Проходим неизбежные формальности: прописка в Москве, переход из членов ЛОССХ, продовольственные карточки, ордера на одежду (мы совершенно пообносились). Сил маловато – в многое не углубляешься. Ведь еще продолжается война, но ежедневно сводки с фронтов окрыляют.
Еще раз об Алексее Толстом
Лето 1943 года. Опять Барвиха. Алексей Николаевич сам сеял, сажал и растил цветы. Вызывает меня в сад, где под окнами кабинета решил посеять маки… Лицо озабоченное, а глаза веселые, хитрые. Он говорит:
– Нужно подбавить под маки хорошей земли – хорошая земля на грядах у Паши в огороде. Пока Паша ходит в сельпо, возьмем ведра, лопату и стащим у нее землю. (Паша ведала огородом, курами и прочим хозяйством, а также стряпала. Нрава была строгого, характера бурного, и Алексею Николаевичу нравилось ее побаиваться.)
Крадучись и поглядывая на ворота, не возвращается ли Паша, мы направились к огороду, наполнили ведра землей «с дивным вонючим перегноем», как смачно сказал Алексей Николаевич, благополучно донесли и разбросали землю на приготовленном месте. Мак был посеян, семена были, конечно, «совершенно необыкновенные», и маки должны были вырасти «невиданной красоты». Так оно и было в дальнейшем. А пока что вернулась Паша, ее зоркий хозяйственный глаз обнаружил убыль земли на грядах, и она, не на шутку рассердившись, разыскала Толстого и стала его срамить и обвинять в воровстве. Он очень серьезно и упорно отводил обвинение и не сознался. А Паша загадочно и пророчески говорила:
– Все равно от правды как ни отпирайтесь, а вам не уйти – она вылезет наружу!
Алексей Николаевич так вошел в игру, что даже не на шутку рассердился на Пашу. И действительно, «правда вылезла». Когда выросли и зацвели маки, среди них выросли также и могучие плети огурцов. Как выяснилось, в землю, которую мы воровали, были уже посажены огуречные семена. Паша торжествовала.
Тем же летом около дома в саду идет подготовка к киносъемке. Режиссер М. К. Калатозов с помощниками, прожекторы, съемочная аппаратура… Предстоит заснять Толстого, произносящего речь, написанную им для Съезда прогрессивных деятелей кино, который должен вскоре состояться в Америке. Алексей Николаевич в рабочем костюме садовника возится с цветами:
– Текст готов, я готов, все продумал, начинайте!
Включают прожекторы – съемка идет. Стоя около цветущих пионов, Толстой вынимает из кармана коробочку, открывает ее и неторопливо, деловито посыпает пионы каким-то порошком. Режиссер задает вопрос:
– Что вы делаете, Алексей Николаевич?
Толстой, не отрываясь от дела:
– Как всякий порядочный человек, я уничтожаю вредителей. – После чего осматривает, подпирает палочками, подвязывает мочалкой цветы и вдруг, задумавшись, распрямляется и очень естественно и просто начинает произносить текст речи, обращенной к съезду. Постепенно весь преображается, голос его крепнет, делается гневным, он стоит, вытянувшись по-военному, почти неподвижно, лицо серьезное, дикция безукоризненная. Кажется даже, что он переоделся в другой, более подходящий для трибуны костюм.
Бесконечно много дала мне дружба с Алексеем Николаевичем. Редко с кем я могла быть столь плодотворно откровенной. После наших встреч я всегда возвращалась в свою жизнь, обогащенная большими чувствами, страстным, взволнованным и, я бы сказала, горделиво-патриотическим отношением к жизни.
Толстому всегда хотелось больше знать, больше работать, больше любить, больше ненавидеть… Всегда и все – больше!
Но… 23 февраля 1945 года беззастенчивая смерть преждевременно лишила человечество даровитейшего русского писателя.
Всеволод Иванов
Горький часто, еще на Кронверкском и позднее, говорил о талантливом писателе Всеволоде Вячеславовиче Иванове.
С 1933 года я встречала Ивановых у Алексея Максимовича, когда приезжала погостить в Десятые Горки. В годы войны в Ташкенте мы узнали друг друга ближе. Вернувшись в Москву в 1943 году, мы часто виделись, возник взаимный интерес, и я чувствовала себя почти членом этой удивительной, прекрасной семьи Всеволода Вячеславовича, его жены Тамары Владимировны, красивой, откровенной, бурной, по-русски хлебосольной и талантливо энергичной женщины, ее дочери Тани и двух сыновей – Комы и Миши. Все талантливы, по-своему красивы, и все дополняют друг друга. Мы вместе переживали удачи и огорчения. Друзья и враги были общие. При моем одиночестве (во время войны ушли из жизни самые близкие и любимые мной люди) судьба вознаградила меня дружбой с семьей Ивановых. У них мне всегда находилось место, уют и ласка.
В их гостеприимном доме часто бывали: Лиля Юрьевна Брик, В. А. Катанян, Б. Л. Пастернак, И. Сельвинский, Л. Н. Сейфуллина, И. Л. Андроников, В. А. Каверин, Л. Н. Тынянова, Петр Леонидович Капица, А. А. Крон, К. А. Федин, В. Б. Шкловский, А. А. Фадеев, К. И. Чуковский, Маргарита Алигер, А. П. Довженко, Б. Н. и Е. К. Ливановы, В. Ф. Асмус, П. П. Кончаловский, Д. Самойлов, жены и дети перечисленных, – конечно, это не все. Возникали интереснейшие разговоры, споры, чтения. В общем, разностороннее великолепие – творцы советской культуры.
Еще теснее сблизились мы, когда в 1954 году МХАТ решил ставить пьесу Всеволода Вячеславовича «Ломоносов», а я была приглашена оформить спектакль. С огромным увлечением принялась я за эту работу. Пьеса ставила трудные, но увлекательные задачи.
Всеволод Вячеславович казался мне добрым волшебником. Я часто ощущала, как вокруг него создается «зона волшебства»: вот он что-то скажет, и все вдруг преображается, выглядит «не так, как в будни». (До сих пор точно неизвестно, что такое искусство и как оно делается – не «волшебство» ли?)
Всеволод Вячеславович, восхищаясь многим, что создает природа и родит земля, мечтал о всеблагом ветре, который сдул бы ко всем чертям мерзкое и недостойное, что нарастало на некоторых людях, как короста, но никогда не спускался в ненависть, а когда ему бывало невмоготу от противности – карал полным равнодушием. Вероятно, если бы в жизни Всеволод Вячеславович встретил меньше подлых людей, он смог бы свою любовь и нежность полной мерой воздавать человеческим особям и быть счастливым. Но этого, к сожалению, не случилось – и он закрыл свое талантливое и доброе сердце для многих и многого. А будучи человеком очень ранимым, скрывал это как некую тайну. И жил среди людей слегка отшельником, слегка волшебником.
Яркий ковер из цветов расстилается по всему дачному участку. Осенью кажется, что ковер переменили – про изошла полная смена цветов и цвета. Плодовые деревья, ягодные кусты, цветы чувствовали, что Всеволод Вячеславович понимает их и любит – хочет, чтобы им хорошо жилось в пределах его «владений». Вскоре после войны он посадил вдоль дороги, ведущей от ворот к дому, маленькие березки, и вот они выросли р большие деревья и летом сплетают свои ветви над дорогой, образуя тоннель, в котором в солнечные дни держится зеленая тень и прохлада.
Все растения как-то феерически быстро продвигались к дому, и казалось, что скоро они наберутся храбрости и сил, прорастут сквозь ступени лестницы, войдут в дом и соединятся с избранными и привилегированными – те круглый год жили в кадках и горшках по всему дому, защищенные от зимы и непогоды.
Дикий виноград ползет вверх по стенам и, достигнув второго этажа, уже завоевывает крышу, и летом мало видно дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93