«надо, чтобы государь… чтобы государь… чтобы государь… надо, чтобы государь… вер… веррр… верил… чтобы государь верил… надо, чтобы ми… мин… инистры… чтобы министры… ответственны были… чтобы министры… ответственны были…». По-видимому, это не было непроизвольным «судорожным воспоминанием»: больной производил такое впечатление, что он составляет фразы на месте, причем, в силу внутреннего принуждения выразить вслух слагающееся в уме его, должен усиленно иннервировать плохо подчиняющийся воле голосовой аппарат и с большим напряжением выжимать из себя слова; задержавшись на известном слоге или слове, он, повторением той части слова или предложения, которую ему уже удалось выговорить, как будто бы добивался возможности произнести следующие стоящие на очереди слога или слова.
Кстати сказать, эта насильственность вербигерационного импульса обыкновенно живо чувствуется самими больными. В нашей больнице есть больной Куприянов, у которого в его теперешнем состоянии вторичного слабоумия осталась от несколько лет тому назад протекшей кататонии наклонность вербигерировать; он прекрасно характеризует непроизвольность своего говорения, называя его «самопарлятина» или «самоговорение». Язык его постоянно повторяет одни и те же, большей частью бессмысленные фразы или вставляет во фразы со смыслом стереотипные слова, к делу вовсе не идущие. Даже желая попросить чего-нибудь, больной выражается не иначе, как в такой форме: «самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение… пожалуйте папиросу… Не для самокурения… я сам хочу курить… но самоговорением… самовыговариванием… я вам самоговорю… пожалуйте покурить…» и т. д.
Наконец, независимо от явлений кататонии, характерная черта которой состоит в судорожной напряженности мышц, непроизвольное говорение больных наблюдается при разного рода состояниях психического возбуждения. Но здесь, по-видимому, недостаточно возбуждения в сфере представления, а требуется, кроме того, усиленная возбудимость кортикальной двигательной области речи. В самом деле, при острой идеофрении, несмотря на высокую интенсивность бреда, несмотря на то, что отдельные представления приобретают при этом особенно значительную напряженность, больной может не только остаться молчащим, но и не чувствовать ни малейшего импульса к говорению; в этих случаях возбуждение сферы абстрактного представления сопровождается лишь раздражением кортикальных чувственных сфер, и в результате получается если не сплошное галлюцинирование (например, слухом), то по меньшей мере сплошное псевдогаллюцинирование (чаще всего то и другое вместе). Наоборот, маньяки, которые решительно не в состоянии удержать свой усиленно действующий язык, обыкновенно имеют лишь эпизодические галлюцинации или даже вовсе их не имеют. Разумеется, я не стану утверждать, что галлюцинанты непременно должны быть немы; но в этом вопросе необходимо различать случаи, где говорливость есть результат распространения возбуждения с центра представления на кортикальный центр речи, от тех случаев, где речь есть целесообразная реакция на галлюцинации и псевдогаллюцинации или где она бывает естественным и произвольным внешним выражением для внутренней деятельности мышления и чувственного представления. Наблюдение показывает, что сплошное галлюцинирование (respect., псевдогаллюцинирование) и непроизвольное иннервирование двигательного центра речи до известной степени исключают друг друга. Так, при острой идеофрении во время периодов общей экзальтации явления возбуждения в психомоторной сфере нередко становятся очень резкими; больные делаются весьма подвижными, многоречивыми, причем иногда принуждены говорить против своей воли; однако такие периоды обыкновенно не совпадают с периодами усиленного галлюцинирования, напротив, в это время галлюцинации и псевдогаллюцинации или отходят на задний план, или, по крайней мере, прерывают свое сплошное течение.
Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.
Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу – само по себе довольно неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Кстати сказать, эта насильственность вербигерационного импульса обыкновенно живо чувствуется самими больными. В нашей больнице есть больной Куприянов, у которого в его теперешнем состоянии вторичного слабоумия осталась от несколько лет тому назад протекшей кататонии наклонность вербигерировать; он прекрасно характеризует непроизвольность своего говорения, называя его «самопарлятина» или «самоговорение». Язык его постоянно повторяет одни и те же, большей частью бессмысленные фразы или вставляет во фразы со смыслом стереотипные слова, к делу вовсе не идущие. Даже желая попросить чего-нибудь, больной выражается не иначе, как в такой форме: «самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение… пожалуйте папиросу… Не для самокурения… я сам хочу курить… но самоговорением… самовыговариванием… я вам самоговорю… пожалуйте покурить…» и т. д.
Наконец, независимо от явлений кататонии, характерная черта которой состоит в судорожной напряженности мышц, непроизвольное говорение больных наблюдается при разного рода состояниях психического возбуждения. Но здесь, по-видимому, недостаточно возбуждения в сфере представления, а требуется, кроме того, усиленная возбудимость кортикальной двигательной области речи. В самом деле, при острой идеофрении, несмотря на высокую интенсивность бреда, несмотря на то, что отдельные представления приобретают при этом особенно значительную напряженность, больной может не только остаться молчащим, но и не чувствовать ни малейшего импульса к говорению; в этих случаях возбуждение сферы абстрактного представления сопровождается лишь раздражением кортикальных чувственных сфер, и в результате получается если не сплошное галлюцинирование (например, слухом), то по меньшей мере сплошное псевдогаллюцинирование (чаще всего то и другое вместе). Наоборот, маньяки, которые решительно не в состоянии удержать свой усиленно действующий язык, обыкновенно имеют лишь эпизодические галлюцинации или даже вовсе их не имеют. Разумеется, я не стану утверждать, что галлюцинанты непременно должны быть немы; но в этом вопросе необходимо различать случаи, где говорливость есть результат распространения возбуждения с центра представления на кортикальный центр речи, от тех случаев, где речь есть целесообразная реакция на галлюцинации и псевдогаллюцинации или где она бывает естественным и произвольным внешним выражением для внутренней деятельности мышления и чувственного представления. Наблюдение показывает, что сплошное галлюцинирование (respect., псевдогаллюцинирование) и непроизвольное иннервирование двигательного центра речи до известной степени исключают друг друга. Так, при острой идеофрении во время периодов общей экзальтации явления возбуждения в психомоторной сфере нередко становятся очень резкими; больные делаются весьма подвижными, многоречивыми, причем иногда принуждены говорить против своей воли; однако такие периоды обыкновенно не совпадают с периодами усиленного галлюцинирования, напротив, в это время галлюцинации и псевдогаллюцинации или отходят на задний план, или, по крайней мере, прерывают свое сплошное течение.
Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.
Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу – само по себе довольно неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54