В итоге получается следующая композиция: "Ранние годы моей жизни": I - детство в Новоселках; II - пансион в Верро; III - Московский университет; IV - кирасирская служба; "Мои воспоминания": I - служба в гвардии и общение с петербургским кругом литераторов; II - женитьба, отставка, жизнь в Москве и Новоселках; III - "Степановский" период; IV - "Воробьевский" период. Таким образом, читатель получает книгу, дающую последовательную картину всей жизнь Фета (внутри текста угловые скобки обозначают места сокращений, а черта - границу между главами).
Обе мемуарные книги Фета содержат предисловия; остановимся на их наиболее существенных моментах. Получив известие о том, что Фет приступил к воспоминаниям, Лев Толстой писал ему 23 января 1865 года: "Мне страшно хочется прочесть, но страшно боюсь, что вы многим значительным пренебрегли и многим незначительным увлеклись". Действительно, фетовские мемуары наполнены повседневной обыденностью, житейскими мелочами; может показаться, что автор не в состоянии с ними справиться, не в силах отделить "значительное" от "незначительного". Однако в этой уравненности того и другого состоял принцип Фета-мемуариста: он стремился фотографически точно запечатлеть ушедший "жизненный поток". Последнее выражение встречается в предисловии к "Моим воспоминаниям" - и там же мемуарист предоставляет читателю самому разбираться в воспроизведенном потоке жизни: "Я уверен, что в моих воспоминаниях, как и во всякой другой вещи, каждый будет видеть то, что покажется ему наиболее характерным".
Мемуары и лирика Фета, поставленные рядом, раскрывают как бы "два лика" этого человека, в котором были резко разграничены сторона "поэтическая" и сторона "практическая", "интуиция" и "рассудок". В письме к С. Толстой (жене А. К. Толстого) от 10 февраля 1880 года Фет говорил: "Несмотря на исключительно интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не позволяю себе ступить шагу необдуманно..." В мемуарах Фет рассказывает именно о своей "школе жизни"; но поскольку мемуары принадлежали известному поэту, то "при первом их появлении (говорит Фет в предисловии к "Моим воспоминаниям") кругом меня раздались вопросы - не будут ли они последовательным раскрытием тайников, из которых появлялись мои стихотворения? Подобными надеждами затрагивался вопрос, бывший в свое время причиною стольких споров моих с Тургеневым и окончательно решенный мною для себя в том же смысле, в каком Лермонтов говорит:
"А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине, -
Высказываться трудно".
Это любимое свое изречение (знаменательно, что, неоднократно в разное время цитируя его, Фет неизменно приписывал его Лермонтову - на самом деле это строки из стихотворения Огарева "Исповедь") Фет приводит как аргумент того, что повествование о "жизненной прозе" не место для раскрытия "тайников поэзии". Однако мемуарист не оставляет без ответа вопрос о побудительных мотивах своих воспоминаний - в том же предисловии он пишет: "Если не таково побуждение, заставившее меня на 67-м году оглядываться на прошлую жизнь, то нельзя ли поискать других, более существенных? На одно из них указывает Марциал:
Прим Антоний, блажен на веку своем безмятежном,
Прошлых пятнадцать уже Олимпиад {*} сосчитал.
И на минувшие дни озираясь в мирные годы,
Леты недальней уже он не пугается вод.
В воспоминаньях его неприятного, тяжкого дня нет,
Чтоб не хотелось о нем вспомнить, такого и нет.
Добрый муж у себя бытия объем расширяет:
Дважды живешь, если жизнь можешь былую вкушать.
{* Пятнадцать Олимпиад - 65 лет (прим. А. Фета).}
Стихи эти дороги мне по своему мотиву, без всякого применения ко мне их подробностей. Жизнь моя далеко не представляет безмятежности, о которой говорит римский поэт, и мои воспоминания мне приятны скорее потому, что, по словам Лермонтова:
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран".
Эта апелляция к двум поэтам - древнему и новому - при объяснении побудительных мотивов воспоминаний заставляет увидеть, что, во-первых, создание мемуаров было для Фета не "стенографическим отчетом", а настоящим творческим актом, и, во-вторых, что в изображенном им "жизненном потоке" немало подлинно поэтического. И пусть Фет-мемуарист не раскрывает (за несколькими исключениями) биографических "тайников" своих стихотворений - зато из его мемуаров мы узнаем саму действительность, взрастившую поэта, который был призван "подметить много новых черт в повседневном и обыденном" (по словам А. Григорьева).
После лермонтовских строк о "язвах старых ран" Фет продолжает в предисловии к "Моим воспоминаниям": "Быть может, этого чувства достаточно было бы заставить меня пробегать сызнова всю жизнь, но я еще не уверен, нашел ли бы я в нем одном выдержку, необходимую при таком труде. Когда последняя грань так недалека, то при известном духовном настроении самым главным и настойчивым вопросом является: что же значит эта долголетняя жизнь? Неужели, спускаясь с первого звена до последнего по непрерывной цепи причинности, она не приносит никакого высшего урока? Не дает ли всякая Человеческая жизнь, при внимательном обзоре, наглядного ответа на один из капитальнейших вопросов - о свободе воли? Вопрос этот связан с другим, а именно: что является почином в природе: разум или воля?" Казалось бы, мемуары Фета бесконечно далеки от какой бы то ни было "философичности" - сам автор не раз высказывается в таком духе: "Я не философствую, а припоминаю и рассказываю". Однако предисловие свидетельствует, что мемуариста в его работе поддерживала "сверхзадача" - найти в прожитой жизни подтверждение неким фундаментальным законам бытия. Фет находит в своей жизни "высший урок" и сообщает его читателю в конце предисловия к "Моим воспоминаниям": "Только озирая обе половины моей жизни, можно убедиться, что в первой судьба с каждым шагом лишала меня последовательно всего, что казалось моим неотъемлемым достоянием. В воспроизводимой мною в настоящее время половине излагаются, напротив, те сокровенные пути, которыми судьбе угодно было самым настойчивым и неожиданным образом привести меня не только к обладанию утраченным именем, но и связанным с ним достоянием - до самых изумительных подробностей. Не мудрствуя лукаво, я строго различаю деятельность свободного человека, нашедшего после долголетних поисков в саду клад, - от свободы другого, не помышлявшего ни о каком кладе и вдруг открывшего его под корнем дерева, вывороченного бурей. Мысль о подчиненности нашей воли другой, высшей, до того мне дорога, что я не знаю духовного наслаждения превыше созерцания ее на жизненном потоке. Конечно, ничья жизнь не может быть более, чем моя, мне известна до мельчайших подробностей. И вот причина, побудившая меня предпринять труд, представляемый ныне на суд читателя".
Подготовляя книгу "Ранние годы моей жизни", Фет не стал повторять в ее предисловии мысли, высказанные в предисловии к "Моим воспоминаниям", полагая, очевидно, что все сказанное в полной мере относится и к новым мемуарам. Из небольшого, в одну страницу, предисловия к "Ранним годам" заслуживает внимания следующее замечание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Обе мемуарные книги Фета содержат предисловия; остановимся на их наиболее существенных моментах. Получив известие о том, что Фет приступил к воспоминаниям, Лев Толстой писал ему 23 января 1865 года: "Мне страшно хочется прочесть, но страшно боюсь, что вы многим значительным пренебрегли и многим незначительным увлеклись". Действительно, фетовские мемуары наполнены повседневной обыденностью, житейскими мелочами; может показаться, что автор не в состоянии с ними справиться, не в силах отделить "значительное" от "незначительного". Однако в этой уравненности того и другого состоял принцип Фета-мемуариста: он стремился фотографически точно запечатлеть ушедший "жизненный поток". Последнее выражение встречается в предисловии к "Моим воспоминаниям" - и там же мемуарист предоставляет читателю самому разбираться в воспроизведенном потоке жизни: "Я уверен, что в моих воспоминаниях, как и во всякой другой вещи, каждый будет видеть то, что покажется ему наиболее характерным".
Мемуары и лирика Фета, поставленные рядом, раскрывают как бы "два лика" этого человека, в котором были резко разграничены сторона "поэтическая" и сторона "практическая", "интуиция" и "рассудок". В письме к С. Толстой (жене А. К. Толстого) от 10 февраля 1880 года Фет говорил: "Несмотря на исключительно интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не позволяю себе ступить шагу необдуманно..." В мемуарах Фет рассказывает именно о своей "школе жизни"; но поскольку мемуары принадлежали известному поэту, то "при первом их появлении (говорит Фет в предисловии к "Моим воспоминаниям") кругом меня раздались вопросы - не будут ли они последовательным раскрытием тайников, из которых появлялись мои стихотворения? Подобными надеждами затрагивался вопрос, бывший в свое время причиною стольких споров моих с Тургеневым и окончательно решенный мною для себя в том же смысле, в каком Лермонтов говорит:
"А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине, -
Высказываться трудно".
Это любимое свое изречение (знаменательно, что, неоднократно в разное время цитируя его, Фет неизменно приписывал его Лермонтову - на самом деле это строки из стихотворения Огарева "Исповедь") Фет приводит как аргумент того, что повествование о "жизненной прозе" не место для раскрытия "тайников поэзии". Однако мемуарист не оставляет без ответа вопрос о побудительных мотивах своих воспоминаний - в том же предисловии он пишет: "Если не таково побуждение, заставившее меня на 67-м году оглядываться на прошлую жизнь, то нельзя ли поискать других, более существенных? На одно из них указывает Марциал:
Прим Антоний, блажен на веку своем безмятежном,
Прошлых пятнадцать уже Олимпиад {*} сосчитал.
И на минувшие дни озираясь в мирные годы,
Леты недальней уже он не пугается вод.
В воспоминаньях его неприятного, тяжкого дня нет,
Чтоб не хотелось о нем вспомнить, такого и нет.
Добрый муж у себя бытия объем расширяет:
Дважды живешь, если жизнь можешь былую вкушать.
{* Пятнадцать Олимпиад - 65 лет (прим. А. Фета).}
Стихи эти дороги мне по своему мотиву, без всякого применения ко мне их подробностей. Жизнь моя далеко не представляет безмятежности, о которой говорит римский поэт, и мои воспоминания мне приятны скорее потому, что, по словам Лермонтова:
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран".
Эта апелляция к двум поэтам - древнему и новому - при объяснении побудительных мотивов воспоминаний заставляет увидеть, что, во-первых, создание мемуаров было для Фета не "стенографическим отчетом", а настоящим творческим актом, и, во-вторых, что в изображенном им "жизненном потоке" немало подлинно поэтического. И пусть Фет-мемуарист не раскрывает (за несколькими исключениями) биографических "тайников" своих стихотворений - зато из его мемуаров мы узнаем саму действительность, взрастившую поэта, который был призван "подметить много новых черт в повседневном и обыденном" (по словам А. Григорьева).
После лермонтовских строк о "язвах старых ран" Фет продолжает в предисловии к "Моим воспоминаниям": "Быть может, этого чувства достаточно было бы заставить меня пробегать сызнова всю жизнь, но я еще не уверен, нашел ли бы я в нем одном выдержку, необходимую при таком труде. Когда последняя грань так недалека, то при известном духовном настроении самым главным и настойчивым вопросом является: что же значит эта долголетняя жизнь? Неужели, спускаясь с первого звена до последнего по непрерывной цепи причинности, она не приносит никакого высшего урока? Не дает ли всякая Человеческая жизнь, при внимательном обзоре, наглядного ответа на один из капитальнейших вопросов - о свободе воли? Вопрос этот связан с другим, а именно: что является почином в природе: разум или воля?" Казалось бы, мемуары Фета бесконечно далеки от какой бы то ни было "философичности" - сам автор не раз высказывается в таком духе: "Я не философствую, а припоминаю и рассказываю". Однако предисловие свидетельствует, что мемуариста в его работе поддерживала "сверхзадача" - найти в прожитой жизни подтверждение неким фундаментальным законам бытия. Фет находит в своей жизни "высший урок" и сообщает его читателю в конце предисловия к "Моим воспоминаниям": "Только озирая обе половины моей жизни, можно убедиться, что в первой судьба с каждым шагом лишала меня последовательно всего, что казалось моим неотъемлемым достоянием. В воспроизводимой мною в настоящее время половине излагаются, напротив, те сокровенные пути, которыми судьбе угодно было самым настойчивым и неожиданным образом привести меня не только к обладанию утраченным именем, но и связанным с ним достоянием - до самых изумительных подробностей. Не мудрствуя лукаво, я строго различаю деятельность свободного человека, нашедшего после долголетних поисков в саду клад, - от свободы другого, не помышлявшего ни о каком кладе и вдруг открывшего его под корнем дерева, вывороченного бурей. Мысль о подчиненности нашей воли другой, высшей, до того мне дорога, что я не знаю духовного наслаждения превыше созерцания ее на жизненном потоке. Конечно, ничья жизнь не может быть более, чем моя, мне известна до мельчайших подробностей. И вот причина, побудившая меня предпринять труд, представляемый ныне на суд читателя".
Подготовляя книгу "Ранние годы моей жизни", Фет не стал повторять в ее предисловии мысли, высказанные в предисловии к "Моим воспоминаниям", полагая, очевидно, что все сказанное в полной мере относится и к новым мемуарам. Из небольшого, в одну страницу, предисловия к "Ранним годам" заслуживает внимания следующее замечание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68