Грех!
Сидит. Молчит. Хожу из угла в угол. И состояние переживаю впервые в жизни незнакомое и отчасти благостное. Это странно, потому что в одном нашем разговоре, когда я развивал фантасмагорическую идею о гарантированном человеку бессмертии и повальном уходе огромных масс людей из жизни, я до того ясно вообразил себя на миг самим Сатаною, да и Збигнев мой на тот же миг поверил в это, что не чувствовал я в себе ничего, кроме разлитого по всем клеточкам тела торжествующего, сладострастного зла. Отвратительное профессиональное состояние палача, довольного успешным ходом своих дел, А тут, гражданин Гуров, ощутил я в себе покой и промытость, как в Кисловодске, где мне частенько промывали кишечник и желудок колким, пузырьковым нарзанчиком.
Догадываюсь, отвечает, что пережили вы немало и побывали в такой кровавой каше, что мне и не снилась. Догадываюсь, что сюжет вашей жизни необычаен и запутан до невозможности. Почти, оговорюсь, до невозможности, ибо поставие вопросы, обращенные к людям и Творцу, поставив их не лукавя, ощутив меру присутствия в себе сил Тьмы и Света, меру амбиции и бунта, вины и ответственности, вы уже ступили на путь спасения и смирения… О многом догадываюсь, глядя на вашу физиономию и обмозговывая вашу ненормальную конституцию. Говорю это без подъебки, гражданин начальничек. До конца вы, конечно, не расколетесь, как на духу, чувствую в вас присутствие страшной личной тайны, тяжесть ее изменила черты вашего лица, поэтому практическим советом помочь не могу. Буду за вас молиться. Возлюбите ненавидящих вас. Такой шаг приводит, говорят, к чуду. А органы не мешало бы бросить. Канайте в грузчики. Вон у вас ручищи какие! Грузчику хорошо! Покидал себе мешочки-ящички – и лети домой легкий, как птица. А с таким грузом на душе, как у вас, доходягой скоро станете и потащитесь на полусогнутых в скорбный лазарет. Молюсь за вас.
Вот, говорю, уйдете вы сейчас, а мне все еще не ясно: простили ли вы врагу вашему, возлюбили ли ненавидящего вас? Сами-то вы как?
А этот, говорит Павло… говорит Георгий Леонтьевич… говорит Христиан… кажется, все-таки это был Христиан… Христиан, но неважно, неважно… этот мучительный, возможно, конечный вопрос, который по моему глубочайшему убеждению несет на себе отблеск Высшей Реальности, Разум своевольно и лукаво переводит в соответствующей сложнейшей ситуации из области Душевной, из сферы чувств безъязыких в свой великолепный вычислительный центр.
А человеческие чувства, Душа человеческая так трогательно неумны в истинно наивном состоянии, то есть в величественном и простом обращении к ничем и никем не замутненному образу бесконечной Гармонии, что Разуму ничего не стоит смутить человеческую душу логическими категориями прагматической очевидности и навязать Душе ответ, устраивающий Разум и делающий честь безупречной работе его вычислительного центра. Сообразно ответу и ведет себя личность, но поскольку ответ на мучительный вопрос принадлежит на самом деле Разуму, лукаво выступившему от имени Души и хамовато присвоившему себе ее прерогативы, то он – ответ – изолирует Душу от Света Истины, он уводит ее от возможности великодушного соотнесения своих обид и чужих зверств с тайной чудесного предназначения человека в участии, возможно, почти на равных с Богом в Высшем Промысле, целью которого, как я уже не раз заявлял, гражданин следователь, является, на мой взгляд, насаждение и торжество жизни во Вселенной. Дайте-ка попить водички… Спасибо… Вы спросили меня: прощаю ли и возлюбил ли я вас, своего палача, уходя в неизвестность?
Допустим, я нахожусь в привычно-бытовом отношении к знаковой и смысловой структуре вопроса. Именно в таком состоянии и стремится удержать Разум Душу при ее стремлении вознестись от логики опыта, от низшей целесообразности к нормам поведения, интуитивно ощущаемых Душой благодатными и предельно просто разрешающими душераздирающие антиномии жизни в полной больших и малых горестей земной юдоли… Допустим. В очередной раз доказал Разум, что прощение и любовь к врагу – очевидное мудачество. Доказал, подлец!
Но вот я взрываю последним усилием воли или, что одно и то же, полной расслабленностью, гражданин подполковник, бедный палач, эту вонючую, привычно-бытовую, семиотическую и семантическую, черт бы ее побрал, структуру любого вопроса, будь то: можешь ли возлюбить врага своего? Подставишь ли левую щеку, когда заедут ни с того ни с сего по правой, да к тому же, пока ты не успел очухаться от боли и обиды, звезданут по подставленной левой? Способен ли ты не осудить предавшего тебя? Взрываю, короче говоря, камеру, в которую заточил Душу так называемый здравый смысл, этот заурядный недолгожитель, выкидываю к чертям собачьим на площадь Дзержинского сквозь вот эту решку, расплавившуюся от одного моего смиренного взгляда, наручники, плюю на режим устрашения, и… вот уже я, веруя в реальность высшую, переношусь в нее! Я чувствую не боль и обиду, а непозволительность создания отношения, в котором мои страдания и унижения считают себя вообще бесконечно превышающими жизнь. И я вашу злодейскую службу Дьяволу и его идее, ваши грехи, ваши увечья, погибель души вашей вижу более обидными и страшными, чем мои обиды и раны. Но я не говорю вам, ибо словам не разорвать проклятый заколдованный круг, возведенный Разумом, я люблю вас, враг мой, я вас прощаю! Просто я сейчас нахожусь в пространстве такого, потрясающего все мое существо, состояния покоя и воли, где хватит места всем: и вам, и мне, и вашим органам внутренних дел, и страшному прошлому, и абсурдному настоящему, и искупительному будущему, и многому, многому и хорошему, и дурному. Я не говорю вам слов, заводящих в тупик. В силу сохранившегося во мне веселого характера, в надежде на извинительность юмора, я чистосердечно приглашаю вас, Василий Васильевич, в Высшую реальность! Милости прошу! В это мгновенье, стоящее вечности, мы с вами вносим свою лепту во Вселенскую Жизнь, укрепляем душу, смываем грехи и чувствуем, что воистину бесконечно меньше радостного течения жизни наши общие мытарства и что разгадка жизни не больше самой жизни, что она – чудо… А слова… Хрен с ними, со словами… Кланяюсь низко вам. Не вы, так и не посетило бы меня, возможно, такое состояние и такое понимание. Это не означает, что я извиняю и приветствую деятельность палачей. Прощайте. Завещаю вам изъятое у меня при обыске Священное Писание. Читайте в перерыве между допросами. Вдруг поможет оно вам облегчить муки узников? Я ничего, кстати, нового вам не сказал. Я только обрел личный опыт постижения Образа Жизни. Образ Жизни и есть Христос. Передайте Сталину, что он свинья. Господи, прости меня за столь частые выпадения из течения Высшей Жизни… Прощайте, Василий Васильевич!
28
Опять мы долго пропетляли… Долго… В общем, просматривая реквизированный у одного теоретика соцгуманизма альбомчик с изображением орудий пыток глубокой древности, жду, когда приволокут ко мне вашу рожу… Это я возвращаюсь к случайности.
Вдруг – звонок. Звонит тот самый дружок мой, секретарь обкома, тогда еще, правда, горкома, Вчерашкин. Подох, говорит, твой человек Понятьев Василий… Как, ору, подох? Очень просто: трехтонка под лед провалилась с агитбригадой. В колхоз я ее посылал, отвлекать колхозничков от ненужных настроений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Сидит. Молчит. Хожу из угла в угол. И состояние переживаю впервые в жизни незнакомое и отчасти благостное. Это странно, потому что в одном нашем разговоре, когда я развивал фантасмагорическую идею о гарантированном человеку бессмертии и повальном уходе огромных масс людей из жизни, я до того ясно вообразил себя на миг самим Сатаною, да и Збигнев мой на тот же миг поверил в это, что не чувствовал я в себе ничего, кроме разлитого по всем клеточкам тела торжествующего, сладострастного зла. Отвратительное профессиональное состояние палача, довольного успешным ходом своих дел, А тут, гражданин Гуров, ощутил я в себе покой и промытость, как в Кисловодске, где мне частенько промывали кишечник и желудок колким, пузырьковым нарзанчиком.
Догадываюсь, отвечает, что пережили вы немало и побывали в такой кровавой каше, что мне и не снилась. Догадываюсь, что сюжет вашей жизни необычаен и запутан до невозможности. Почти, оговорюсь, до невозможности, ибо поставие вопросы, обращенные к людям и Творцу, поставив их не лукавя, ощутив меру присутствия в себе сил Тьмы и Света, меру амбиции и бунта, вины и ответственности, вы уже ступили на путь спасения и смирения… О многом догадываюсь, глядя на вашу физиономию и обмозговывая вашу ненормальную конституцию. Говорю это без подъебки, гражданин начальничек. До конца вы, конечно, не расколетесь, как на духу, чувствую в вас присутствие страшной личной тайны, тяжесть ее изменила черты вашего лица, поэтому практическим советом помочь не могу. Буду за вас молиться. Возлюбите ненавидящих вас. Такой шаг приводит, говорят, к чуду. А органы не мешало бы бросить. Канайте в грузчики. Вон у вас ручищи какие! Грузчику хорошо! Покидал себе мешочки-ящички – и лети домой легкий, как птица. А с таким грузом на душе, как у вас, доходягой скоро станете и потащитесь на полусогнутых в скорбный лазарет. Молюсь за вас.
Вот, говорю, уйдете вы сейчас, а мне все еще не ясно: простили ли вы врагу вашему, возлюбили ли ненавидящего вас? Сами-то вы как?
А этот, говорит Павло… говорит Георгий Леонтьевич… говорит Христиан… кажется, все-таки это был Христиан… Христиан, но неважно, неважно… этот мучительный, возможно, конечный вопрос, который по моему глубочайшему убеждению несет на себе отблеск Высшей Реальности, Разум своевольно и лукаво переводит в соответствующей сложнейшей ситуации из области Душевной, из сферы чувств безъязыких в свой великолепный вычислительный центр.
А человеческие чувства, Душа человеческая так трогательно неумны в истинно наивном состоянии, то есть в величественном и простом обращении к ничем и никем не замутненному образу бесконечной Гармонии, что Разуму ничего не стоит смутить человеческую душу логическими категориями прагматической очевидности и навязать Душе ответ, устраивающий Разум и делающий честь безупречной работе его вычислительного центра. Сообразно ответу и ведет себя личность, но поскольку ответ на мучительный вопрос принадлежит на самом деле Разуму, лукаво выступившему от имени Души и хамовато присвоившему себе ее прерогативы, то он – ответ – изолирует Душу от Света Истины, он уводит ее от возможности великодушного соотнесения своих обид и чужих зверств с тайной чудесного предназначения человека в участии, возможно, почти на равных с Богом в Высшем Промысле, целью которого, как я уже не раз заявлял, гражданин следователь, является, на мой взгляд, насаждение и торжество жизни во Вселенной. Дайте-ка попить водички… Спасибо… Вы спросили меня: прощаю ли и возлюбил ли я вас, своего палача, уходя в неизвестность?
Допустим, я нахожусь в привычно-бытовом отношении к знаковой и смысловой структуре вопроса. Именно в таком состоянии и стремится удержать Разум Душу при ее стремлении вознестись от логики опыта, от низшей целесообразности к нормам поведения, интуитивно ощущаемых Душой благодатными и предельно просто разрешающими душераздирающие антиномии жизни в полной больших и малых горестей земной юдоли… Допустим. В очередной раз доказал Разум, что прощение и любовь к врагу – очевидное мудачество. Доказал, подлец!
Но вот я взрываю последним усилием воли или, что одно и то же, полной расслабленностью, гражданин подполковник, бедный палач, эту вонючую, привычно-бытовую, семиотическую и семантическую, черт бы ее побрал, структуру любого вопроса, будь то: можешь ли возлюбить врага своего? Подставишь ли левую щеку, когда заедут ни с того ни с сего по правой, да к тому же, пока ты не успел очухаться от боли и обиды, звезданут по подставленной левой? Способен ли ты не осудить предавшего тебя? Взрываю, короче говоря, камеру, в которую заточил Душу так называемый здравый смысл, этот заурядный недолгожитель, выкидываю к чертям собачьим на площадь Дзержинского сквозь вот эту решку, расплавившуюся от одного моего смиренного взгляда, наручники, плюю на режим устрашения, и… вот уже я, веруя в реальность высшую, переношусь в нее! Я чувствую не боль и обиду, а непозволительность создания отношения, в котором мои страдания и унижения считают себя вообще бесконечно превышающими жизнь. И я вашу злодейскую службу Дьяволу и его идее, ваши грехи, ваши увечья, погибель души вашей вижу более обидными и страшными, чем мои обиды и раны. Но я не говорю вам, ибо словам не разорвать проклятый заколдованный круг, возведенный Разумом, я люблю вас, враг мой, я вас прощаю! Просто я сейчас нахожусь в пространстве такого, потрясающего все мое существо, состояния покоя и воли, где хватит места всем: и вам, и мне, и вашим органам внутренних дел, и страшному прошлому, и абсурдному настоящему, и искупительному будущему, и многому, многому и хорошему, и дурному. Я не говорю вам слов, заводящих в тупик. В силу сохранившегося во мне веселого характера, в надежде на извинительность юмора, я чистосердечно приглашаю вас, Василий Васильевич, в Высшую реальность! Милости прошу! В это мгновенье, стоящее вечности, мы с вами вносим свою лепту во Вселенскую Жизнь, укрепляем душу, смываем грехи и чувствуем, что воистину бесконечно меньше радостного течения жизни наши общие мытарства и что разгадка жизни не больше самой жизни, что она – чудо… А слова… Хрен с ними, со словами… Кланяюсь низко вам. Не вы, так и не посетило бы меня, возможно, такое состояние и такое понимание. Это не означает, что я извиняю и приветствую деятельность палачей. Прощайте. Завещаю вам изъятое у меня при обыске Священное Писание. Читайте в перерыве между допросами. Вдруг поможет оно вам облегчить муки узников? Я ничего, кстати, нового вам не сказал. Я только обрел личный опыт постижения Образа Жизни. Образ Жизни и есть Христос. Передайте Сталину, что он свинья. Господи, прости меня за столь частые выпадения из течения Высшей Жизни… Прощайте, Василий Васильевич!
28
Опять мы долго пропетляли… Долго… В общем, просматривая реквизированный у одного теоретика соцгуманизма альбомчик с изображением орудий пыток глубокой древности, жду, когда приволокут ко мне вашу рожу… Это я возвращаюсь к случайности.
Вдруг – звонок. Звонит тот самый дружок мой, секретарь обкома, тогда еще, правда, горкома, Вчерашкин. Подох, говорит, твой человек Понятьев Василий… Как, ору, подох? Очень просто: трехтонка под лед провалилась с агитбригадой. В колхоз я ее посылал, отвлекать колхозничков от ненужных настроений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104