А закусывали конфетами, «Красная шапочка» называются. Я с тех пор на конфеты смотреть не могу, сразу блевать тянет.
Мысли о еде вызывают у Васи интересную мысль.
– Слушай, Бармалей, – говорит он профессору, – слушай сюда. Я тебе, конечно, не советчик, но, если все, как ты прикалывал, – и наезд со смертельным, и прочее, то чего вола за хвост тянуть? Греби на себя мелочевку, как следак просит. Один хрен по поглощению главная статья все остальные под себя возьмет. А следака коли, коли его, падлу. Чефар, да пусть индюшку несет, «слоника». Курево. Шамовку. Денег пусть на отоварку кинет, им, следакам, бабки на ведение дел дают, не думай. А ты – подследственный, ты пока не за судом – за следователем. Тебе отоварка положена.
Профессор улавливает немногое. Но совет подчиниться притязаниям следователя увлекает его. И все же он хотел бы сперва посоветоваться с юристом. Только где его найти – адвоката?!
Все на свете имеет конец. Кончилось и время карцера, профессор распрощался с новым другом Василием и повели его, сердешного, в общую камеру, где содержатся подследственные коллеги, имеющие за плечами не меньше одного срока. Для тех же, кто еще зону не нюхал, другие камеры, общаковые. Прошел профессор по коридору карцеров, прошел еще по какому-то тихому коридору, спустился на этаж ниже, робко поглядывая в бездонный провал, затянутый сеткой, выполнил команду надзирателя «стать лицом к стене, руки за спину», послушал, как гремят в двери ключи и засовы, вошел.
Огромная камера (это она такой после карцера кажется) вся заставлена койками. И не простыми койками, а в три яруса. Последний ярус где-то под потолком маячит. Слева огромный старинный унитаз на котором по-немецки написано «watеr». Над унитазом сиротливый краник, к носику которого зачем-то чулок привязан. Справа стол, табуретки, шкафчик над столом.
Стоит профессор на входе, матрасик у него под мышкой свернутый, а на него с нижних кроватей зэки глядят. Глядят на него граждане подследственные, а у профессора душа в пятки уходит и чувствует через эти пятки холодок цементного пола.
Тут кто-то как гаркнет:
– Бармалей, привет! Надолго к нам?
И второй голос встрял:
– Братцы, это же Гоша. Ну, теперь живем, теперь в хате порядок будет. Давай, Гоша, барахлишко-то, чего в дверях стал, как не родной?
Только профессор вознамерился на ближайшую коечку присесть, как кто-то принял у него из рук матрац, кто-то подставил табуретку. Информация сыпалась со всех сторон.
– Там пока Жиган спал, так это ничего, он сейчас переляжет.
– А у нас тут петушок есть. Ты ничего, Бармалей, что петух в камере? Если нет, так мы тотчас его на легавый шнифт пустим.
– Гоша, в кандее-то сколько оттянул? Сейчас, сейчас чифар наладим, сахар есть, хлебушек вольный, сало. Тут один дачку вчера получил, да отоварка была два дня назад.
– Гош, ты, говорят, под психа закосил? Чего это? Али статья на вышак тянет?
– Ты че молчишь-то?
Последняя фраза дошла до сознания профессора и он дернулся встать. И тот же голос, уже испуганный, сообщил:
– Да коси ты, коси. Нам-то что.
Перед удивленным профессором выросла груда нехитрых тюремных продуктов. Кто-то в углу, в нейтральном для просмотра через глазок поле, варил чай на одеяле. Койку профессору застелили в левом углу на низу, он предположил, что это место в головах считается наиболее престижным, и не ошибся. Тело Гоши-Бармалея, убившее тело Дормидона Исааковича, искупало свой грех перед сознанием профессора. А сознание робко думало, боясь выдать свое присутствие в Гошином теле.
Профессор ел. Набитый рот оттягивал неизбежность разговора, в котором только легенда о его ненормальности могла помочь. Профессор ел шматки жирного сала, огромные куски хлеба, жирно намазанные маргарином, селедку, сахар-рафинад, макая его в кружку с водой. Глаза профессора созерцали эту еду с ужасом и отвращением. А рот, ничего, – ел: зубы жевали, язык вилял, глотка глотала, желудок довольно урчал.
Профессор съел все, что перед ним поставили, рыгнул, утер рот и хладнокровно закурил сигарету «Памир».
И сказал, пуская струю дыма:
– Благодарю вас, коллеги, все было очень вкусно. Никогда не думал, что подобная вульгарная пища может быть такой приятной на вкус.
Камера затихла. Было слышно, как жужжит одинокая муха.
– В чем дело, товарищи подследственные? – встревожено спросил профессор. – Возможно, вас шокировала моя благодарность? Я слышал, что в уголовном кругу подобную вежливость принимают за сентиментальность. Это в корне неверно, поверьте. Форма благодарности может маскироваться в любых семантических оборотах, но суть ее остается неизменной.
Камера грохнула.
Смеялся басом цыган Жиган, смеялся козлиным тенором гомосексуалист Лизя, смеялся какой-то рыжий мужик, кашляя и задыхаясь. Смеялись все. Открылось окошко встревоженного охранника. Надзиратель всмотрелся в полумрак камеры, пытаясь постичь причину столь активного, заразительного смеха, сразу же отказался от этой попытки и тоже засмеялся, закрывая окошко, засмеялся, будто заплакал, мелко и тревожно, как смеются только надзиратели со стажем.
Засмеялся и профессор. Он смеялся грубым мужским смехом бандита Гоши, Гоши-Бармалея. Этот смех перекрыл другие голоса и гулко поплыл по коридорам старой тюрьмы, маленькой вселенной страха, боли и насилия в большом мире зла, добра и равнодушия.
31. Искажение желаний – 2
Дураков меньше, чем думают: люди просто не понимают друг друга.
Л. Вовенарг
Несмотря на то, что телевидение в России успело у меня за последние годы вызвать аллергическую реакцию, я не удержался и уселся смотреть КВН. Люблю я эту передачу. Скушал таблетку димедрола и включил телевизор. Тем более, что Ыдыка Бе куда-то запропал, с тех пор, как улетел, завалив меня икрой, и не появляется. А тут еще телепатический орган не пашет, сдох, что ли, как батарейка «дюрасел»?
Сел, смотрю, на рекламу злюсь. За время двух рекламных промежностей успел даже фельетон написать, где грозно обличал капитализм в России. А перед этим письмо зачем-то министру по чрезвычайным происшествиям накатал. Будто затмение какое-то нашло, взял и написал письмо министру. И по электронной почте зачем-то отправил. Будто мне это нужно?!
Ну, так вот. Сижу, смотрю КВН. Злюсь на рекламу… Как раз очередной блок ее запустили. Я на кухню слинял, пытаюсь занять себя чем-нибудь, чтоб из ритма юмористического не выпасть. Думаю, с горестью, что скоро какие-то праздники, и по программе много хороших русских фильмов будет. Но смотреть их – нервы портить. Если во время сцены сожжения денег в «Идиоте» на экране появится «веселый молочник» или «тетя Ася», то фильм будет испорчен. Все равно, как бы в кинотеатре зажигали свет и советовали «заплатить налоги и спать спокойно». Причем, не один раз за период демонстрации, а раз десять. Думается, половина народу вообще бы ушла, а вторая половина набила морду киномеханику.
Слинял я на кухню, мою чистые чашки, думаю о том, что «Утомленные солнцем» повторяются, чрезмерно Мишу эксплуатируют, слишком серьезно играют, надуманно… Вдруг, слышу: «Повторяем рекламу специально для тех, кто ушел на кухню». Ничего себе, думаю, талантливые у них там ребята сидят на рекламных сюжетах. Выглядываю. А на экране огромная голая задница. Волосатая. Что такое, думаю ошарашено, неужели ведущий «Окон» свое истинное лицо показывает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Мысли о еде вызывают у Васи интересную мысль.
– Слушай, Бармалей, – говорит он профессору, – слушай сюда. Я тебе, конечно, не советчик, но, если все, как ты прикалывал, – и наезд со смертельным, и прочее, то чего вола за хвост тянуть? Греби на себя мелочевку, как следак просит. Один хрен по поглощению главная статья все остальные под себя возьмет. А следака коли, коли его, падлу. Чефар, да пусть индюшку несет, «слоника». Курево. Шамовку. Денег пусть на отоварку кинет, им, следакам, бабки на ведение дел дают, не думай. А ты – подследственный, ты пока не за судом – за следователем. Тебе отоварка положена.
Профессор улавливает немногое. Но совет подчиниться притязаниям следователя увлекает его. И все же он хотел бы сперва посоветоваться с юристом. Только где его найти – адвоката?!
Все на свете имеет конец. Кончилось и время карцера, профессор распрощался с новым другом Василием и повели его, сердешного, в общую камеру, где содержатся подследственные коллеги, имеющие за плечами не меньше одного срока. Для тех же, кто еще зону не нюхал, другие камеры, общаковые. Прошел профессор по коридору карцеров, прошел еще по какому-то тихому коридору, спустился на этаж ниже, робко поглядывая в бездонный провал, затянутый сеткой, выполнил команду надзирателя «стать лицом к стене, руки за спину», послушал, как гремят в двери ключи и засовы, вошел.
Огромная камера (это она такой после карцера кажется) вся заставлена койками. И не простыми койками, а в три яруса. Последний ярус где-то под потолком маячит. Слева огромный старинный унитаз на котором по-немецки написано «watеr». Над унитазом сиротливый краник, к носику которого зачем-то чулок привязан. Справа стол, табуретки, шкафчик над столом.
Стоит профессор на входе, матрасик у него под мышкой свернутый, а на него с нижних кроватей зэки глядят. Глядят на него граждане подследственные, а у профессора душа в пятки уходит и чувствует через эти пятки холодок цементного пола.
Тут кто-то как гаркнет:
– Бармалей, привет! Надолго к нам?
И второй голос встрял:
– Братцы, это же Гоша. Ну, теперь живем, теперь в хате порядок будет. Давай, Гоша, барахлишко-то, чего в дверях стал, как не родной?
Только профессор вознамерился на ближайшую коечку присесть, как кто-то принял у него из рук матрац, кто-то подставил табуретку. Информация сыпалась со всех сторон.
– Там пока Жиган спал, так это ничего, он сейчас переляжет.
– А у нас тут петушок есть. Ты ничего, Бармалей, что петух в камере? Если нет, так мы тотчас его на легавый шнифт пустим.
– Гоша, в кандее-то сколько оттянул? Сейчас, сейчас чифар наладим, сахар есть, хлебушек вольный, сало. Тут один дачку вчера получил, да отоварка была два дня назад.
– Гош, ты, говорят, под психа закосил? Чего это? Али статья на вышак тянет?
– Ты че молчишь-то?
Последняя фраза дошла до сознания профессора и он дернулся встать. И тот же голос, уже испуганный, сообщил:
– Да коси ты, коси. Нам-то что.
Перед удивленным профессором выросла груда нехитрых тюремных продуктов. Кто-то в углу, в нейтральном для просмотра через глазок поле, варил чай на одеяле. Койку профессору застелили в левом углу на низу, он предположил, что это место в головах считается наиболее престижным, и не ошибся. Тело Гоши-Бармалея, убившее тело Дормидона Исааковича, искупало свой грех перед сознанием профессора. А сознание робко думало, боясь выдать свое присутствие в Гошином теле.
Профессор ел. Набитый рот оттягивал неизбежность разговора, в котором только легенда о его ненормальности могла помочь. Профессор ел шматки жирного сала, огромные куски хлеба, жирно намазанные маргарином, селедку, сахар-рафинад, макая его в кружку с водой. Глаза профессора созерцали эту еду с ужасом и отвращением. А рот, ничего, – ел: зубы жевали, язык вилял, глотка глотала, желудок довольно урчал.
Профессор съел все, что перед ним поставили, рыгнул, утер рот и хладнокровно закурил сигарету «Памир».
И сказал, пуская струю дыма:
– Благодарю вас, коллеги, все было очень вкусно. Никогда не думал, что подобная вульгарная пища может быть такой приятной на вкус.
Камера затихла. Было слышно, как жужжит одинокая муха.
– В чем дело, товарищи подследственные? – встревожено спросил профессор. – Возможно, вас шокировала моя благодарность? Я слышал, что в уголовном кругу подобную вежливость принимают за сентиментальность. Это в корне неверно, поверьте. Форма благодарности может маскироваться в любых семантических оборотах, но суть ее остается неизменной.
Камера грохнула.
Смеялся басом цыган Жиган, смеялся козлиным тенором гомосексуалист Лизя, смеялся какой-то рыжий мужик, кашляя и задыхаясь. Смеялись все. Открылось окошко встревоженного охранника. Надзиратель всмотрелся в полумрак камеры, пытаясь постичь причину столь активного, заразительного смеха, сразу же отказался от этой попытки и тоже засмеялся, закрывая окошко, засмеялся, будто заплакал, мелко и тревожно, как смеются только надзиратели со стажем.
Засмеялся и профессор. Он смеялся грубым мужским смехом бандита Гоши, Гоши-Бармалея. Этот смех перекрыл другие голоса и гулко поплыл по коридорам старой тюрьмы, маленькой вселенной страха, боли и насилия в большом мире зла, добра и равнодушия.
31. Искажение желаний – 2
Дураков меньше, чем думают: люди просто не понимают друг друга.
Л. Вовенарг
Несмотря на то, что телевидение в России успело у меня за последние годы вызвать аллергическую реакцию, я не удержался и уселся смотреть КВН. Люблю я эту передачу. Скушал таблетку димедрола и включил телевизор. Тем более, что Ыдыка Бе куда-то запропал, с тех пор, как улетел, завалив меня икрой, и не появляется. А тут еще телепатический орган не пашет, сдох, что ли, как батарейка «дюрасел»?
Сел, смотрю, на рекламу злюсь. За время двух рекламных промежностей успел даже фельетон написать, где грозно обличал капитализм в России. А перед этим письмо зачем-то министру по чрезвычайным происшествиям накатал. Будто затмение какое-то нашло, взял и написал письмо министру. И по электронной почте зачем-то отправил. Будто мне это нужно?!
Ну, так вот. Сижу, смотрю КВН. Злюсь на рекламу… Как раз очередной блок ее запустили. Я на кухню слинял, пытаюсь занять себя чем-нибудь, чтоб из ритма юмористического не выпасть. Думаю, с горестью, что скоро какие-то праздники, и по программе много хороших русских фильмов будет. Но смотреть их – нервы портить. Если во время сцены сожжения денег в «Идиоте» на экране появится «веселый молочник» или «тетя Ася», то фильм будет испорчен. Все равно, как бы в кинотеатре зажигали свет и советовали «заплатить налоги и спать спокойно». Причем, не один раз за период демонстрации, а раз десять. Думается, половина народу вообще бы ушла, а вторая половина набила морду киномеханику.
Слинял я на кухню, мою чистые чашки, думаю о том, что «Утомленные солнцем» повторяются, чрезмерно Мишу эксплуатируют, слишком серьезно играют, надуманно… Вдруг, слышу: «Повторяем рекламу специально для тех, кто ушел на кухню». Ничего себе, думаю, талантливые у них там ребята сидят на рекламных сюжетах. Выглядываю. А на экране огромная голая задница. Волосатая. Что такое, думаю ошарашено, неужели ведущий «Окон» свое истинное лицо показывает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74