Горы – не стадион для футбола, не ледовая площадка для фигурного катания, не соревнования по легкой атлетике. Зрителей нет. Зрители такие же участники, как и ты сам. Если ты взошел на вершину, то и они взошли тоже. Друг друга не удивишь. А себе кое-что докажешь. Не напрасно у другой альпинистской песенки, слов которой я не запомнил, примерно такой смысл: «Зачем мы идем на вершину? Нет там ни руд, ни кладов, ни драгоценных камней. Там ты найдешь только победу над собой».
К этим же примыкает, по-моему, и третья песня, два куплета которой мне удалось записать по памяти.
Кто сказал, что я сдал,
Что мне рук не поднять.
Что я с песней порвал,
Что рюкзак не собрать?..
Уложу в рюкзаке, что хранил и берег.
Что подарено мне от озер и дорог,
Неба синего синь, скал слепящий оскал,
Сроки мне отодвинь, я свое не сказал.
Слова самодеятельные, но все же слова, ибо девять десятых песенок, поющихся у альпинистских костров, бездарная и пошлая тарабарщина, главным образом на мотивы известных песен. Для того чтобы мое суждение не показалось строгим и чуть ли не снобистским, выпишу несколько примеров:
Раскинулись горы широко,
Под нами плывут облака,
Товарищ, мы лезем высоко,
Вершина еще далека.
«Товарищ, я дальше не в силах идти, –
Сказал альпинист альпинисту, –
Болит, разрывается сердце в груди
И легкие дышат со свистом…»
К ногам привязали ему ледоруб,
В палатку его завернули,
Потом репшнуром обвязали его
И в пропасть тихонько столкнули…
* * *
Солнце скрылось за горою,
Дали гор покрылись дымкой серебристой,
А вечернею порою
Возвращались из похода альпинисты.
Много дней они бродили,
Штурмовали неприступные вершины…
* * *
По обычаю по туристскому,
По преданию альпинистскому,
Мы не пьем вина, не целуемся,
С утра до ночи все страхуемся.
Страхуй ты меня, потом я тебя…
* * *
Пусть крепок верный ледоруб,
Пусть вбито три крюка,
Прощальный крик сорвался с губ,
И пропасть глубока.
Ну, и так далее, вплоть до жалостливого блатного мотивчика, бог знает как оказавшегося здесь, на такой высоте, среди ледовых громад, слегка посеребренных густотой и яркостью звездного неба:
Зачем оставил я штормовку,
Палатку Здарского не взял?
Попал я, бедненький, в холодную ночевку,
И холод косточки мои сковал.
Внизу, в палатках, спится сладко,
Весь лагерь спит в сухих мешках,
Я ж на приступочке сижу довольно шатко,
Терплю холодный бивуак.
Я собрался уйти из хижины, чтобы не слушать дальнейшего концерта, как вдруг на скалах над водопадом раздался истошный крик. Все выбежали из хижины на свежий холодный воздух. Так началась маленькая курьезная история, которую я обещал тут рассказать.
В альпинистском фольклоре бытует легенда о черном альпинисте. Он сорвался, шел, полз, умер голодной смертью и теперь будто бы бродит по горам. Когда альпинисты ужинают, он будто бы подсаживается к ним, ужинает, неузнанный, вместе с ними, а потом исчезает.
Александр Александрович, Альгерт Михайлович и Валерий Георгиевич с присущим им всем троим юмором решили развеселить ребят. Валерий Георгиевич взялся сыграть роль черного альпиниста. Для этого он намазался сажей, ушел в скалы и теперь вот начал кричать оттуда истошным голосом. Но уже с первых секунд стало ясно, что затея не удалась. Во-первых, чтобы крик в ночных скалах произвел впечатление, нужна особенная атмосфера в хижине, когда рассказываются, допустим, страшные истории и некоторое мистическое настроение овладевает людьми. Но такого настроения у нас в хижине не было. Во-вторых, кто-то сразу узнал голос Валерия Георгиевича. История казалась законченной, я начал угреваться в своем мешке, когда раздался тревожный свисток Александра Александровича. Было объявлено немедленно собраться всем в хижине.
– Что случилось? – спросил я тихонько у Альгерта Михайловича.
– Валерий Георгиевич уже спустился, а в это время кто-то прошел по скалам с электрическим фонариком.
– Вы собирались напугать ребят, а кто-то напугал вас самих?
Но Александр Александрович уже объяснял причину тревоги.
– Случилось чрезвычайное происшествие. Самое грубое нарушение в горах – уйти в горы без разрешения. Тем более ночью. Сейчас мы выясним, кто это сделал, и я буду вынужден завтра же утром спустить виновника вниз и отправить в Москву. Я жду признания.
Наступила, как говорится, мертвая тишина. Потом на освещенный круг, на середину хижины, вышел из темного угла бородатый альпинист-одиночка.
– Это я прошел по скалам с фонариком. Я хорошо знаю эти скалы. Я ничем не рисковал…
Он говорил, а за его словами слышалось еще и другое: «И вообще вам нет до меня никакого дела. Я вам не подчиняюсь и делаю, что хочу».
Александр Александрович, не ожидавший такого оборота, некоторое время помолчал, а потом мужественно объявил:
– Тогда у меня все. Можете расходиться по палаткам.
Тишина, в которой мы расходились, показалась мне напряженной и неловкой.
Когда я подошел к своей палатке, я услышал в ней тихий разговор наших старших:
– Проучить бы их как следует, да неудобно перед Владимиром Алексеевичем.
– Да, неудобно, а надо бы…
Откинув полу палатки, я сразу же оборвал разговор.
Ледник начинался (вернее, кончался, а начинался только для нас, шедших снизу) невдалеке от нашей стоянки. Настоящее же начало его где-то там, наверху, у самого подножия Короны и Свободной Кореи. Там в ложбине он накопился за миллионы лет, нарастил себе тушу толщиной во многие десятки метров и теперь стекает оттуда по ложбине, движется ледовой рекой со скоростью ну, скажем, полметра в год. Нижняя часть его называется языком. Самая нижняя часть языка покрыта черной пылью, землей и, географически говоря, разным обломочным материалом. Не зная, эту нижнюю часть ледника нельзя и принять за ледник – обыкновенное каменистое дно долины. Но, вступив на эту грязную поверхность, все-таки почувствуешь – да, под ногами лед, и толща его стара, плотна и мощна.
Выше ледник из грязного становится серым, бледно-серым, зеленоватым, чисто-зеленым на изломах, перепадах и ледопадах, а затем ослепительно белым, благодаря снегам, покрывающим его у истоков точно так же, как земля покрывает устье. Если было бы у ледника устье и он впадал бы куда-нибудь, во что-нибудь. Но ледник впадает просто в горы, просто в долину, просто в земное пространство. Он впадает, я бы сказал, в теплоту. Он не впадает, а кончается. Тут он истончается бесчисленными каплями и ручейками воды, от струйки толщиной с обыкновенный шпагат до потока, который трудно уж перепрыгнуть. И если это истончение происходит на километровом фронте, то нетрудно догадаться, что еще немного ниже, где собираются все эти капли, струйки и ручейки, грохочет по ущелью настоящая горная река.
Мы шли то по самому леднику, по его левой, если смотреть снизу, обочине, то уходили еще левее, на морену, и делали взлет и снова возвращались на ледник, но уже на несколько сот метров выше.
Ледник одаривал нас прелестями своего ледникового пейзажа. Небольшие камни, попавшие на лед, нагреваются солнцем быстрее льда. Лед под ними протаивает, и они тонут во льду, образуя ровные круглые отверстия, наполненные чистой водой. Эти отверстия так и называются – стаканами. Большие, огромные камни, напротив, затеняют место под собой, лед вокруг них тает, а они остаются на ледяных столбах и образуют грибы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
К этим же примыкает, по-моему, и третья песня, два куплета которой мне удалось записать по памяти.
Кто сказал, что я сдал,
Что мне рук не поднять.
Что я с песней порвал,
Что рюкзак не собрать?..
Уложу в рюкзаке, что хранил и берег.
Что подарено мне от озер и дорог,
Неба синего синь, скал слепящий оскал,
Сроки мне отодвинь, я свое не сказал.
Слова самодеятельные, но все же слова, ибо девять десятых песенок, поющихся у альпинистских костров, бездарная и пошлая тарабарщина, главным образом на мотивы известных песен. Для того чтобы мое суждение не показалось строгим и чуть ли не снобистским, выпишу несколько примеров:
Раскинулись горы широко,
Под нами плывут облака,
Товарищ, мы лезем высоко,
Вершина еще далека.
«Товарищ, я дальше не в силах идти, –
Сказал альпинист альпинисту, –
Болит, разрывается сердце в груди
И легкие дышат со свистом…»
К ногам привязали ему ледоруб,
В палатку его завернули,
Потом репшнуром обвязали его
И в пропасть тихонько столкнули…
* * *
Солнце скрылось за горою,
Дали гор покрылись дымкой серебристой,
А вечернею порою
Возвращались из похода альпинисты.
Много дней они бродили,
Штурмовали неприступные вершины…
* * *
По обычаю по туристскому,
По преданию альпинистскому,
Мы не пьем вина, не целуемся,
С утра до ночи все страхуемся.
Страхуй ты меня, потом я тебя…
* * *
Пусть крепок верный ледоруб,
Пусть вбито три крюка,
Прощальный крик сорвался с губ,
И пропасть глубока.
Ну, и так далее, вплоть до жалостливого блатного мотивчика, бог знает как оказавшегося здесь, на такой высоте, среди ледовых громад, слегка посеребренных густотой и яркостью звездного неба:
Зачем оставил я штормовку,
Палатку Здарского не взял?
Попал я, бедненький, в холодную ночевку,
И холод косточки мои сковал.
Внизу, в палатках, спится сладко,
Весь лагерь спит в сухих мешках,
Я ж на приступочке сижу довольно шатко,
Терплю холодный бивуак.
Я собрался уйти из хижины, чтобы не слушать дальнейшего концерта, как вдруг на скалах над водопадом раздался истошный крик. Все выбежали из хижины на свежий холодный воздух. Так началась маленькая курьезная история, которую я обещал тут рассказать.
В альпинистском фольклоре бытует легенда о черном альпинисте. Он сорвался, шел, полз, умер голодной смертью и теперь будто бы бродит по горам. Когда альпинисты ужинают, он будто бы подсаживается к ним, ужинает, неузнанный, вместе с ними, а потом исчезает.
Александр Александрович, Альгерт Михайлович и Валерий Георгиевич с присущим им всем троим юмором решили развеселить ребят. Валерий Георгиевич взялся сыграть роль черного альпиниста. Для этого он намазался сажей, ушел в скалы и теперь вот начал кричать оттуда истошным голосом. Но уже с первых секунд стало ясно, что затея не удалась. Во-первых, чтобы крик в ночных скалах произвел впечатление, нужна особенная атмосфера в хижине, когда рассказываются, допустим, страшные истории и некоторое мистическое настроение овладевает людьми. Но такого настроения у нас в хижине не было. Во-вторых, кто-то сразу узнал голос Валерия Георгиевича. История казалась законченной, я начал угреваться в своем мешке, когда раздался тревожный свисток Александра Александровича. Было объявлено немедленно собраться всем в хижине.
– Что случилось? – спросил я тихонько у Альгерта Михайловича.
– Валерий Георгиевич уже спустился, а в это время кто-то прошел по скалам с электрическим фонариком.
– Вы собирались напугать ребят, а кто-то напугал вас самих?
Но Александр Александрович уже объяснял причину тревоги.
– Случилось чрезвычайное происшествие. Самое грубое нарушение в горах – уйти в горы без разрешения. Тем более ночью. Сейчас мы выясним, кто это сделал, и я буду вынужден завтра же утром спустить виновника вниз и отправить в Москву. Я жду признания.
Наступила, как говорится, мертвая тишина. Потом на освещенный круг, на середину хижины, вышел из темного угла бородатый альпинист-одиночка.
– Это я прошел по скалам с фонариком. Я хорошо знаю эти скалы. Я ничем не рисковал…
Он говорил, а за его словами слышалось еще и другое: «И вообще вам нет до меня никакого дела. Я вам не подчиняюсь и делаю, что хочу».
Александр Александрович, не ожидавший такого оборота, некоторое время помолчал, а потом мужественно объявил:
– Тогда у меня все. Можете расходиться по палаткам.
Тишина, в которой мы расходились, показалась мне напряженной и неловкой.
Когда я подошел к своей палатке, я услышал в ней тихий разговор наших старших:
– Проучить бы их как следует, да неудобно перед Владимиром Алексеевичем.
– Да, неудобно, а надо бы…
Откинув полу палатки, я сразу же оборвал разговор.
Ледник начинался (вернее, кончался, а начинался только для нас, шедших снизу) невдалеке от нашей стоянки. Настоящее же начало его где-то там, наверху, у самого подножия Короны и Свободной Кореи. Там в ложбине он накопился за миллионы лет, нарастил себе тушу толщиной во многие десятки метров и теперь стекает оттуда по ложбине, движется ледовой рекой со скоростью ну, скажем, полметра в год. Нижняя часть его называется языком. Самая нижняя часть языка покрыта черной пылью, землей и, географически говоря, разным обломочным материалом. Не зная, эту нижнюю часть ледника нельзя и принять за ледник – обыкновенное каменистое дно долины. Но, вступив на эту грязную поверхность, все-таки почувствуешь – да, под ногами лед, и толща его стара, плотна и мощна.
Выше ледник из грязного становится серым, бледно-серым, зеленоватым, чисто-зеленым на изломах, перепадах и ледопадах, а затем ослепительно белым, благодаря снегам, покрывающим его у истоков точно так же, как земля покрывает устье. Если было бы у ледника устье и он впадал бы куда-нибудь, во что-нибудь. Но ледник впадает просто в горы, просто в долину, просто в земное пространство. Он впадает, я бы сказал, в теплоту. Он не впадает, а кончается. Тут он истончается бесчисленными каплями и ручейками воды, от струйки толщиной с обыкновенный шпагат до потока, который трудно уж перепрыгнуть. И если это истончение происходит на километровом фронте, то нетрудно догадаться, что еще немного ниже, где собираются все эти капли, струйки и ручейки, грохочет по ущелью настоящая горная река.
Мы шли то по самому леднику, по его левой, если смотреть снизу, обочине, то уходили еще левее, на морену, и делали взлет и снова возвращались на ледник, но уже на несколько сот метров выше.
Ледник одаривал нас прелестями своего ледникового пейзажа. Небольшие камни, попавшие на лед, нагреваются солнцем быстрее льда. Лед под ними протаивает, и они тонут во льду, образуя ровные круглые отверстия, наполненные чистой водой. Эти отверстия так и называются – стаканами. Большие, огромные камни, напротив, затеняют место под собой, лед вокруг них тает, а они остаются на ледяных столбах и образуют грибы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42