Или она сварганила ему алиби по старой дружбе? Живо представил, как прибегает к ней Никита и раскалывается, а она тут, же на месте сочиняет ему алиби. Но зачем Никите убивать Лену? Саше — понятно: из ревности. Тем более у него нет алиби никого рядом с ним в ванной не было, когда придушили Лену. Правда, у невинных всегда нет алиби, в то время как убийца заранее его готовит — одновременно с убийством. Если только это не убийство экспромтом. И все равно — зачем Никите убивать Лену? Галя говорит, что убийство — это любовь. Вот кого бы уж точно никто по любви не кокнул!
Тысяча вопросов и полная невнятица вместо ответа. К сожалению, меня все больше затягивал этот побочный сюжет — ведь цель моей поездки не мертвая женщина, а вечно живая. А то, что она жива, пусть и подранок, не сомневался нисколько, несмотря на похищение. Инверсия, читатель: благодаря похищению! Чтоб сохранить в неприкосновенности, особенно после гнусного нападения прибалта. От похотливых взглядов, от чужого сглаза. А кто поручится, что не найдется еще один вандал, который притащит в Эрмитаж взрывчатку и уничтожит «Данаю» вместе с пуленепробиваемым стеклом? Либо тот же прибалт, что вышел на свободу и теперь, может, вынюхивает след своей жертвы! Если что меня и нервировало, так только судьба «Данаи» — а что, если ее слямзят у похитителя, стоит тому зазеваться? И будет он обворованный вор, а мне каково? Вспомнил секретный музей на греческом острове и его иракско-еврейского хозяина по имени Наджи — не зря же он, черт побери, приценивался к «Данае».
Кого б я хотел сейчас увидеть, так это Лену. Из всех нас она была самая понятливая и жалостливая. Это она мне сказала, догадавшись о моей агалматофилии, что у Данаи знакомый такой запашок из подмышек, родной, как у мамы, мшистый треугольничек, а там уж у нее мокрым-мокро от ожидания — так реалистично ее изобразил Рембрандт. Тем и влечет зрителя — не какая-то заоблачная дива, а самая что ни на есть земная и некрасивая. Никто так не чувствовал искусство, как Лена. Так и тянуло расколоться и все рассказать как на духу. И что родная, как мать, которую зрительно не помню, но какой-то ее древний, как архетип, образ тревожит по ночам. И что страстно хотелось перевоплотиться в Данаю, и чтоб не я, а меня, как ее, в первый раз, — до сих пор обидно, что лишен этой возможности: физической потери девства! И что первый оргазм — в Эрмитаже, перед Дана-ей, при всех. В том-то и дело, что никакого рукоблудия — одной только силой воображения. И ужас, что осрамился перед всем классом. Оказалось: никто ничего не заметил.
Самое сильное в моей жизни потрясение.
Даная, моя первая и единственная.
— Ну ладно ты — хрен с тобой. А мяу? — грубовато втолковывал Никита.
— Что с ним сделается! — сказал Саша. — Жил бы у тебя в мастерской, с твоим бы сдружился. Или у Гали: скрасил бы ей одиночество. Кот — не собака: в день ее смерти канючил у меня еду.
— А ты с тех пор ничего не ел? — опять наехал на него Никита.
— Заткнись! — сорвалась Галя.
Мы просидели у Саши битых два часа и за исключением начального этого наскока обходили несостоявшееся его самоубийство, потому что, высмей его за ложную тревогу, он, чего доброго, попытается на самом деле — в доказательство серьезности намерений. Чего нам не удалось избежать, так это разговоров о Лене. Хоть Галя и пыталась перенаправить беседу в нейтральное русло, Саша возвращался к ней опять и опять. Производил впечатление немного чокнутого.
— Вошел в морг и обомлел. Давно не видел ее такой красивой. Смерть возвратила ей прежний облик. Выглядела как в самом начале, когда я в нее по уши, с первого взгляда, еще до того, как до меня дошло, что влюблен. Девочка моя. Если б я знал!
— Как в мусульманском раю, — сказал Никита, и я даже привстал, боясь, что Саша на него сейчас бросится, такой он метнул в его сторону взгляд. И еще успел заметить, что Никита тоже весь съежился, ожидая нападения. А ведь сам напрашивается!
На этот раз обошлось.
— Если б ты знал что? — спросила встревоженно Галя. Никита тем временем продолжал его цеплять и, когда Саша в очередной раз стал описывать Лену в морге, обозвал некрофилом да еще добавил:
— Ну, ты зарапортовался. Выходит, ей стоило умереть, чтоб ты опять увидел ее молодой.
Сам видел, чего стоило Саше сдержаться. Может, и не зря Никита опасается за свою жизнь.
— Морщины все разгладились, на губах улыбка застыла, а ведь я уже забыл, когда последний раз улыбалась, — продолжал этот полоумный. — Как живая, только глаза закрыты. Точнее, как статуя. Прекрасная античная статуя. И красива как богиня. Нет больше той сварливой, скандалезной, вечно недовольной бабы, у нас с ней до драк доходило. Все это как-то разом схлынуло, а осталась девочка, какой и была всегда, хоть я и думал, что девочка в ней давно умерла. Как в фильмах про зверолюдей, которым в смерти возвращается их человечий лик. Да, некрофил! А что мне остается? Если б я только знал!
— Что — знал? — На этот раз не удержался я.
— Мяу! А это не из твоей комнаты серая мышка давеча голышом выскользнула? — съехидничал Никита и, что кот на добычу, застучал зубами.
Саша и тут стерпел, хоть Никита прямо нарывался. Теперь, задним умом, я так понимаю, что он еще не весь выложился, не подзавелся как следует, не довел себя до кондиции. То, что Сашу больше всего угнетало, нам все еще было неизвестно — нечто еще страшнее, чем смерть Лены, хотя что может быть страшнее?
Опустил голову на руки, тихонько всхлипывал. Галя подошла к нему, пытаясь утешить. Даже Никита притих. А я эгоистично подумал: «Хорошо все-таки, что не заявился к нему один. Всегда теряюсь перед чужой безутешностью, да и чем ему можно помочь?»
— Думаешь, не понимаем? — сказал я. — Мы все ее любили. Она и вправду необыкновенная.
Саша поднял голову, такое отчаяние было в его взгляде, будь моя воля бежал бы отсюда за тридевять земель куда глаза глядят.
— Вы ничего не знаете, — сказал Саша, вытирая глаза.
— Чего мы не знаем? — проклюнулся Никита из своего вынужденного молчания.
— Вскрытие было, — сказал Саша.
Он что, рехнулся? При чем здесь вскрытие? Ведь и так ясно — смерть наступила в результате удушья, сломаны шейные позвонки, неужели он снова станет мучить себя и нас физиологическими подробностями? Две недели прошло, давно уже в земле, сам говорил — ее образ очистился. Никита и Галя тоже не скрывали недоумения.
— Я никому не рассказывал о результатах. Никому! Да и сейчас зря. Вам-то что? Гекубы!
Он глубоко вздохнул, я видел, чего ему стоило. Честно говоря, я уже не хотел, чтоб он говорил. Но он выпалил:
— Лена была беременна. — И добавил, как попка, свои рефрен: — Если б я только знал!
Я как вырубился, мгновенно вспомнив гранатовый портрет Лены — она сама прорастала из граната, но сквозь кесарево сечение у нее на животе были видны гранатовые зерна. Тут только меня осенило: а если это не метафора и Никита знал, что она беременна?
— Зря ты так убиваешься, — тихо сказал Никита. — Женщина не стоит таких безумств. Никакая. В том числе Лена. Если хочешь знать, она недостойна твоей любви. Я уж не говорю, что эта любовь была для нее непосильна, невыносима. А тебя не любила. Я это знаю.
— Подонок! — опять психанула Галя.
Как же он должен ненавидеть Сашу, чтоб пойти на такой донос! А если к тому ж безосновательный и он добирает с помощью лжи, чего недополучил в реальности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Тысяча вопросов и полная невнятица вместо ответа. К сожалению, меня все больше затягивал этот побочный сюжет — ведь цель моей поездки не мертвая женщина, а вечно живая. А то, что она жива, пусть и подранок, не сомневался нисколько, несмотря на похищение. Инверсия, читатель: благодаря похищению! Чтоб сохранить в неприкосновенности, особенно после гнусного нападения прибалта. От похотливых взглядов, от чужого сглаза. А кто поручится, что не найдется еще один вандал, который притащит в Эрмитаж взрывчатку и уничтожит «Данаю» вместе с пуленепробиваемым стеклом? Либо тот же прибалт, что вышел на свободу и теперь, может, вынюхивает след своей жертвы! Если что меня и нервировало, так только судьба «Данаи» — а что, если ее слямзят у похитителя, стоит тому зазеваться? И будет он обворованный вор, а мне каково? Вспомнил секретный музей на греческом острове и его иракско-еврейского хозяина по имени Наджи — не зря же он, черт побери, приценивался к «Данае».
Кого б я хотел сейчас увидеть, так это Лену. Из всех нас она была самая понятливая и жалостливая. Это она мне сказала, догадавшись о моей агалматофилии, что у Данаи знакомый такой запашок из подмышек, родной, как у мамы, мшистый треугольничек, а там уж у нее мокрым-мокро от ожидания — так реалистично ее изобразил Рембрандт. Тем и влечет зрителя — не какая-то заоблачная дива, а самая что ни на есть земная и некрасивая. Никто так не чувствовал искусство, как Лена. Так и тянуло расколоться и все рассказать как на духу. И что родная, как мать, которую зрительно не помню, но какой-то ее древний, как архетип, образ тревожит по ночам. И что страстно хотелось перевоплотиться в Данаю, и чтоб не я, а меня, как ее, в первый раз, — до сих пор обидно, что лишен этой возможности: физической потери девства! И что первый оргазм — в Эрмитаже, перед Дана-ей, при всех. В том-то и дело, что никакого рукоблудия — одной только силой воображения. И ужас, что осрамился перед всем классом. Оказалось: никто ничего не заметил.
Самое сильное в моей жизни потрясение.
Даная, моя первая и единственная.
— Ну ладно ты — хрен с тобой. А мяу? — грубовато втолковывал Никита.
— Что с ним сделается! — сказал Саша. — Жил бы у тебя в мастерской, с твоим бы сдружился. Или у Гали: скрасил бы ей одиночество. Кот — не собака: в день ее смерти канючил у меня еду.
— А ты с тех пор ничего не ел? — опять наехал на него Никита.
— Заткнись! — сорвалась Галя.
Мы просидели у Саши битых два часа и за исключением начального этого наскока обходили несостоявшееся его самоубийство, потому что, высмей его за ложную тревогу, он, чего доброго, попытается на самом деле — в доказательство серьезности намерений. Чего нам не удалось избежать, так это разговоров о Лене. Хоть Галя и пыталась перенаправить беседу в нейтральное русло, Саша возвращался к ней опять и опять. Производил впечатление немного чокнутого.
— Вошел в морг и обомлел. Давно не видел ее такой красивой. Смерть возвратила ей прежний облик. Выглядела как в самом начале, когда я в нее по уши, с первого взгляда, еще до того, как до меня дошло, что влюблен. Девочка моя. Если б я знал!
— Как в мусульманском раю, — сказал Никита, и я даже привстал, боясь, что Саша на него сейчас бросится, такой он метнул в его сторону взгляд. И еще успел заметить, что Никита тоже весь съежился, ожидая нападения. А ведь сам напрашивается!
На этот раз обошлось.
— Если б ты знал что? — спросила встревоженно Галя. Никита тем временем продолжал его цеплять и, когда Саша в очередной раз стал описывать Лену в морге, обозвал некрофилом да еще добавил:
— Ну, ты зарапортовался. Выходит, ей стоило умереть, чтоб ты опять увидел ее молодой.
Сам видел, чего стоило Саше сдержаться. Может, и не зря Никита опасается за свою жизнь.
— Морщины все разгладились, на губах улыбка застыла, а ведь я уже забыл, когда последний раз улыбалась, — продолжал этот полоумный. — Как живая, только глаза закрыты. Точнее, как статуя. Прекрасная античная статуя. И красива как богиня. Нет больше той сварливой, скандалезной, вечно недовольной бабы, у нас с ней до драк доходило. Все это как-то разом схлынуло, а осталась девочка, какой и была всегда, хоть я и думал, что девочка в ней давно умерла. Как в фильмах про зверолюдей, которым в смерти возвращается их человечий лик. Да, некрофил! А что мне остается? Если б я только знал!
— Что — знал? — На этот раз не удержался я.
— Мяу! А это не из твоей комнаты серая мышка давеча голышом выскользнула? — съехидничал Никита и, что кот на добычу, застучал зубами.
Саша и тут стерпел, хоть Никита прямо нарывался. Теперь, задним умом, я так понимаю, что он еще не весь выложился, не подзавелся как следует, не довел себя до кондиции. То, что Сашу больше всего угнетало, нам все еще было неизвестно — нечто еще страшнее, чем смерть Лены, хотя что может быть страшнее?
Опустил голову на руки, тихонько всхлипывал. Галя подошла к нему, пытаясь утешить. Даже Никита притих. А я эгоистично подумал: «Хорошо все-таки, что не заявился к нему один. Всегда теряюсь перед чужой безутешностью, да и чем ему можно помочь?»
— Думаешь, не понимаем? — сказал я. — Мы все ее любили. Она и вправду необыкновенная.
Саша поднял голову, такое отчаяние было в его взгляде, будь моя воля бежал бы отсюда за тридевять земель куда глаза глядят.
— Вы ничего не знаете, — сказал Саша, вытирая глаза.
— Чего мы не знаем? — проклюнулся Никита из своего вынужденного молчания.
— Вскрытие было, — сказал Саша.
Он что, рехнулся? При чем здесь вскрытие? Ведь и так ясно — смерть наступила в результате удушья, сломаны шейные позвонки, неужели он снова станет мучить себя и нас физиологическими подробностями? Две недели прошло, давно уже в земле, сам говорил — ее образ очистился. Никита и Галя тоже не скрывали недоумения.
— Я никому не рассказывал о результатах. Никому! Да и сейчас зря. Вам-то что? Гекубы!
Он глубоко вздохнул, я видел, чего ему стоило. Честно говоря, я уже не хотел, чтоб он говорил. Но он выпалил:
— Лена была беременна. — И добавил, как попка, свои рефрен: — Если б я только знал!
Я как вырубился, мгновенно вспомнив гранатовый портрет Лены — она сама прорастала из граната, но сквозь кесарево сечение у нее на животе были видны гранатовые зерна. Тут только меня осенило: а если это не метафора и Никита знал, что она беременна?
— Зря ты так убиваешься, — тихо сказал Никита. — Женщина не стоит таких безумств. Никакая. В том числе Лена. Если хочешь знать, она недостойна твоей любви. Я уж не говорю, что эта любовь была для нее непосильна, невыносима. А тебя не любила. Я это знаю.
— Подонок! — опять психанула Галя.
Как же он должен ненавидеть Сашу, чтоб пойти на такой донос! А если к тому ж безосновательный и он добирает с помощью лжи, чего недополучил в реальности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52