– Выметайся из моего дома!
Лорд Манвилл с отвращением глянул на него сверху вниз.
– Я всегда считал тебя невежей и хамом, Фокслей, – сказал он. – Но я не знал, что ты еще и трус.
Он шагнул вперед, переложил хлыст из левой руки в правую и, приподняв сэра Трешэма за лацканы, начал хлестать его, как человек иногда может хлестать непослушную собаку.
Сэр Трешэм по комплекции был крупнее, чем лорд Манвилл, но не делал ничего, чтобы уклониться от ударов, а лишь стонал, все еще прикрывая лицо руками. Лорд Манвилл снова и снова взмахивал хлыстом. От атласного вечернего смокинга сэра Трешэма уже летели лоскутки, когда наконец капитан Уиллогби сказал:
– Довольно, Манвилл, он получил свой урок.
От этих слов у присутствующих будто прошло оцепенение, охватившее их, когда лорд Манвилл вошел в комнату. Они словно под гипнозом находились. Подобно ожившим вдруг куклам, они зашевелились и начали шептаться между собой.
– Лично я немедленно уезжаю в Лондон, – добавил капитан Уиллогби, взглянув на часы.
– Я еду с вами, – тут же вставил герцог Дорсетский.
– Давайте пошлем за слугой, пусть велит подавать наши кареты, – предложил лорд Фентон. – Как и вы, Уиллогби, я не имею ни малейшего желания оставаться в доме труса.
Его слова, казалось, оживили хозяина дома. С трудом приняв сидячее положение, он сказал:
– Прошу вас, джентльмены, не покидайте меня.
Но не успел он договорить эту фразу, как комната уже опустела.
Лорд Манвилл же ушел еще раньше. Выйдя из салона, он поднялся по лестнице. Возле лестничной площадки он встретил горничную, которая сказала ему, в какой комнате спала Лэйс.
Он вошел в ее спальню без стука. Она сидела за туалетным столиком, завернутая в полупрозрачное покрывало, и вынимала из ушей бриллиантовые серьги, которые подарил ей он. Она тут же повернулась, когда открылась дверь, и вскрикнула от изумления:
– Сильванус! Почему ты здесь?
Лорд Манвилл пересек комнату и, подойдя с Лэйс, схватил ее за плечо.
– Сколько Фокслей заплатил тебе, – резко спросил он, – чтобы ты выманила меня в сад на то время, пока он будет уводить Кандиду?
– Ты мне делаешь больно, – сказала Лэйс. Лорд Манвилл лишь крепче сжал ее плечо:
– Говори правду!
– Ну и скажу, – огрызнулась Лэйс. – Мне не нужна была плата. Просто мое самолюбие было уязвлено тем, что тебя, похоже, совсем не волновало то, что Фокси поставил на меня на состязании. Ты бросил меня одну в Лондоне и, судя по всему, не очень-то обрадовался сегодня моему появлению в Манвилл-парке!
– Значит, вы спланировали это между собой, – прервал ее лорд Манвилл. – Это, скорее всего, ты придумала.
– Ты делаешь мне больно, – повторила Лэйс и тут же, вскрикнув от боли, ответила: – Да, это я, я все придумала. Ты принадлежишь мне и не имеешь права обращаться со мной так, как ты это сделал сегодня.
– Это все, что я хотел узнать, – произнес лорд Манвилл, отпуская ее. – Я пошлю тебе последний чек для оплаты расходов. Больше я не хочу тебя видеть.
Он вышел из комнаты, но Лэйс выскочила из-за столика и побежала за ним.
– Сильванус, ты не можешь бросить меня вот так! Я люблю тебя!
– Любишь меня? – воскликнул он и презрительно добавил: – Да ты не знаешь даже, что означает это слово.
– Ты тоже, – выйдя из себя, парировала она. – У тебя нет сердца: ты берешь у женщины все и не даешь ей ничего. Ничего, ты слышишь?
Но лорд Манвилл не стал дожидаться, что еще она скажет. Он уже бежал вниз по лестнице. Молча миновав разговаривавших в холле джентльменов, он выбежал из дома, вспрыгнул в седло и поскакал домой. Еще не было четырех часов, когда он вошел в свой дом и направился наверх спать. Дойдя до верхней площадки главной лестницы, он на секунду задержался возле комнаты Кандиды. Лорд подумал, стоит ли ему зайти и заверить ее, что она никогда больше не увидит сэра Трешэма Фокслей.
Для общества он был уже мертв, потому что трусость в тех кругах, где он вращался, никогда не прощалась и не забывалась. Единственное, что ему оставалось – это перевести свое состояние за границу и уехать туда же самому.
Лорд Манвилл прислушался, но из-за двери Кандиды не раздавалось никаких звуков.
«Спит, должно быть, – подумал он. – Для нее это лучшее лекарство после всего, что ей пришлось пережить».
Он решил, что утром расскажет ей обо всем, что произошло. С удовлетворенной улыбкой на губах он прошел в свою комнату.
Его шаги, а может быть, и само его присутствие, разбудили Кандиду. Она немного поспала, после того как миссис Хьюсон и старшая горничная смыли грязь и кровь с ее лица, рук и шеи, раздели ее и уложили в постель. Она чувствовала себя слишком усталой и измученной, даже чтобы просто открыть глаза, и пока миссис Хьюсон и горничная ухаживали за ней, испытывала немалое облегчение оттого, что не надо двигаться самой. Затем, покорно выпив поднесенный к ее губам стакан теплого молока с медом, она погрузилась в глубокий сон без сновидений.
Теперь, когда она проснулась, голова ее была ясной и, хотя двигаться ей было трудно, а руки болели, она поняла, что никаких серьезных повреждений на ее теле нет. Ее спасли кринолиновые юбки. Она знала, что молодость и выносливость, накопленная за многие часы, проведенные в седле, помогут ее ранам быстро зажить.
Проснувшись, она с мучительной болью, проникавшей, казалось, в самое сердце, вспомнила гневные порицания лорда Манвилла, брошенные ей с верхних ступеней. Она до конца не поняла всего, что он говорил, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы осознать, что он испытывает к ней отвращение за ее притворство, ненавидит ее за то, что, как он думал, она сделала. Но главное – он презирает ее за всю ту ложь, что она говорила.
Кандиде было не совсем ясно, что такого ужасного она совершила; она знала лишь, что он ненавидит ее и что от его любви к ней не осталось и следа. Со страданиями, которые она теперь испытывала, не могло сравниться даже то, что ей пришлось пережить предыдущей ночью, когда она, объятая ужасом, пыталась спастись от сэра Трешэма.
Приложив немалые усилия, она встала с кровати, пересекла комнату и, раздвинув шторы, открыла окно. Уже занималась заря, небо светлело, звезд становилось все меньше. Приближалось утро.
«Я должна уехать», – подумала Кандида.
Пошевелив головой, она почувствовала легкое головокружение. Все еще ощущалась та ужасная, мучительная слабость, от которой каждый шаг в сторону дома прошлой ночью давался ей с таким трудом, будто она шла по зыбучим пескам, затягивающим ее в какую-то бездну.
Единственное, в чем она сейчас была совершенно уверена: ей надо уехать. Она не сможет больше видеть его, не сможет вытерпеть, если он будет говорить с ней тем же жестоким, циничным голосом – голосом, который будто надломил ее силы тогда: она упала навзничь, и тьма поглотила ее.
«Я должна уехать… уехать!» – повторяла она про себя. Она стала лихорадочно одеваться, хотя тут же поняла, что двигается очень медленно. Подойдя к гардеробу, она открыла дверцы. Заколыхались кружева и шифон, в глазах у нее зарябило от разноцветных дорогих платьев, которые миссис Клинтон купила для нее.
В одном из углов она нашла то, что искала, – темную амазонку, которую носила на извозчичьем дворе Хупера рано по утрам, когда там не было никого, кто не должен был ее видеть. Миссис Клинтон презрительно называла этот костюм «твоя рабочая одежда».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Лорд Манвилл с отвращением глянул на него сверху вниз.
– Я всегда считал тебя невежей и хамом, Фокслей, – сказал он. – Но я не знал, что ты еще и трус.
Он шагнул вперед, переложил хлыст из левой руки в правую и, приподняв сэра Трешэма за лацканы, начал хлестать его, как человек иногда может хлестать непослушную собаку.
Сэр Трешэм по комплекции был крупнее, чем лорд Манвилл, но не делал ничего, чтобы уклониться от ударов, а лишь стонал, все еще прикрывая лицо руками. Лорд Манвилл снова и снова взмахивал хлыстом. От атласного вечернего смокинга сэра Трешэма уже летели лоскутки, когда наконец капитан Уиллогби сказал:
– Довольно, Манвилл, он получил свой урок.
От этих слов у присутствующих будто прошло оцепенение, охватившее их, когда лорд Манвилл вошел в комнату. Они словно под гипнозом находились. Подобно ожившим вдруг куклам, они зашевелились и начали шептаться между собой.
– Лично я немедленно уезжаю в Лондон, – добавил капитан Уиллогби, взглянув на часы.
– Я еду с вами, – тут же вставил герцог Дорсетский.
– Давайте пошлем за слугой, пусть велит подавать наши кареты, – предложил лорд Фентон. – Как и вы, Уиллогби, я не имею ни малейшего желания оставаться в доме труса.
Его слова, казалось, оживили хозяина дома. С трудом приняв сидячее положение, он сказал:
– Прошу вас, джентльмены, не покидайте меня.
Но не успел он договорить эту фразу, как комната уже опустела.
Лорд Манвилл же ушел еще раньше. Выйдя из салона, он поднялся по лестнице. Возле лестничной площадки он встретил горничную, которая сказала ему, в какой комнате спала Лэйс.
Он вошел в ее спальню без стука. Она сидела за туалетным столиком, завернутая в полупрозрачное покрывало, и вынимала из ушей бриллиантовые серьги, которые подарил ей он. Она тут же повернулась, когда открылась дверь, и вскрикнула от изумления:
– Сильванус! Почему ты здесь?
Лорд Манвилл пересек комнату и, подойдя с Лэйс, схватил ее за плечо.
– Сколько Фокслей заплатил тебе, – резко спросил он, – чтобы ты выманила меня в сад на то время, пока он будет уводить Кандиду?
– Ты мне делаешь больно, – сказала Лэйс. Лорд Манвилл лишь крепче сжал ее плечо:
– Говори правду!
– Ну и скажу, – огрызнулась Лэйс. – Мне не нужна была плата. Просто мое самолюбие было уязвлено тем, что тебя, похоже, совсем не волновало то, что Фокси поставил на меня на состязании. Ты бросил меня одну в Лондоне и, судя по всему, не очень-то обрадовался сегодня моему появлению в Манвилл-парке!
– Значит, вы спланировали это между собой, – прервал ее лорд Манвилл. – Это, скорее всего, ты придумала.
– Ты делаешь мне больно, – повторила Лэйс и тут же, вскрикнув от боли, ответила: – Да, это я, я все придумала. Ты принадлежишь мне и не имеешь права обращаться со мной так, как ты это сделал сегодня.
– Это все, что я хотел узнать, – произнес лорд Манвилл, отпуская ее. – Я пошлю тебе последний чек для оплаты расходов. Больше я не хочу тебя видеть.
Он вышел из комнаты, но Лэйс выскочила из-за столика и побежала за ним.
– Сильванус, ты не можешь бросить меня вот так! Я люблю тебя!
– Любишь меня? – воскликнул он и презрительно добавил: – Да ты не знаешь даже, что означает это слово.
– Ты тоже, – выйдя из себя, парировала она. – У тебя нет сердца: ты берешь у женщины все и не даешь ей ничего. Ничего, ты слышишь?
Но лорд Манвилл не стал дожидаться, что еще она скажет. Он уже бежал вниз по лестнице. Молча миновав разговаривавших в холле джентльменов, он выбежал из дома, вспрыгнул в седло и поскакал домой. Еще не было четырех часов, когда он вошел в свой дом и направился наверх спать. Дойдя до верхней площадки главной лестницы, он на секунду задержался возле комнаты Кандиды. Лорд подумал, стоит ли ему зайти и заверить ее, что она никогда больше не увидит сэра Трешэма Фокслей.
Для общества он был уже мертв, потому что трусость в тех кругах, где он вращался, никогда не прощалась и не забывалась. Единственное, что ему оставалось – это перевести свое состояние за границу и уехать туда же самому.
Лорд Манвилл прислушался, но из-за двери Кандиды не раздавалось никаких звуков.
«Спит, должно быть, – подумал он. – Для нее это лучшее лекарство после всего, что ей пришлось пережить».
Он решил, что утром расскажет ей обо всем, что произошло. С удовлетворенной улыбкой на губах он прошел в свою комнату.
Его шаги, а может быть, и само его присутствие, разбудили Кандиду. Она немного поспала, после того как миссис Хьюсон и старшая горничная смыли грязь и кровь с ее лица, рук и шеи, раздели ее и уложили в постель. Она чувствовала себя слишком усталой и измученной, даже чтобы просто открыть глаза, и пока миссис Хьюсон и горничная ухаживали за ней, испытывала немалое облегчение оттого, что не надо двигаться самой. Затем, покорно выпив поднесенный к ее губам стакан теплого молока с медом, она погрузилась в глубокий сон без сновидений.
Теперь, когда она проснулась, голова ее была ясной и, хотя двигаться ей было трудно, а руки болели, она поняла, что никаких серьезных повреждений на ее теле нет. Ее спасли кринолиновые юбки. Она знала, что молодость и выносливость, накопленная за многие часы, проведенные в седле, помогут ее ранам быстро зажить.
Проснувшись, она с мучительной болью, проникавшей, казалось, в самое сердце, вспомнила гневные порицания лорда Манвилла, брошенные ей с верхних ступеней. Она до конца не поняла всего, что он говорил, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы осознать, что он испытывает к ней отвращение за ее притворство, ненавидит ее за то, что, как он думал, она сделала. Но главное – он презирает ее за всю ту ложь, что она говорила.
Кандиде было не совсем ясно, что такого ужасного она совершила; она знала лишь, что он ненавидит ее и что от его любви к ней не осталось и следа. Со страданиями, которые она теперь испытывала, не могло сравниться даже то, что ей пришлось пережить предыдущей ночью, когда она, объятая ужасом, пыталась спастись от сэра Трешэма.
Приложив немалые усилия, она встала с кровати, пересекла комнату и, раздвинув шторы, открыла окно. Уже занималась заря, небо светлело, звезд становилось все меньше. Приближалось утро.
«Я должна уехать», – подумала Кандида.
Пошевелив головой, она почувствовала легкое головокружение. Все еще ощущалась та ужасная, мучительная слабость, от которой каждый шаг в сторону дома прошлой ночью давался ей с таким трудом, будто она шла по зыбучим пескам, затягивающим ее в какую-то бездну.
Единственное, в чем она сейчас была совершенно уверена: ей надо уехать. Она не сможет больше видеть его, не сможет вытерпеть, если он будет говорить с ней тем же жестоким, циничным голосом – голосом, который будто надломил ее силы тогда: она упала навзничь, и тьма поглотила ее.
«Я должна уехать… уехать!» – повторяла она про себя. Она стала лихорадочно одеваться, хотя тут же поняла, что двигается очень медленно. Подойдя к гардеробу, она открыла дверцы. Заколыхались кружева и шифон, в глазах у нее зарябило от разноцветных дорогих платьев, которые миссис Клинтон купила для нее.
В одном из углов она нашла то, что искала, – темную амазонку, которую носила на извозчичьем дворе Хупера рано по утрам, когда там не было никого, кто не должен был ее видеть. Миссис Клинтон презрительно называла этот костюм «твоя рабочая одежда».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54