– Не за что, – сказал тот.
– А колокола мы всё-таки сымем, – сказал Митька.
Михаил Аверьянович промолчал. Потом спросил:
– Старый мир разрушаете, как в песне вашей поётся?
– Разрушаем.
– А построите ли новый-то?
– Построим, – сказал Митька, и на его пухлых, разбитых губах появилась совсем детская, нежная улыбка.
– Хорошо, коли так, – сказал Михаил Аверьянович и вышел из шалаша. Уже за дверью сообщил:– Снег подгребу к яблоням. Что-то мало его выпало нонешней зимой.
…Ночью все колокола были сброшены на землю, а затем увезены в Баланду на станцию, к приготовленным платформам.
14
Подифор Кондратьевич Коротков доживал свой век. Ему уже перевалило далеко за восьмой десяток, и он спокойно готовился к скорой встрече со своим смертным часом. Сам сколотил себе гроб, который вот уже четвёртый год пылился на подволоке. На дне большого окованного сундука лежало смертное: саван, белые шерстяные носки, рубаха белая и белые штаны. Дом, двор, сад и всё прочее по-прежнему оставалось крепким, потому как держалось на тугих плечах двух работников да нестареющей Меланьи.
Дряхл и немощен телом был Подифор Кондратьевич и потому не поверил вначале, что его фамилию в числе первых занесли в список подлежащих раскулачиванию. Поверил лишь тогда, когда Меланья вдруг объявила ему:
– Кондратич, родный, не гневайся на меня. Живой думает о живом.
– О чём ты? – не понял старик.
– Не желаю с тобой на высылку. Поезжай один. Ты уж своё пожил. А я ещё молодая – мне толечко шестьдесят седьмой годок пошёл…
Прямо на глазах у потрясённого Подифора Кондратьевича она собрала барахлишко, сняла свою икону и, поклонившись «дому сему», поблагодарив старика за хлеб-соль, вышла на улицу и решительно, почти торжественно направилась к вехтой лачуге, где уже много лет обитал в одиночестве Карпушка.
В тот же день на высоких тесовых воротах Подифора Кондратьевича появился фанерный щит, на котором огромными корявыми буквами было начертано: «Бойкот». Такие же щиты были прибиты к воротам и всех остальных раскулачиваемых. Это значило, что отныне затонцы не должны были ни разговаривать, ни вообще иметь каких-либо дел с бойкотируемыми, которые лишались всех гражданских прав. Позже по щитам с надписью «Бойкот» жители Савкина Затона безошибочно определяли, чья ещё участь решена, какой ещё двор подлежит раскулачиванию, а поутру, выйдя из дому, с опаской посматривали на свои собственные ворота, потому что щит мог появиться и на подворье «подкулачника», «кулацкого подпевалы» и «подноготника».
Подифор Кондратьевич, оправившись малость от удара, решил действовать. Первое, что он сделал, – это сорвал щит, растоптал его, а потом долго сидел на завалинке в тяжком раздумье. Вечером, как только стемнело, пошёл к Михаилу Аверьяновичу Харламову. Отдышавшись у порога, сразу же приступил к делу:
– Спасай, Аверьяныч, старика. Не дают помереть спокойно… А за что? За мои-то труды?.. Спасай, милый… Сыны у тебя… один партейный… Другой – в сельском Совете, тоже начальник, замолвили бы словечко. Можа, справку какую…
Тут Подифор Кондратьевич внезапно умолк: в глазах Михаила Аверьяновича на один лишь миг блеснуло что-то такое, от чего старому Подифору сделалось просто жутко.
– Ничем не могу помочь тебе, Кондратич. Зря ты ко мне пришёл. Ты, знать, забыл…
– Кто старое помянет… Давно было дело…
– Дело давнее, то верно. А рана, какую ты мне учинил, она завсегда Свежая, не заживает… Иди, Кондратич, я тебе не помощник! Один раз пожалел, да вижу: зря. Сердце – оно такое, не обманешь его. Иди!
15
Илья Спиридонович Рыжов был в числе тех затонцев, кто упорно не хотел расставаться со своим единоличным хозяйством. Он с редкостным мужеством отражал атаки многочисленных агитаторов – и местных и районных. Не желая более встречаться с ними, прибегнул было к испытанному своему средству – забрался на печь, чтобы погрузиться в трехсуточную спячку и таким образом дождаться лучших времён. Но на этот раз совершенно неожиданно для Ильи Спиридоновича спасительное средство не сработало, дало осечку: более двух часов ворочался, кряхтел, ложился то навзничь, то вниз лицом, то на левый бок, то на правый, но сон не шёл. Вконец измаявшись душою, сочно выругался, сплюнул и, слезши с печки, принялся суетно ходить по избе, тщетно выискивая предлог, чтобы поссориться с Авдотьей Тихоновной. В таком-то состоянии духа и застал его очередной агитатор. На этот раз им оказался Карпушка, поклявшийся в правлении, что непременно уговорит старика Рыжова вступить в колхоз.
– Мы с кумом Ильёй бо-ольшие друзья! – уверял он районных уполномоченных, успевших уже побывать у Рыжовых. – Он меня во всём слушает. Как скажу, так и сделает. Ведь я ему жизнь спас. Кабы не я, кормить бы ему в Игрице раков. Должен он помнить, как вы думаете?
И вот Карпушка обметает снег с валяных сапог у порога Рыжовых.
– Здорово живёшь, кум?
– Слава богу. Доброго здоровьица, Карп Иваныч. – Илья Спиридонович подозрительно глянул на гостя. – Уж и ты не агитировать ли пришёл?
– Да нет. Наплевать мне на… Тю ты, чёрт! – запутался Карпушка. – А хотя бы и так, в колхоз? – вдруг решительно, напрямик заговорил он.
– А вот этого не хочешь? – Скривившись, Илья Спиридонович поднёс к Карпушкиному носу кукиш.
– Контра ты! Несознательная белая сволочь! – взбесился Карпушка. – Белых ждёшь? Знаю я вашего брата!..
– Вон из моего дому! – завизжал Илья Спиридонович, наступая на Карпушку.
Тот опешил и стал поспешно пятиться к двери.
Оказавшись во дворе, Карпушка в крайнем смятении стоял, неловко растопырив руки.
– Вот поди ты, – бормотал он. – Сорок лет прожили с кумом Ильёй душа в душу. А ныне, как дело обернулось…
Карпушка почему-то вовсе забыл о прежних своих ссорах с Рыжовым и теперь всерьёз верил, что прожил с ним «сорок лет душа в душу». В страшном беспокойстве подходил он к своему дому – пойти прямо в правление не решился. Предчувствие большой беды давило его. В который раз так безнадёжно рушатся его планы!
Вступив в колхоз раньше своего «друга», Карпушка в самом деле оказался в крайне затруднительном Положении: Меланья, уже успевшая вновь взять власть в свои руки в доме, боялась колхоза, как чёрт ладана, и теперь устраивала сызнова обретённому муженьку дикие сцены, причём всё время не забывала упомянуть: «Ты, пустоголовый, один только и кинулся в этот колхоз! Небось дружок твой Илья Спиридонович не вступит. Поумнее тебя, безгубого дьявола!»
Как-то уж повелось: что бы Карпушка ни делал, Меланья глянет на содеянное им, распустит губы в кислейшую гримасу и бросит, точно кипятком окатит:
– А у Ильи Спиридоновича не так. У него лучше.
И вот теперь Карпушка делал пока что безуспешные попытки вовлечь старика Рыжова в колхоз, чтобы сказать потом Меланье:
– Не реви, дура. Не я один, а и Рыжов.
Но Илья Спиридонович заупрямился – хоть ты лопни!
– Ширинками мы будем с тобой трясти в колхозе-то? Одна голова не бедна, а ежели и бедна, так одна. У себя по хозяйству я ковыряюсь помаленьку, и никто мне не указчик. – Со скрытым ехидством спросил у Карпушки: – Что там, Карп Иваныч, слыхать про Попова?
Карпушка замигал глазами, насторожился и «промычал что-то невнятное.
– Сказывают, опять объявился? – продолжал свою психологическую пытку Илья Спиридонович, не спуская прищуренных глаз с «кума»
– Враки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71