Но уже на пятом курсе его товарищи стали казаться ему идеалистами и начали нравиться англичане. Самая культурная нация на земле! Только они одни неуклонно, постепенно, шаг за шагом, улучшают жизнь. Все они едят ростбиф, пудинги, пьют джин и виски, и каждое поколение всё увеличивает порции. Примерная нация! Сбросив с себя мундир студента, он из уважения к Англии шьет себе клетчатый костюм и идет на службу в одно из учреждений, созданных эпохой великих реформ, причем присваивает себе звание скромного культурного работника. Когда он судит кого-нибудь, то обнаруживает прекрасные познания в вопросах морали, но если возьмет у вас книгу для прочтения, то уж не возвратит ее никогда! о, никогда! Он твердо знает, что позорно бить прислугу по морде при свидетелях и безнравственно обманывать жену более двух раз в год. Он вешает у себя в квартире портрет любимого писателя, которого читал однажды, еще будучи мальчиком, тыкает в него пальцем, говоря с умилением: "Это мой учитель!" отчего портрет коробится и линяет... Эпоху великих реформ он уважает искренно потому, что без великих реформ ему на земле было бы совершенно нечего делать. Великие реформы увеличили культурную массу, то есть создали клиентов и пациентов, а также и учреждения, в которых порядочные люди за известный оклад производят культурную работу. Преобладающее настроение порядочного человека скромно-кислое... но в пьяном виде он непременно вспоминает свою alma mater и со слезами кричит; "Gaudeamus igitur", после чего обнаруживает желание дать кому-нибудь в зубы, но редко позволяет себе делать это, а обыкновенно едет к девочкам... Он не прочь получить небольшую конституцию или хотя бы маленький орденок. Всю жизнь хвалит англичан за их уменье быть культурными и искренно любит ростбиф... В голове у него парит такой строгий порядок, что хочется сунуть туда палку и перемешать мозги... Но будет! Я устал, вы - тоже...
Сурков резким движением отвернулся от Шебуева и, скорчившись в кресле, нервно застучал пальцами по его ручке.
Шебуев задумчиво молчал. В окна комнаты смотрело вечернее солнце. Было тихо и грустно.
- Соблаговолите изречь что-нибудь...- проговорил Сурков, не оборачиваясь к гостю.
- Что я скажу? - спросил сам себя Шебуев и, помолчав, хлопнул себя по коленям ладонями длинных рук.- Нарисованный вами порядочный человек... букашка противная... это так... Но у меня нет вашей непримиримости... нет этой остроты чувства... Вы, кажется, смотрите на жизнь эстетически... я проще и грубее... Человек я черный.
- Вы не... откровенный человек...
- А может быть...
Сурков вдруг повернулся к нему и раздражительно крикнул:
- С какой это чёртовой высоты вы смотрите на людей? Откуда у вас эта снисходительная нота в голосе?
- Что вы? - удивленно спросил его Шебуев, поднимаясь с кресла.
- Я? Действительно, я... кричу... Вы извините, однако... Скучно, как во чреве китовом... Вокруг какая-то теплая слизь... Вы не сердитесь, пожалуйста... у меня нервы, должно быть...
Он стоял пред Шебуевым, опустив голову, и в его позе было что-то очень трогательное и милое.
- Я не сержусь... Меня просто нервозность ваша поразила... Ну, надо идти...
- Пойдемте гулять?
- Пойдемте!
- Вот хорошо... Я сейчас оденусь...
Он уже сделал движение, чтоб уйти, но Шебуев взял его руку и, потянув к себе, с ласковой улыбкой спросил:
- Так деньги-то вы дадите?
Сурков взглянул на него с недоумением и вдруг расхохотался.
- Нет, вы молодчина! Ей-богу!..
- Давайте-ка! Что дурить? Дело хорошее...
- Ах, чёрт возьми! Я дам... дам... Ведь вы, впрочем, знали, что дам?
- Не совсем... не был уверен...
- Ну что уж скромничать! Так я дам деньги... Но - я даю не потому, что вы убедили меня в пользе дела, и вообще не из каких-либо высших соображений, а только потому, что это мне выгодно...
- Я вас не убеждал,- спокойно сказал Шебуев,- вы сами дали...
- Сам?
- Ну да! Я предложил - вы согласились...
- Чёрт вас возьми! А ведь верно! Нет, вы... человечек любопытный!
Смеясь, он ушел одеваться. А Шебуев, оставшись один в комнате, заложил руки за спину и, подойдя к ящикам с медалями, висевшим на стене, стал их рассматривать, тихо и спокойно посвистывая. Один из ящиков висел криво,- он его поправил и, отступив на шаг, взглянул - верно ли? Оказалось, что теперь ящик висит прямо. Тогда архитектор снова шагнул вперед и снова начал свистеть и рассматривать медали.
- А! - воскликнул Владимир Ильич, являясь в дверях.- Заинтересовались жетонами? Мой папенька лет десять собирал сии знаки. Я называю их бронзовыми улыбками истории... Тут есть очень любопытные жетоны. Вот этот выбит в память победы Нельсона под Абукиром... Это - объединение швейцарских союзов... А знаете что? Одеваясь, я подумал про вас: "Вот человек, который, имея миллионы, мог бы чёрт знает чего настроить!"
- Н-да,- усмехаясь, сказал Шебуев,- кабы мне этак миллиона четыре...
- Представьте себе, что я именно о четырех миллионах думал! - вскричал Сурков.
- Могу это представить... Даже знаю о чьих...
- Нет, серьезно?
- О лаптевских...
- Верно! И знаете, что я думал? - спросил Сурков, с острым любопытством разглядывая спокойно улыбавшееся лицо архитектора.
- Знаю...- сказал Шебуев.
- Почему бы вам не жениться на Лаптевой?
- Вот именно! И представьте себе,- Шебуев вынул из кармана часы и взглянул на них,- вот уже с лишком три часа, как я всё думаю - почему бы мне не жениться па Лаптевой?
Сурков отступил от него, и, щелкнув пальцами, с удовольствием вскричал:
- Вот это остроумно!
Серые глаза архитектора юмористически прищурились, на переносье образовалась резкая морщинка, и он спросил своим сиповатым голосом:
- А ведь я совсем не похож на порядочного человека?
- О, нет! Вы... умнее...
III
Петр Ефимович Лаптев был человек здоровый, румяный и круглый, как шар. Быстрый в движениях, всегда веселый, всем довольный, он занимался торговлей хлебом и ростовщичеством. Он очень любил музыку, не пропускал ни одного концерта, а когда в город приезжала опера, то брал на все спектакли кресло первого ряда. Слушая арию Ленского пред дуэлью или проклятия умирающего Валентина Маргарите, он плакал - хорошая музыка всегда вызывала у него слезы на глазах. А разоряя людей - он шутил и смеялся.
Говорили, что, когда закадычный друг Петра Ефимовича - Трунов - стоял перед ним на коленях, умоляя его обождать с протестом векселей, Лаптев положил ему руку на плечо и задушевным голосом сказал:
- Э-эх, Миша! Разве я не знаю, что разорю тебя вдребезги? Знаю, друг! А отложить протеста не могу, Не потому, что в деньгах нуждаюсь, а потому, что было мне видение во сне насчет твоих делов... Явился будто покойный отец твой, Никифор Савельич, и одет он, братец ты мой, во всё черное. Лик у него этакий копченый и пахнет будто бы от него серой и чадом... И говорит он мне таково строго: "Петр, говорит, Христом богом прошу тебя - пусти Мишку по миру! Забыл, говорит, Михайло про отца, совсем, говорит, запамятовал, ровно бы отца у него и не было. Так ты, говорит, Петр, разори его, нищим будет - родителя вспомнит, тогда, небось, помолится за меня". Вспыхнул тут он, отец-то твои, синим огнем и исчез.
Трунов был объявлен несостоятельным и заключен под стражу, где вскоре и умер от огорчения. Всё время, пока товарищ сидел в остроге, Лаптев аккуратно два раза в неделю посылал ему по бутылке малаги, которую тот очень любил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30