В том же городке я согрешил и приобрел букинистическую редкость – французское издание «Злоключений добродетели» маркиза де Сада. Ницше как-то сказал, что если страдание и даже боль имеют какой-то смысл, то он должен заключаться в том, что кому-то они доставляют удовольствие. Ну что сказать, Ницше и де Сад были два сапожка пара… Маркиз – автор скандально известных грубых эротических романов, узник, более четверти века проведший в застенках всех сменившихся на его веку режимах, председатель революционного трибунала, не подписавший ни одного смертного приговора, приговоренный к смерти за попытку отравления и к гильотине за модернизм, блистательный аристократ и нищий, едва не умерший в больнице для бедных, – все это разные ипостаси человека, нареченного в богемных кругах Божественным Маркизом. Чтение романа, однако, повергло меня в сон! В нем было слишком много слов, написанных по-французски…
Далее гастрономическое путешествие привело меня, вечно голодного странника, в «Riviere du Loup». Название сие, по всей видимости, произошло от Волчьей реки, а та в свою очередь была названа так то ли оттого, что там водилось много волков, то ли оттого, что местное индейское племя считало себя побратимами с этим зубастым и неспокойным народом серохвостых хищников.
Восхитительный заход солнца, растаявшего пригоршней мороженной клюквы где-то за тенями гор северного побережья все того же, но внезапно расширившегося залива Святого Лаврентия, тронул мое сердце, но не удовлетворил ненасытного желудка.
На пристани, откуда уходит паром на другой берег, примостился скромный, но исключительно душевный ресторанчик с различными рыбными блюдами. Значительно проредив местное население креветок и прочих кривотелых мореплавателей, а затем основательно прогулявшись вдоль тихих вод залива, я снова отправился подкрепиться в тамошний, считающийся лучшим в городе, ресторан, который все же понравился мне значительно меньше. Как водится, в этих прибрежных местах в центре зала располагался аквариум с приговоренными живыми омарами, и я вдруг почувствовал всю аморальность этого жертвоприношения нашим дурным желудкам. Над моей головой пронеслось видение, что за столами с повязанными на груди салфетками сидят эти гигантские десятиногие раки и в нетерпении шевелят клешнями, а в аквариуме барахтаются люди… Маркиз де Сад радостно потер бы руки от такой фантазии… Мне же стало дурно… Да и ресторан оказался второсортным… Почему для каждой нашей трапезы кто-то должен расстаться с жизнью? Пусть так, но как можно этот факт еще и смаковать?
Я продвинулся еще немного вдоль побережья великого залива и явился в городок Trois-Pistoles. Скольких наивных представителей путешествующей братии завлекло это бесшабашное интригующее название? Ведь мне, как и многим людям с пошатнувшимся образованием, показалось, что местечко в переводе именуется «Три пистолета», однако это оказалось вовсе не так. Напрасно я вообразил себе детективное приключение с таинственным оружием. «Пистолем» французы когда-то называли определенный вид монеты… Именно такая монета достоинством в три пистоля и была потеряна в семнадцатом веке в реке неподалеку от места, где в честь этого знаменательного события воздвигли город. Вообще история местных названий вовсе не столь романтична, как можно подумать, натыкаясь на все эти названия в стиле «Острова сокровищ», наподобие Skeleton Lakes… Обычные тривиальные факты забытых повседневностей легли в основу многих нынешних названий канадских озер, рек и городов.
Последней точкой моего странствия по Квебеку оказался городок Mont-Joli, означающий «красивая гора». Горы я там не нашел, но обнаружил развеселый ресторанчик при гостинице, названной в честь первооткрывателя Квебека, Жака Картье.
Так завершилось мое гастрономическое путешествие. У нас в русском языке давно бытует французское слово «гурман». По нашим словарям, это любитель и ценитель изысканных блюд. У французов имеются два слова, которые по-разному характеризуют людей, любящих вкусно поесть. Гурман (gourmand) – человек, любящий перенасыщаться вкусной пищей. Гурмэ (gourmet) – человек, разбирающийся в тонкостях изысканной пищи, знаток в кулинарии. Французу приятно, когда его считают гурмэ, а мне достаточно, если меня будут считать гурманом…
В провинции и дождь – развлечение…
Чарующая простота атлантических провинций во все глаза глядит на нас иллюминаторами небес. Они влекут в надоблачные пространства. Пристань Сен-Джона продувается шквальными ветрами. Я расставил руки в стороны. Почему-то я всегда так поступаю на берегу морей-океанов, но и в этот раз взлететь мне не удалось…
Празднество полета пришлось отложить до моста через пролив. Мост Конфедерации – это не просто чудо света. Ощущение воспарения над пучиной окрыляется тривиальной мыслью о том, что человек действительно может все! Построить мосты через океаны! Побороть смерть! И даже, возможно, в один прекрасный день победить в себе самом отъявленную сволочливость, что было бы, пожалуй, даже важнее победы над смертью… Действительно, если бы нам дали выбирать между повсеместным искоренением сволочизма в людях и банальным бессмертием, мы бы, пожалуй, склонились в сторону искоренения, ибо не велика цена вечной жизни, проведенной в стане сволочей.
Итак, мост изгибается над проливом, и вы начинаете снижаться к едва проглянувшим под перьевыми взмахами ваших фантазий берегам.
Найти себя можно только в провинции, вдали от уханья механических аксессуаров. Остров Принца Эдварда – плоский, как лист дешевого картона, и является идеальным полигоном для поисков утраченного «я», а также для приобретения молодой картошки по бросовым ценам, ибо сей мудрый сельскохозяйственный продукт выращивается островитянами повсеместно. Мы редко отдаем себе отчет в том, что картошке человечество, или, по крайней мере Европа, обязано появлением чуть ли не доброй половины своих сынов. Этот давно привычный нам корнеплод, некогда завезенный из Америки, давал такой урожай биомассы на единицу посевных площадей, что во многих селениях голод отступил на второй план, и люди с увлечением принялись за деторождение. Весьма занимательное хобби, должен вам признаться. Обязательно попробуйте на досуге.
На острове я остановился в деревушке Victoria by the sea (в моем вольном переводе: Виктория – на море и обратно ). Хозяин постоялого двора говорил об океане в женском роде, словно о своей жене, подруге, королеве, корове, можете продолжить этот список сами… «She can get pretty ugly!» – «Она может сделаться весьма скверной!» – торопливо возражал он на мои сетования, что гладь пролива скорее напоминает жидкое стекло, чем поверхность океанических вод.
О мосте местный житель тоже отзывался в женском роде. Он, как и все его односельчане, говорил с каким-то придыхающим, чуть ли не норвежским акцентом, которому северные морские народы, видимо, учатся у чаек. А может быть, он был каким-нибудь забытым потомком викингов, явившихся на эти берега задолго до открытия Америки суетливым Колумбом. И вот откуда взялся этот женский род в отношении весьма мужественных объектов: океан, мост… А я-то думал, что по правилам английского языка женский род неодушевленному предмету присваивается исключительно тогда, когда этот предмет корабль – «ship».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45