковские обиды, потом выкладывал ему свои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31