Обиталищем чете служил ветхий домишко на Монмартре под номером 12 по улице Корто; там жили также художница Сюзанна Валадон с сыном, которого звали Морис Утрилло и которого беспробудное пьянство время от времени тянуло в Вильжюиф, в среду самых диких безумцев.
Обожая художников Монмартра, Реверди тем не менее наотрез отказывался принимать их богемный внешний вид: длинные грязные волосы, отвратительная трубка в зубах, закрученные спиралью штанины… Напротив – хоть он и не родился со складкой на брюках, как говорил Пикассо о Кокто, но всегда бывал одет в строгий двубортный пиджак, а поверх безупречно выглаженной рубашки неизменно носил тщательно завязанный галстук. Впрочем, это не мешало ему ненавидеть людей света. Правда, к Мисе это не относилось, потому что она окружала себя художниками, многие из которых были ее друзьями. Больше даже – с 1917 года она помогала ему, уговаривая друзей подписаться на журнал «Норд-Сюд» и покупая за бешеные деньги сборники его стихов, ограниченная часть тиража которых издавалась в роскошном виде.
В эту пору Реверди вызывал бурю восторга у молодых поэтов. В 1924 году Андре Бретон уже называет его среди предтечей сюрреализма, а в 1928 году провозглашает его, наряду с Арагоном и Суполем, «самым великим из ныне живущих поэтов».
Вплоть до 1921 года Габриель и Реверди были связаны друг с другом узами тесной дружбы. Но ало-помалу это чувство переросло в разделенную любовь. Не объясняется ли отчасти привязанность Коко к Реверди земными корнями поэта? То, что его отец был виноградарем, разоренным кризисом 1907 года, заставляло ее вспомнить об Альберте Шанеле, о котором она сложила красивый миф для своих подружек по сиротскому приюту в Обазине и который на деле лишь мечтал иметь виноградники… Больше даже, будучи ребенком, бедняга содержался взаперти в пансионе, как она – в монастыре. Все это притягивало Габриель к поэту. К тому же некие странности в его поведении… Вот, к примеру: однажды во время пышного приема у Коко он ни с того ни с сего покинул собравшихся и под проливным дождем бросился в парк собирать улиток… Не удивительно, что он снискал ореол «проклятого поэта», этакого Артюра Рембо послевоенных лет. Воистину, это была неординарная личность. Как и Габриель, которая отводила себе место среди ремесленников, а не среди художников, ему требовалось занятие для рук. Он обожал чинить что-нибудь, мастерить поделки… И наконец, вот главное: среди гостей Габриель образовалась общность людей с характером, одержимых абсолютом и бескомпромиссностью – никаких уступок! Но у Реверди эта тенденция столь ярко выражена, что сделалась почти патологической…
Нужно признать, что поведение поэта порою приводило в замешательство. Блестящий собеседник, он вдруг ни с того ни с сего умолкал на долгие часы, будто воды в рот набрал. Презирал деньги, но обожал роскошь. То он выглядит мизантропом, мечущим громы и молнии по адресу «всего этого бандитизма», как он называл жизнь в обществе, то вдруг выказывает почти наивное доверие к человечеству! То он по неделям торчит в особняке у Габриель, то вдруг срывается с места и мчится очертя голову на Монмартр, где его терпеливо дожидается верная Анриетт… Атеист, вольнодумец и гордец, он вдруг неожиданно чувствует себя осененным милостью божией и 2 мая 1921 года принимает крещение. Правда, его религиозный пыл не особенно отдаляет его от Коко, во всяком случае, тогда; но в нем замечается болезненная тенденция к самоизоляции и уходу в себя, которая с течением времени усиливается.
Кстати, он уже отошел от сюрреалистов. Их «автоматическое письмо», преклонение перед неконтролируемым литературным творчеством казались ему в высшей степени смехотворными… Плюс к тому его неприспособленность к жизни в обществе… Его жесткая непримиримость, безоговорочный отказ от всего, что навязывается «компромиссами», его помешательство на «правильности» приведут к тому, что в конце концов, несмотря на усилия обожаемой им Габриель, он все-таки покинет ее. Разве могло быть иначе? Ведь отсутствие любимого существа и есть для него главнейший источник поэтического вдохновения. Не он ли написал: «Неужели самый долговечный и прочный союз между существами – это преграда»? И он, движимый извращенной логикой, сознательно возводил эту преграду. 30 мая 1926 года он торжественно сжег на глазах друзей многие из своих рукописей. Затем он удалился в Солем, неподалеку от знаменитого аббатства, чтобы вести скромную жизнь в скромном домике со своей верной Анриетт. Но все же никогда Пьер и Габриель не позабудут друг друга, и, как мы увидим далее, их роман не закончился с их расставанием…
Не могло ли статься, что Реверди, покидая Париж и Габриель, усомнился в том, сколько она сделала для него? Она тайком приобрела у него рукописи. Она давала большие деньги издателям его стихов, чтобы те выплачивали их ему якобы как ежемесячные отчисления за авторское право (можно подумать, что почти безвестный поэт мог бы существовать на реальные авторские гонорары!).
В библиотеке Габриель имелись все сочинения Реверди в оригинальных и роскошно переплетенных изданиях, а также большая часть его рукописей. Читая посвящения, адресованные поэтом Габриель, осознаешь, что до самой своей смерти в 1960 году (а был ему 71 год) он не переставал испытывать к ней самые нежные чувства. Вот как он писал, например, в 1924 году: «Моей великой, дорогой Коко – от всего моего сердца, до его последнего биения». Но и 23 года спустя, в 1947 году, его отношение не меняется: «Милой и обожаемой Коко! Коль Вы дарите мне радость любить кое-что из этих стихов, вручаю Вам эту книгу! Пусть она дарит Вам нежный и спокойный свет, как лампочка у изголовья!» Его пыл усиливался памятью о том, чем он был обязан ей. Со своей стороны, Коко всегда считала Реверди величайшим поэтом своей эпохи. Она читала и перечитывала его стихи, подчеркивая карандашом строки и мысли, которые почитала особенно примечательными. Когда она обнаружила, что Жорж Помпиду в 1961 году вообще не включил его в «Антологию французской поэзии», ее охватил один из самых яростных в ее жизни приступов гнева. И часто в дальнейшем, когда в ее присутствии хвалили талант Кокто (который она, кстати, уважала), она грубо обрывала говорившего, считая любую похвалу любому поэту, кроме Реверди, выпадом против него. Ее бесило, что поэт оказался забытым.
* * *
10 января 1922 года. Одиннадцать часов вечера. На рю Буасси д'Англа открывается новый ночной бар, хозяин которого – Мойсе. Он дал ему название «Бык на крыше» по только что поставленному одноименному балету Кокто, и было очевидно, что этот последний – король торжества. Присутствовали многочисленные друзья поэта – Мися и Жозе Мария Серт, Поль Моран, граф и графиня де Бомон, новый приятель Кокто – двадцатилетний Реймон Радиге. (Этот молодой писатель, неподвижно застывший у стойки бара, скосив голову вправо и ввинтив монокль в глаз, уже приобрел тот упрямый и таинственный вид, который бывает от злоупотребления виски; он только что завершил «Дьявола во плоти».) Тут были Пикассо, княжна Мюрат, Макс Жакоб, Жан Гюго – правнук писателя, с супругой Валентиной, Серж Лифарь, карикатурист Сэм и музыканты – Сати, Орик, Пуленк, Онеггер и множество других.
В прокуренной атмосфере бара, увешанного произведениями живописи дадаистов, можно было услышать исполняемый на фортепиано Клеманом Дусе (который вскоре станет работать с Жаном Винером) модные в ту пору американские мелодии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Обожая художников Монмартра, Реверди тем не менее наотрез отказывался принимать их богемный внешний вид: длинные грязные волосы, отвратительная трубка в зубах, закрученные спиралью штанины… Напротив – хоть он и не родился со складкой на брюках, как говорил Пикассо о Кокто, но всегда бывал одет в строгий двубортный пиджак, а поверх безупречно выглаженной рубашки неизменно носил тщательно завязанный галстук. Впрочем, это не мешало ему ненавидеть людей света. Правда, к Мисе это не относилось, потому что она окружала себя художниками, многие из которых были ее друзьями. Больше даже – с 1917 года она помогала ему, уговаривая друзей подписаться на журнал «Норд-Сюд» и покупая за бешеные деньги сборники его стихов, ограниченная часть тиража которых издавалась в роскошном виде.
В эту пору Реверди вызывал бурю восторга у молодых поэтов. В 1924 году Андре Бретон уже называет его среди предтечей сюрреализма, а в 1928 году провозглашает его, наряду с Арагоном и Суполем, «самым великим из ныне живущих поэтов».
Вплоть до 1921 года Габриель и Реверди были связаны друг с другом узами тесной дружбы. Но ало-помалу это чувство переросло в разделенную любовь. Не объясняется ли отчасти привязанность Коко к Реверди земными корнями поэта? То, что его отец был виноградарем, разоренным кризисом 1907 года, заставляло ее вспомнить об Альберте Шанеле, о котором она сложила красивый миф для своих подружек по сиротскому приюту в Обазине и который на деле лишь мечтал иметь виноградники… Больше даже, будучи ребенком, бедняга содержался взаперти в пансионе, как она – в монастыре. Все это притягивало Габриель к поэту. К тому же некие странности в его поведении… Вот, к примеру: однажды во время пышного приема у Коко он ни с того ни с сего покинул собравшихся и под проливным дождем бросился в парк собирать улиток… Не удивительно, что он снискал ореол «проклятого поэта», этакого Артюра Рембо послевоенных лет. Воистину, это была неординарная личность. Как и Габриель, которая отводила себе место среди ремесленников, а не среди художников, ему требовалось занятие для рук. Он обожал чинить что-нибудь, мастерить поделки… И наконец, вот главное: среди гостей Габриель образовалась общность людей с характером, одержимых абсолютом и бескомпромиссностью – никаких уступок! Но у Реверди эта тенденция столь ярко выражена, что сделалась почти патологической…
Нужно признать, что поведение поэта порою приводило в замешательство. Блестящий собеседник, он вдруг ни с того ни с сего умолкал на долгие часы, будто воды в рот набрал. Презирал деньги, но обожал роскошь. То он выглядит мизантропом, мечущим громы и молнии по адресу «всего этого бандитизма», как он называл жизнь в обществе, то вдруг выказывает почти наивное доверие к человечеству! То он по неделям торчит в особняке у Габриель, то вдруг срывается с места и мчится очертя голову на Монмартр, где его терпеливо дожидается верная Анриетт… Атеист, вольнодумец и гордец, он вдруг неожиданно чувствует себя осененным милостью божией и 2 мая 1921 года принимает крещение. Правда, его религиозный пыл не особенно отдаляет его от Коко, во всяком случае, тогда; но в нем замечается болезненная тенденция к самоизоляции и уходу в себя, которая с течением времени усиливается.
Кстати, он уже отошел от сюрреалистов. Их «автоматическое письмо», преклонение перед неконтролируемым литературным творчеством казались ему в высшей степени смехотворными… Плюс к тому его неприспособленность к жизни в обществе… Его жесткая непримиримость, безоговорочный отказ от всего, что навязывается «компромиссами», его помешательство на «правильности» приведут к тому, что в конце концов, несмотря на усилия обожаемой им Габриель, он все-таки покинет ее. Разве могло быть иначе? Ведь отсутствие любимого существа и есть для него главнейший источник поэтического вдохновения. Не он ли написал: «Неужели самый долговечный и прочный союз между существами – это преграда»? И он, движимый извращенной логикой, сознательно возводил эту преграду. 30 мая 1926 года он торжественно сжег на глазах друзей многие из своих рукописей. Затем он удалился в Солем, неподалеку от знаменитого аббатства, чтобы вести скромную жизнь в скромном домике со своей верной Анриетт. Но все же никогда Пьер и Габриель не позабудут друг друга, и, как мы увидим далее, их роман не закончился с их расставанием…
Не могло ли статься, что Реверди, покидая Париж и Габриель, усомнился в том, сколько она сделала для него? Она тайком приобрела у него рукописи. Она давала большие деньги издателям его стихов, чтобы те выплачивали их ему якобы как ежемесячные отчисления за авторское право (можно подумать, что почти безвестный поэт мог бы существовать на реальные авторские гонорары!).
В библиотеке Габриель имелись все сочинения Реверди в оригинальных и роскошно переплетенных изданиях, а также большая часть его рукописей. Читая посвящения, адресованные поэтом Габриель, осознаешь, что до самой своей смерти в 1960 году (а был ему 71 год) он не переставал испытывать к ней самые нежные чувства. Вот как он писал, например, в 1924 году: «Моей великой, дорогой Коко – от всего моего сердца, до его последнего биения». Но и 23 года спустя, в 1947 году, его отношение не меняется: «Милой и обожаемой Коко! Коль Вы дарите мне радость любить кое-что из этих стихов, вручаю Вам эту книгу! Пусть она дарит Вам нежный и спокойный свет, как лампочка у изголовья!» Его пыл усиливался памятью о том, чем он был обязан ей. Со своей стороны, Коко всегда считала Реверди величайшим поэтом своей эпохи. Она читала и перечитывала его стихи, подчеркивая карандашом строки и мысли, которые почитала особенно примечательными. Когда она обнаружила, что Жорж Помпиду в 1961 году вообще не включил его в «Антологию французской поэзии», ее охватил один из самых яростных в ее жизни приступов гнева. И часто в дальнейшем, когда в ее присутствии хвалили талант Кокто (который она, кстати, уважала), она грубо обрывала говорившего, считая любую похвалу любому поэту, кроме Реверди, выпадом против него. Ее бесило, что поэт оказался забытым.
* * *
10 января 1922 года. Одиннадцать часов вечера. На рю Буасси д'Англа открывается новый ночной бар, хозяин которого – Мойсе. Он дал ему название «Бык на крыше» по только что поставленному одноименному балету Кокто, и было очевидно, что этот последний – король торжества. Присутствовали многочисленные друзья поэта – Мися и Жозе Мария Серт, Поль Моран, граф и графиня де Бомон, новый приятель Кокто – двадцатилетний Реймон Радиге. (Этот молодой писатель, неподвижно застывший у стойки бара, скосив голову вправо и ввинтив монокль в глаз, уже приобрел тот упрямый и таинственный вид, который бывает от злоупотребления виски; он только что завершил «Дьявола во плоти».) Тут были Пикассо, княжна Мюрат, Макс Жакоб, Жан Гюго – правнук писателя, с супругой Валентиной, Серж Лифарь, карикатурист Сэм и музыканты – Сати, Орик, Пуленк, Онеггер и множество других.
В прокуренной атмосфере бара, увешанного произведениями живописи дадаистов, можно было услышать исполняемый на фортепиано Клеманом Дусе (который вскоре станет работать с Жаном Винером) модные в ту пору американские мелодии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89