Сравнение не доказательство, но убедительный аргумент.
И я был совсем не похож на себя сегодняшнего – худ, мускулист, голоден, безмерно оптимистичен и весел. Ни голод, ни холод не могли испортить моего настроения.
Прямо с вокзала я уверенно направился к Никитским воротам, в театр, который назывался «Теревсат» – «Театр революционной сатиры». Он помещался в нынешнем здании Театра имени Маяковского. Я знал, что там есть режиссер Давид Гутман.
Я знал о Гутмане, но не знал самого Гутмана. Меня встретил невысокий человек с несколько сгорбленной фигурой. Глаза его светились юмором. И мне очень понравились эти ироничные глаза.
– Вам нужны актеры? – спросил я его.
Он ответил:
– У нас их четыреста пятьдесят, а если будет еще один – какая разница.
– Так этот четыреста пятьдесят первый буду я.
– Кто вы и откуда?
– Я Утесов, и я из Одессы.
– Что такое Утесов, я не знаю, но Одесса меня устраивает.
– А жить у вас есть где?
– У меня есть.
– А у меня что будет?
– А у меня будете вы.
И я поселился у Гутмана.
Ах, что за невероятный человек был Давид Гутман! Он жил на Тверском бульваре и помещался с женой в одной комнате. Они располагались на большой широкой кровати, в ногах которой стоял диванчик. На диванчике располагался я. Он приютил меня, он меня кормил, он относился ко мне по-отечески.
Никогда в жизни я не встречал человека, который бы был так пропитан, так наспиртован и нашпигован юмором. Он не только ценил и понимал его – он умел его творить. На сцене, в драматургии, просто в жизни.
Все время, что мы знали друг друга, мы играли с ним в одну игру, которая называлась «игра в образы». Встречаясь где бы то ни было, один из нас говорил фразу, которая непосвященным могла бы показаться странной:
– Тимофей Иванович, вчера я был у вас в больнице – оказывается, вы терапевтическое отделение перевели на первый этаж.
– А-а, вы уже заметили, но ведь мы и гинекологическое переместили на четвертый.
– А куда же вы дели сердечников?
– Отпустили их на все четыре стороны… – Мы стояли друг против друга в позе двух солидных врачей и с ученым видом рассуждали о своих проблемах.
– Скажите, Никифор Сергеевич, а что, сечение вашего маховика, оно соответствует синусу?
– Нет, косинусу, раз он поставлен на параллелограмм…
Эта абракадабра могла продолжаться бесконечно. Но термины означали, что мы играем в инженеров.
А еще была игра в интонации: он задавал мне один и тот же вопрос, на который я должен был отвечать одними и теми же словами, но с разной интонацией, которая зависела от обстоятельств Стоило мне среди десятков разных интонаций повторить хоть одну, его чуткое ухо улавливало это и мне засчитывался проигрыш.
Однажды в Баку мы шли с Гутманом вечером по Приморскому бульвару. Шли, перескакивая через лужи, которые остались от только что пронесшегося ливня. Миновало уже много лет после нашего знакомства. И вдруг мне захотелось узнать а верен ли еще Гутман нашей старой забавной игре. Я резко повернулся к нему и в упор спросил:
– Вы император Александр II?
– Конечно! – ответил он, не моргнув глазом.
– Тогда мы сейчас будем вас кончать, – сказал я решительно и мрачно.
– Мне интересно – чем? – спросил он.
– Бомбой! – крикнул я. – Бах! – и кинул ему под ноги сверток, который был у меня в руках, – мокрую концертную рубаху, завернутую в газету. Ни на секунду не задумываясь, Гутман, как был в сером новом костюме, плюхнулся в лужу и истошно закричал:
– Православные! Царя убивают!
Ему было в это время уже за пятьдесят.
На него всегда можно было положиться в любой проделке.
В те годы, что я работал в его театре, меня особенно мучила игровая жажда, мне хотелось исполнять все роли во всех пьесах. Гутман понимал меня и шел навстречу моим желаниям. Например, в смешной антирелигиозной пьесе Марка Криницкого «У райских врат» я действительно переиграл все роли: всех апостолов, ангелов, пророков и черта. Мне не достался только бог Саваоф. И, естественно, именно его-то я и жаждал сыграть. Но бога играл артист Николай Плинер. Это была его единственная роль, и уступать ее он никому не собирался.
Тогда мы с Гутманом написали письмо: «Слушай, Плинер, если ты будешь играть нашего Господа Бога Вседержителя, то знай, что через неделю ты будешь избит, а через месяц убит». Для пущего устрашающего эффекта нарисовали череп и скрещение костей. И подписались: «Верующие». Письмо положили Плинеру в карман пальто.
Самое смешное произошло на следующий день, когда Плинер пришел в кабинет к Гутману. Я, конечно, был уже там и с совершенно серьезным видом наблюдал за разворотом событий.
Плинер бросил на стол письмо и сказал:
– Читайте.
Гутман громко прочел письмо и спросил:
– Ну и что?
– Как это что? – сказал возмущенно Плинер. – Я не собираюсь умирать.
Тут вступил я:
– Как вам не стыдно бояться каких-то жалких негодяев.
Плинер посмотрел на меня злорадно и сказал:
– А если вы такой храбрый, то и играйте.
Я отважно согласился. Вечерами после спектакля, когда я шел домой, Плинер в отдалении следовал за мной, предвкушая зрелище свержения, а может быть, даже и распятия бога, он был уверен, что оно обязательно состоится.
Но зрелище не состоялось. Вдоволь наигравшись, я открыл Плинеру наш коварный замысел и отдал ему его единственную роль обратно.
Надо сказать, что пьеса эта была довольно злая, и многие актеры даже не решались играть в ней, боясь возмездия верующих. А некоторые втихомолку думали: «Еще и в рай не попадешь».
Режиссером Гутман был необыкновенным. Он умел не только добиваться нужного результата, но умел и учить. Когда он показывал актерам, как нужно играть ту или иную роль, то казалось, что, если бы он сам сыграл все роли перед зрителем, – это был бы гениальный спектакль.
Созданием в нашей стране Театра сатиры мы во многом обязаны Давиду Григорьевичу Гутману. И как жаль, что этот человек ушел из жизни, не отмеченный никаким званием, никакой наградой, которые он несомненно заслужил.
Эти годы моей жизни отмечены и еще одним знакомством – с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом.
Я приехал в Москву в странном виде – шикарный серый френч, галифе с кожаными леями, краги и кожаная фуражка. Вид мой был импозантен и поэтому первое время знакомые водили меня по разным домам и выдавали за иностранного гостя – актера или офицера, который перешел на сторону красных. Когда оказалось, что в одном доме мы увидим Мейерхольда, мне предложили выдать себя за английского режиссера.
Нас познакомили. И Мейерхольд «мной» сразу же заинтересовался. Я по-английски знал только один акцент, поэтому мы говорили по-немецки, то есть по-немецки говорил Мейерхольд, а я отвечал немецкими или русскими восклицаниями с английским произношением.
Таким странным образом мы общались с ним до пяти часов утра. Он рисовал схемы, рассказывал о своих постановках, я одобрительно кивал головой и важно произносил: «yes».
Наконец я встал и сказал:
– Хватит валять дурака! – На его лице застыл ужас. – Никакой я не режиссер и не англичанин, я актер из Одессы. Моя фамилия Утесов…
Мейерхольд на миг растерялся, услышав мою русскую речь. Потом мы весело посмеялись. Мы с ним стали добрыми знакомыми. И однажды я даже попросил его поставить мне программу с джазом.
– Хорошо, – сказал Мейерхольд, – я поставлю вам программу в цирке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
И я был совсем не похож на себя сегодняшнего – худ, мускулист, голоден, безмерно оптимистичен и весел. Ни голод, ни холод не могли испортить моего настроения.
Прямо с вокзала я уверенно направился к Никитским воротам, в театр, который назывался «Теревсат» – «Театр революционной сатиры». Он помещался в нынешнем здании Театра имени Маяковского. Я знал, что там есть режиссер Давид Гутман.
Я знал о Гутмане, но не знал самого Гутмана. Меня встретил невысокий человек с несколько сгорбленной фигурой. Глаза его светились юмором. И мне очень понравились эти ироничные глаза.
– Вам нужны актеры? – спросил я его.
Он ответил:
– У нас их четыреста пятьдесят, а если будет еще один – какая разница.
– Так этот четыреста пятьдесят первый буду я.
– Кто вы и откуда?
– Я Утесов, и я из Одессы.
– Что такое Утесов, я не знаю, но Одесса меня устраивает.
– А жить у вас есть где?
– У меня есть.
– А у меня что будет?
– А у меня будете вы.
И я поселился у Гутмана.
Ах, что за невероятный человек был Давид Гутман! Он жил на Тверском бульваре и помещался с женой в одной комнате. Они располагались на большой широкой кровати, в ногах которой стоял диванчик. На диванчике располагался я. Он приютил меня, он меня кормил, он относился ко мне по-отечески.
Никогда в жизни я не встречал человека, который бы был так пропитан, так наспиртован и нашпигован юмором. Он не только ценил и понимал его – он умел его творить. На сцене, в драматургии, просто в жизни.
Все время, что мы знали друг друга, мы играли с ним в одну игру, которая называлась «игра в образы». Встречаясь где бы то ни было, один из нас говорил фразу, которая непосвященным могла бы показаться странной:
– Тимофей Иванович, вчера я был у вас в больнице – оказывается, вы терапевтическое отделение перевели на первый этаж.
– А-а, вы уже заметили, но ведь мы и гинекологическое переместили на четвертый.
– А куда же вы дели сердечников?
– Отпустили их на все четыре стороны… – Мы стояли друг против друга в позе двух солидных врачей и с ученым видом рассуждали о своих проблемах.
– Скажите, Никифор Сергеевич, а что, сечение вашего маховика, оно соответствует синусу?
– Нет, косинусу, раз он поставлен на параллелограмм…
Эта абракадабра могла продолжаться бесконечно. Но термины означали, что мы играем в инженеров.
А еще была игра в интонации: он задавал мне один и тот же вопрос, на который я должен был отвечать одними и теми же словами, но с разной интонацией, которая зависела от обстоятельств Стоило мне среди десятков разных интонаций повторить хоть одну, его чуткое ухо улавливало это и мне засчитывался проигрыш.
Однажды в Баку мы шли с Гутманом вечером по Приморскому бульвару. Шли, перескакивая через лужи, которые остались от только что пронесшегося ливня. Миновало уже много лет после нашего знакомства. И вдруг мне захотелось узнать а верен ли еще Гутман нашей старой забавной игре. Я резко повернулся к нему и в упор спросил:
– Вы император Александр II?
– Конечно! – ответил он, не моргнув глазом.
– Тогда мы сейчас будем вас кончать, – сказал я решительно и мрачно.
– Мне интересно – чем? – спросил он.
– Бомбой! – крикнул я. – Бах! – и кинул ему под ноги сверток, который был у меня в руках, – мокрую концертную рубаху, завернутую в газету. Ни на секунду не задумываясь, Гутман, как был в сером новом костюме, плюхнулся в лужу и истошно закричал:
– Православные! Царя убивают!
Ему было в это время уже за пятьдесят.
На него всегда можно было положиться в любой проделке.
В те годы, что я работал в его театре, меня особенно мучила игровая жажда, мне хотелось исполнять все роли во всех пьесах. Гутман понимал меня и шел навстречу моим желаниям. Например, в смешной антирелигиозной пьесе Марка Криницкого «У райских врат» я действительно переиграл все роли: всех апостолов, ангелов, пророков и черта. Мне не достался только бог Саваоф. И, естественно, именно его-то я и жаждал сыграть. Но бога играл артист Николай Плинер. Это была его единственная роль, и уступать ее он никому не собирался.
Тогда мы с Гутманом написали письмо: «Слушай, Плинер, если ты будешь играть нашего Господа Бога Вседержителя, то знай, что через неделю ты будешь избит, а через месяц убит». Для пущего устрашающего эффекта нарисовали череп и скрещение костей. И подписались: «Верующие». Письмо положили Плинеру в карман пальто.
Самое смешное произошло на следующий день, когда Плинер пришел в кабинет к Гутману. Я, конечно, был уже там и с совершенно серьезным видом наблюдал за разворотом событий.
Плинер бросил на стол письмо и сказал:
– Читайте.
Гутман громко прочел письмо и спросил:
– Ну и что?
– Как это что? – сказал возмущенно Плинер. – Я не собираюсь умирать.
Тут вступил я:
– Как вам не стыдно бояться каких-то жалких негодяев.
Плинер посмотрел на меня злорадно и сказал:
– А если вы такой храбрый, то и играйте.
Я отважно согласился. Вечерами после спектакля, когда я шел домой, Плинер в отдалении следовал за мной, предвкушая зрелище свержения, а может быть, даже и распятия бога, он был уверен, что оно обязательно состоится.
Но зрелище не состоялось. Вдоволь наигравшись, я открыл Плинеру наш коварный замысел и отдал ему его единственную роль обратно.
Надо сказать, что пьеса эта была довольно злая, и многие актеры даже не решались играть в ней, боясь возмездия верующих. А некоторые втихомолку думали: «Еще и в рай не попадешь».
Режиссером Гутман был необыкновенным. Он умел не только добиваться нужного результата, но умел и учить. Когда он показывал актерам, как нужно играть ту или иную роль, то казалось, что, если бы он сам сыграл все роли перед зрителем, – это был бы гениальный спектакль.
Созданием в нашей стране Театра сатиры мы во многом обязаны Давиду Григорьевичу Гутману. И как жаль, что этот человек ушел из жизни, не отмеченный никаким званием, никакой наградой, которые он несомненно заслужил.
Эти годы моей жизни отмечены и еще одним знакомством – с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом.
Я приехал в Москву в странном виде – шикарный серый френч, галифе с кожаными леями, краги и кожаная фуражка. Вид мой был импозантен и поэтому первое время знакомые водили меня по разным домам и выдавали за иностранного гостя – актера или офицера, который перешел на сторону красных. Когда оказалось, что в одном доме мы увидим Мейерхольда, мне предложили выдать себя за английского режиссера.
Нас познакомили. И Мейерхольд «мной» сразу же заинтересовался. Я по-английски знал только один акцент, поэтому мы говорили по-немецки, то есть по-немецки говорил Мейерхольд, а я отвечал немецкими или русскими восклицаниями с английским произношением.
Таким странным образом мы общались с ним до пяти часов утра. Он рисовал схемы, рассказывал о своих постановках, я одобрительно кивал головой и важно произносил: «yes».
Наконец я встал и сказал:
– Хватит валять дурака! – На его лице застыл ужас. – Никакой я не режиссер и не англичанин, я актер из Одессы. Моя фамилия Утесов…
Мейерхольд на миг растерялся, услышав мою русскую речь. Потом мы весело посмеялись. Мы с ним стали добрыми знакомыми. И однажды я даже попросил его поставить мне программу с джазом.
– Хорошо, – сказал Мейерхольд, – я поставлю вам программу в цирке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93