Интересно… – техник обернулся к мойщицам, – интересно, ты раньше тоже так чужие деньги жалел, как нынче, а?
– Уйдите! – белея, ответил Жмакин. – Уйдите, я вас очень попрошу…
Техник испуганно взглянул в белые от бешенства глаза Жмакина и быстро ушел. Любка-мойщица засмеялась ему вслед. Жмакин опять принялся за мытье машины. Но сердце его тяжело бухало в груди, а он понимал, что долго ему не совладать с собою. Особенно ясно чувствовал он это, когда к нему слишком внимательно приглядывались или перешептывались за его спиною в столовой, где из экономии он питался трижды в день супом.
Изо дня в день он по-прежнему мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, в кузовах налипали капустные листья, земля, ботва, шелуха от лука. И ходовая часть тоже всегда была грязной. На мойке работали только женщины, это считалось женским делом, и мойщицы постоянно трунили над Жмакиным, приглашали его идти с ними в душ или интересовались, когда он наконец займется правильным мужицким делом. Он сначала отшучивался, потом стал огрызаться. Мойщицы отстали, постреливала на него глазами одна только черненькая Люба. Его теперь побаивались, а он совсем обозлился.
Однажды молодой парень в короткой красноармейской шинели, шофер-загонщик, на обязанности которого лежала «загонка» вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.
– Сердитый, – сказал шофер.
Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать – еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.
– Ох, сердитый, – повторил шофер, – чего такой сердитый, дядя?
– Уйди, – сказал Жмакин.
– Сам ты иди, знаешь куда? – ответил загонщик.
И не ушел, засвистав танго. Жмакин спокойно обошел машину, поддернул кишку и под таким углом направил струю воды, что как бы нечаянно окатил загонщика с головы до ног. Шофер рванулся к Жмакину и сдавленным голосом спросил:
– Сдурел, малый?
– Уйди, – сказал Жмакин.
– Набью морду, – сказал парень.
Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх – в лицо загонщику. Тот, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Загонщик, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:
– Не лезь, убью.
Уже порядочная толпа собралась вокруг загонщика и Жмакина. Все молчали. Было понятно, что затевается нешуточная драка. Шофер вдруг плюнул и ушел. Жмакин, глупо чувствуя себя и порастеряв уже злобу, не двигаясь стоял со своим оружием в руках и поглядывал на удивленные лица собравшихся женщин.
– Ты что, скаженный? – спросила самая молодая и бойкая женщина в вишневом платочке и в ватнике на крепком теле.
– Ну чисто бешеная собака, – сказала другая женщина и сделала такой вид, как будто дразнит собаку. – На, укуси, – крикнула она, показывая свою ногу, туго обтянутую в икре сапогом. – На, куси!
Все засмеялись.
– Брось свой пулемет, – сказала жирная старуха, – слышь, дядя. Все равно патронов нет.
– А красивенький, – крикнула черненькая Люба-мойщица и блеснула глазами. – Полюби меня, парнишечка!
Опять засмеялись. Жмакин бросил шланг и с независимым видом, открыв перекрытый кран, вновь начал мыть машину. Женщины разошлись, только Люба стояла возле Жмакина и улыбалась.
– Глядите, дядя, меня не облейте, – сказала она.
– А не надо? – баском спросил он.
– Конечно, не надо, – сказала она, – я могу через это воспаление легких схватить…
Он промолчал.
– Вы, наверное, отчаянный, – опять сказала Люба. – Да? Ох, вы знаете, я до того люблю шпану. Наша маловская шпана известная, но я всегда со шпаной раньше гуляла. Честное слово даю. Мальчишки должны быть отчаянные. Верно? А не то, что этот Генка.
– Какой такой Генка?
– Да загонщик! Сразу испугался. Я, мол, сознательный.
– А может, он и в самом деле сознательный, – сказал Жмакин.
– Сознательный.
– А тебя как зовут? Любовь?
– Вы же знаете! – сказала девушка. – А вас как?
– Альберт, – сказал Жмакин, – пока до свидания.
И повернулся к черненькой спиной.
Минут через пятнадцать мокрый Геннадий вернулся я машинам. Лицо его было сурово, белесые брови насуплены. Когда Жмакин на него посмотрел, он отвернулся.
– Где же твоя милиция? – спросил Жмакин.
Генка, не отвечая, влез в машину, включил зажигание и нажал стартер. Стартер не брал. Геннадий опять нажал. Опять не взяло.
– Не любишь ручкой, – сказал Жмакин.
– На, заведи, – коротко сказал Геннадий и протянул из окна кабины Жмакину ручку.
– Сам заведешь, – сказал Жмакин.
Несколько минут он смотрел, как мучается Геннадий, – в одно и то же время надо заводить ручку и подсасывать воздух. Гена бегал к кабине и каждый раз не успевал. Мокрую шинель он сбросил и бегал в одной, тоже мокрой, гимнастерке. На одиннадцатый раз Жмакин сунул руку в окно кабины и подсосал воздух, в то время когда Геннадий заводил. Генка сел за руль и угнал машину на профилактику, потом вернулся за другой. Мокрая его шинель лежала на старом верстаке. За тяжелыми пятитонными машинами пели женщины-мойщицы. Больше готовых к угонке машин не было. Геннадий сел на верстак и сказал Жмакину:
– Директор меня убедительно попросил, чтобы я с тобой подзанялся. Ты будешь Жмакин?
– Я.
– Директор говорит, так что с тебя спрашивать нечего, бо ты немного, как это говорится, с бусырью…
– Ненормальный, что ли?
– Ага. Директор говорит – болел ты сильно…
– Было дело. А ты что – к нему жаловаться ходил?
– Как же, жаловаться! Он сам из окна весь ваш театр видел. Он нынче только из Москвы прибыл. Пускай, говорит, тот Жмакин на мойке работает, а заниматься вечерами будет, и ты, Геннадий, в порядке комсомольской нагрузки его будешь учить на первых порах. А потом тебе форменного инструктора дадут – для практической езды по городу. А шефство тебе будет от нас – от комсомольцев. Только ты водой не обливайся, ну тебя к дьяволу…
Жмакину вдруг сделалось стыдно простодушного этого парня. Геннадий неловко переобувался, завертывал ноги сухими частями портянок и кряхтел.
– Да, бувает, – говорил он, нажимая на у, – чего только не бувает. Директор правильно отметил, что к тебе без чуткости подошли. Он, наверное, сам с тобой побеседует. Он у нас хороший директор, поискать таких…
Они поговорили еще, и Жмакин опять взялся за шланг. До семи часов он мыл машины, а когда пошабашил, к нему подошел Геннадий и заявил, что с завтрашнего дня они начнут заниматься «регулярно».
– А инструкторское разрешение у тебя есть? – щуря глаза, спросил Жмакин.
– Да тут же на дворе, какой ты все-таки принципиальный! – сказал Геннадий. – Больно мне нужно…
– Ну ладно, поглядим, – уходя в душевую, милостиво бросил Алексей. А Геннадий, проводив его глазами, покачал головой, подергал носом и отправился на солнышке – досушиваться.
Опять наступил вечер, уже не первый после рабочего дня. И этот вечер сулил нечто новое, завтра должно было быть совсем иное, чем нынче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
– Уйдите! – белея, ответил Жмакин. – Уйдите, я вас очень попрошу…
Техник испуганно взглянул в белые от бешенства глаза Жмакина и быстро ушел. Любка-мойщица засмеялась ему вслед. Жмакин опять принялся за мытье машины. Но сердце его тяжело бухало в груди, а он понимал, что долго ему не совладать с собою. Особенно ясно чувствовал он это, когда к нему слишком внимательно приглядывались или перешептывались за его спиною в столовой, где из экономии он питался трижды в день супом.
Изо дня в день он по-прежнему мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, в кузовах налипали капустные листья, земля, ботва, шелуха от лука. И ходовая часть тоже всегда была грязной. На мойке работали только женщины, это считалось женским делом, и мойщицы постоянно трунили над Жмакиным, приглашали его идти с ними в душ или интересовались, когда он наконец займется правильным мужицким делом. Он сначала отшучивался, потом стал огрызаться. Мойщицы отстали, постреливала на него глазами одна только черненькая Люба. Его теперь побаивались, а он совсем обозлился.
Однажды молодой парень в короткой красноармейской шинели, шофер-загонщик, на обязанности которого лежала «загонка» вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.
– Сердитый, – сказал шофер.
Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать – еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.
– Ох, сердитый, – повторил шофер, – чего такой сердитый, дядя?
– Уйди, – сказал Жмакин.
– Сам ты иди, знаешь куда? – ответил загонщик.
И не ушел, засвистав танго. Жмакин спокойно обошел машину, поддернул кишку и под таким углом направил струю воды, что как бы нечаянно окатил загонщика с головы до ног. Шофер рванулся к Жмакину и сдавленным голосом спросил:
– Сдурел, малый?
– Уйди, – сказал Жмакин.
– Набью морду, – сказал парень.
Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх – в лицо загонщику. Тот, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Загонщик, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:
– Не лезь, убью.
Уже порядочная толпа собралась вокруг загонщика и Жмакина. Все молчали. Было понятно, что затевается нешуточная драка. Шофер вдруг плюнул и ушел. Жмакин, глупо чувствуя себя и порастеряв уже злобу, не двигаясь стоял со своим оружием в руках и поглядывал на удивленные лица собравшихся женщин.
– Ты что, скаженный? – спросила самая молодая и бойкая женщина в вишневом платочке и в ватнике на крепком теле.
– Ну чисто бешеная собака, – сказала другая женщина и сделала такой вид, как будто дразнит собаку. – На, укуси, – крикнула она, показывая свою ногу, туго обтянутую в икре сапогом. – На, куси!
Все засмеялись.
– Брось свой пулемет, – сказала жирная старуха, – слышь, дядя. Все равно патронов нет.
– А красивенький, – крикнула черненькая Люба-мойщица и блеснула глазами. – Полюби меня, парнишечка!
Опять засмеялись. Жмакин бросил шланг и с независимым видом, открыв перекрытый кран, вновь начал мыть машину. Женщины разошлись, только Люба стояла возле Жмакина и улыбалась.
– Глядите, дядя, меня не облейте, – сказала она.
– А не надо? – баском спросил он.
– Конечно, не надо, – сказала она, – я могу через это воспаление легких схватить…
Он промолчал.
– Вы, наверное, отчаянный, – опять сказала Люба. – Да? Ох, вы знаете, я до того люблю шпану. Наша маловская шпана известная, но я всегда со шпаной раньше гуляла. Честное слово даю. Мальчишки должны быть отчаянные. Верно? А не то, что этот Генка.
– Какой такой Генка?
– Да загонщик! Сразу испугался. Я, мол, сознательный.
– А может, он и в самом деле сознательный, – сказал Жмакин.
– Сознательный.
– А тебя как зовут? Любовь?
– Вы же знаете! – сказала девушка. – А вас как?
– Альберт, – сказал Жмакин, – пока до свидания.
И повернулся к черненькой спиной.
Минут через пятнадцать мокрый Геннадий вернулся я машинам. Лицо его было сурово, белесые брови насуплены. Когда Жмакин на него посмотрел, он отвернулся.
– Где же твоя милиция? – спросил Жмакин.
Генка, не отвечая, влез в машину, включил зажигание и нажал стартер. Стартер не брал. Геннадий опять нажал. Опять не взяло.
– Не любишь ручкой, – сказал Жмакин.
– На, заведи, – коротко сказал Геннадий и протянул из окна кабины Жмакину ручку.
– Сам заведешь, – сказал Жмакин.
Несколько минут он смотрел, как мучается Геннадий, – в одно и то же время надо заводить ручку и подсасывать воздух. Гена бегал к кабине и каждый раз не успевал. Мокрую шинель он сбросил и бегал в одной, тоже мокрой, гимнастерке. На одиннадцатый раз Жмакин сунул руку в окно кабины и подсосал воздух, в то время когда Геннадий заводил. Генка сел за руль и угнал машину на профилактику, потом вернулся за другой. Мокрая его шинель лежала на старом верстаке. За тяжелыми пятитонными машинами пели женщины-мойщицы. Больше готовых к угонке машин не было. Геннадий сел на верстак и сказал Жмакину:
– Директор меня убедительно попросил, чтобы я с тобой подзанялся. Ты будешь Жмакин?
– Я.
– Директор говорит, так что с тебя спрашивать нечего, бо ты немного, как это говорится, с бусырью…
– Ненормальный, что ли?
– Ага. Директор говорит – болел ты сильно…
– Было дело. А ты что – к нему жаловаться ходил?
– Как же, жаловаться! Он сам из окна весь ваш театр видел. Он нынче только из Москвы прибыл. Пускай, говорит, тот Жмакин на мойке работает, а заниматься вечерами будет, и ты, Геннадий, в порядке комсомольской нагрузки его будешь учить на первых порах. А потом тебе форменного инструктора дадут – для практической езды по городу. А шефство тебе будет от нас – от комсомольцев. Только ты водой не обливайся, ну тебя к дьяволу…
Жмакину вдруг сделалось стыдно простодушного этого парня. Геннадий неловко переобувался, завертывал ноги сухими частями портянок и кряхтел.
– Да, бувает, – говорил он, нажимая на у, – чего только не бувает. Директор правильно отметил, что к тебе без чуткости подошли. Он, наверное, сам с тобой побеседует. Он у нас хороший директор, поискать таких…
Они поговорили еще, и Жмакин опять взялся за шланг. До семи часов он мыл машины, а когда пошабашил, к нему подошел Геннадий и заявил, что с завтрашнего дня они начнут заниматься «регулярно».
– А инструкторское разрешение у тебя есть? – щуря глаза, спросил Жмакин.
– Да тут же на дворе, какой ты все-таки принципиальный! – сказал Геннадий. – Больно мне нужно…
– Ну ладно, поглядим, – уходя в душевую, милостиво бросил Алексей. А Геннадий, проводив его глазами, покачал головой, подергал носом и отправился на солнышке – досушиваться.
Опять наступил вечер, уже не первый после рабочего дня. И этот вечер сулил нечто новое, завтра должно было быть совсем иное, чем нынче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149