Он приглушает звуки, ускоряет их, уносит в сторону. Как сориентироваться? Во всяком случае это еще далеко. Мы успокаиваемся. Здесь, в этом районе, еще никого нет.
Слева на нас несется какая-то дикая стая, она быстро приближается к нам. Так описывал Карл Май{25} табуны диких лошадей, несущихся галопом, с развевающимися гривами… Но это и в самом деле лошади! Одни неоседланные, другие тащат поводья за собой… Видим окровавленные шеи и ободранные в кровь ноги. С жалобным ржанием кони пересекают дорогу метрах в двадцати впереди нас. Хромающие не отстают, у лошади белой масти вываливаются кишки. Кони исчезают так же внезапно, как появились. Их поглощает на востоке снежная пелена. Все это выглядит так, словно где-то вели бой целые кавалерийские соединения. Откуда же иначе столько кавалерийских коней? Вот это новость! Во всяком случае в этой войне мне еще не приходилось видеть эскадроны конницы, несущиеся с шашками наголо.
Лошади погибнут, подохнут от голода: корма они не найдут. Но здесь, на поле боя, где ежедневно решается и еще будет решаться судьба бесчисленного множества людей, смешно испытывать жалость к лошадям. И тем не менее это чувство закрадывается в нас. Ведь они-то уж совсем ни в чем не виноваты, а колесо войны безжалостно раздавило их.
На раздумья много времени не остается. Дорога – эта лишь слабо намеченная линия, которую находишь только потому, что она обозначена на карте, – оживляется. Мимо проезжает какой-то сонный всадник. Он ничего не видит и не слышит. За него думает лошадь, которая везет его вперед. Он мог бы показаться привидением, этот румын, если бы за ним не тащился, кое-как переваливаясь, целый караван – настоящее воплощение бедствия и отчаяния, вызывающее чувство острого сострадания. Мимо ковыляют солдаты с забинтованными головами, с руками в лубках. Двое с непокрытыми головами поддерживают третьего, у которого разбитое колено обвязано одеялом: просочившиеся капли крови замерзли на сапогах. Эти жалкие фигуры бредут теперь без цели, склонив голову на грудь. Глаз не видно. Головы со слипшимися волосами качаются из стороны в сторону при каждом шаге. Солдаты механически передвигают ноги.
Левой, правой, дальше, все дальше, левой, правой шагают они, живое олицетворение ужаса. Сил больше нет, но идти надо, надо во что бы то ни стало. Мы уже больше не люди, мы просто живые существа, все остальное отброшено в сторону, все остальное нам уже не нужно: видите, мы без оружия, без ремней, в одних лохмотьях. Мы опустошены и внутренне. Побросали все, даже не можем перечислить брошенное, потому что бросили и память, мы только спасаем свою жизнь, больше ничего. Это не мы шагаем сейчас, мы уже не люди, это шагает и хочет спастись во что бы то ни стало еще теплящаяся в нас жизнь, вызывая страх и взывая к состраданию. Тому, кто остановит нас, мы размозжим голову: прочь с нашего пути, в нашем положении мы готовы на все, мы не думаем, мы не можем думать, мы хотим только одного – жить. Левой, правой, все дальше. Не пяль на нас глаза, езжай своим путем, ты нам не нужен, дай дорогу: мы – разгромленное войско, но наша собственная жизнь нам дороже всего, мы спрячем ее там, где ее не найдет никто. Ну, с тебя этого хватит? Мы не годны больше даже как пушечное мясо, мы заражаем других, как чума, своим желанием уцелеть, а потому не спрашивай нас ни о чем, а то нам жалко, что твоя вдова будет плакать. Мы шагаем левой, правой, левой, правой… Дальше, все дальше…
Приходится остановиться: посреди дороги на корточках сидит солдат со спущенными брюками. Снег окрашивается красным. Матово-карие глаза смотрят на меня апатично. Ладно, я подожду.
Теперь появляются первые здоровые солдаты, сильные. Четверо в красных шапках… Они гогочут, один размахивает водочной бутылкой. Ясно: влили в себя немного мужества. Шнапс, верно, из запасов: когда приходится отступать, сразу хватаешь то, чего тебе так долго недоставало. Хлебну-ка как следует, потом еще, и ты тоже, иди сюда, глотни, пей сколько влезет, сегодня у нас этого добра вдоволь! Что, больше нет? Давай другую! Попробуем и ее. Водка не очень крепка? Тогда швырни бутылку, да чтоб вдребезги, вот так! Тащи еще. Вот, теперь хорошо, теперь я тоже человек, пусть все идет к черту. За ваше здоровьице, доброго здравия! А теперь набьем карманы, да побыстрей: русские уже подходят. И ты тоже бери: кто знает, где кончится наш путь.
Пьяные солдаты останавливаются около нас. От них несет сивухой. «Сигарет! – клянчат они. – Сигарет, сигарет! " Даю им пачку. Все больше румын проходит мимо нас. Вижу глаза – молящие, апатичные, боязливые, сверкающие безумием и враждебные, полные ненависти. Безудержная, беспорядочная, течет мимо меня толпа, солдаты шагают группами и поодиночке. Я рад, что солдат на дороге уже закончил свое дело и мы можем ехать дальше.
Навстречу нам полевая кухня. Она облеплена ранеными солдатами сверху донизу, так что лошади еле тянут. Еще несколько полевых кухонь, потом три небольших грузовика. Они тоже нагружены доверху. Несчастные, отупевшие лица. За борта скрюченными пальцами держатся какие-то тени. Они тупо шагают, механически переступая ногами. Высокие ^бараньи шапки сползли почти на нос, воротники закрывают рот, так что виднеется только кусок небритой щеки, спрятанной от обжигающего ветра. Почти все, за исключением горланящих пьяных, шагают молча. На мой оклик никто не обращает внимания, да они наверняка и не поняли бы моей немецкой речи. А я хотел узнать, откуда бредут эти солдаты, что там произошло. Офицеров до сих пор не видно, правда, один, кажется, лежал на грузовике.
Теперь приближается несколько конных. Они сидят на лошадях задом наперед, чтобы уберечь лицо от ветра, и подтянув колени. Плечи и шеи закутаны одеялами и платками. На многих лошадях по двое всадников. Задний уцепился за переднего, чтобы не свалиться. Два всадника на одной лошади – какая-то балаганная картина, если бы все это не говорило о беде. Страшное зрелище! Солдаты – двое, четверо, шестеро, восемь – бредут к своей новой цели, но они даже не знают, где она, они не смотрят вперед, им совершенно все равно, куда идти, самое главное дальше, дальше!
Бросают на нас взгляды. Дружественными их никак не назовешь, да и меньше всего мы можем ждать дружественных взглядов от этих румын. Что ты пялишься на нас так, немец? Ведь это и ты виновник нашей похоронной процессии! Погляди-ка на нас! Ах, ты этого не знал? А кто же пригнал нас сюда, кто бросил нас в бой там, в этом проклятом месте, кто велел нам держать позиции? Ты скажешь: наше правительство. Чушь, это вы, немцы! Всюду творите что хотите, никого не спрашивая. Лучше убирайся с дороги подобру-поздорову, мы сыты вами по горло. Посмотри. Видишь, я ранен в руку и ногу? За что. спрашиваю я тебя, за наше дело? Нет, за вас! И убитые тоже погибли за вас. А теперь ты стоишь здесь и думаешь: дикая толпа, с нами такого никогда не случится. Подожди, может, и вам так достанется! Тогда вспомнишь и о нас, тоже захочешь иметь одну лошадь, только не на двоих, а на четверых.
Наконец замечаю офицера, лейтенанта. Зову его к машине. Он с большой неохотой слезает с неоседланной лошади и подходит вплотную ко мне. Зеленоватые воспаленные глаза с черными ресницами смотрят на меня с яростью.
– Чего хотите?
– Откуда идете? Что за часть?
– Наше дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93