Несутся к земле две бомбы...
– Молодец, Чеботарь!
– Все равно не успеть... – говорит Чеботарь.
* * *
– Менджеридзе, – кричит капитан Хижняк, – ты что, сдурел?! Прибери газы. Не на истребителе!..
Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..
– Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... – не выдерживает восторга Менджеридзе.
– Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!
* * *
Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...
– Прыгай, – хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. – Прыгай, сволочь!..
В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.
– Прыгай!!!
Земля... и взрыв!
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны,
Старый и Новый Свет... –
негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.
Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.
Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.
Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.
Есть Союз, советская страна-а-а,
Всем примером служит она-а-а...
Там в заливе, где море сине,
Где голубая даль... –
поет пьяный Никольский.
Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.
– Там в заливе, где море сине, где голубая даль... – повторил он и рванул гитарные струны. – Что, товарищ старшина? – Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. – Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!
Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:
– Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!
Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:
– Лежи, дурак... И слюни не распускай.
И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...
– Эскадрилья, встать! Смирно! – завопил дневальный при входе.
– Вольно, вольно... – послышался голос генерала Лежнева.
Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».
Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.
Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо – совсем еще мальчишки.
Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.
Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.
Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:
– Старшина Кацуба – старшина эскадрильи вашего сына...
Женщина мелко закивала головой в шляпке.
– Покажите койку курсанта Сергеева, – попросил Кацубу генерал.
– Сюда, пожалуйста. – Кацуба пошел вперед.
Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.
– Вот... – сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.
– Какая койка? – шепотом спросил генерал у Кацубы.
– Верхняя...
Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.
Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.
А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.
– Это его товарищи по звену, – сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: – И еще у него один друг был – курсант Никольский.
– Где Никольский?
Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.
– Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.
Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:
– В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...
– Он писал, – тихо проговорила мать.
– Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. – Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.
В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.
– Спасибо. – Мать снова мелко закивала головой в шляпке.
– Пять тысяч километров от передовой!.. – сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. – Пять тысяч километров...
* * *
В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.
Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
– Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
– В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
– Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
– Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... – Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: – Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
– А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
* * *
Начало мая в Средней Азии – самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Молодец, Чеботарь!
– Все равно не успеть... – говорит Чеботарь.
* * *
– Менджеридзе, – кричит капитан Хижняк, – ты что, сдурел?! Прибери газы. Не на истребителе!..
Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..
– Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... – не выдерживает восторга Менджеридзе.
– Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!
* * *
Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...
– Прыгай, – хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. – Прыгай, сволочь!..
В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.
– Прыгай!!!
Земля... и взрыв!
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны,
Старый и Новый Свет... –
негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.
Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.
Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.
Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.
Есть Союз, советская страна-а-а,
Всем примером служит она-а-а...
Там в заливе, где море сине,
Где голубая даль... –
поет пьяный Никольский.
Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.
– Там в заливе, где море сине, где голубая даль... – повторил он и рванул гитарные струны. – Что, товарищ старшина? – Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. – Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!
Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:
– Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!
Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:
– Лежи, дурак... И слюни не распускай.
И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...
– Эскадрилья, встать! Смирно! – завопил дневальный при входе.
– Вольно, вольно... – послышался голос генерала Лежнева.
Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».
Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.
Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо – совсем еще мальчишки.
Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.
Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.
Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:
– Старшина Кацуба – старшина эскадрильи вашего сына...
Женщина мелко закивала головой в шляпке.
– Покажите койку курсанта Сергеева, – попросил Кацубу генерал.
– Сюда, пожалуйста. – Кацуба пошел вперед.
Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.
– Вот... – сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.
– Какая койка? – шепотом спросил генерал у Кацубы.
– Верхняя...
Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.
Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.
А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.
– Это его товарищи по звену, – сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: – И еще у него один друг был – курсант Никольский.
– Где Никольский?
Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.
– Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.
Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:
– В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...
– Он писал, – тихо проговорила мать.
– Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. – Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.
В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.
– Спасибо. – Мать снова мелко закивала головой в шляпке.
– Пять тысяч километров от передовой!.. – сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. – Пять тысяч километров...
* * *
В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.
Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
– Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
– В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
– Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
– Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... – Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: – Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
– А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
* * *
Начало мая в Средней Азии – самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14