- спросил Николай, заглушая чтение протокола. Офицер бросил бумагу на стол.
- Подписать!
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил:
- Вы преждевременно ревете, сударыня! Смотрите, вам не хватит слез впоследствии!
Снова озлобляясь, она сказала:
- У матери на все слез хватит, на все! Коли у вас есть мать - она это знает, да!
Офицер торопливо укладывал бумаги в новенький портфель с блестящим замком.
- Марш! - скомандовал он.
- До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! - тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки.
- Вот именно - до свиданья! - усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила:
- Бог видит правых…
Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:
- Н-ну, прощайте!
И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.
Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся па полу, говорил угрюмо:
- Видишь, - как это делается?..
Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:
- Зачем Николай грубил ему?..
- Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.
- Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.
Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
- Насмехается этот желтый, грозит…
- Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел. - Давай, уберем все это…
Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:
- Обидели тебя?
- Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними… Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:
- Погоди, возьмут и тебя!..
- Возьмут! - отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила:
- Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:
- Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:
- А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
- Они душу ломают… Это больнее - когда душу грязными руками…
11
На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
- Боялся, Федя? - спросила мать.
Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.
Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
- Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!
- Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?
- Буду! - тихо ответил Федя. Когда он ушел, мать сказала Павлу:
- Этот раньше всех сломится!.. Павел промолчал.
Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.
- Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я. Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:
- Чаем напоишь?
Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.
Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
- Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной рукою и пристально смотрел в лицо Павла.
- Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?
- Я! - ответил Павел.
- Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. - Не один ты!
Павел усмехнулся. Рыбин тоже.
- Так! - сказал он.
Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.
- Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?
- Да! - ответил Павел.
- Значит, - все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.
- Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николаи - все вы обнаружились…
Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:
- Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
- Верю! - сказал Павел, кивнув головой.
- Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина:
- Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?
- Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно?
Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину.
- Она верно идет! - говорил он. - Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время - соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
- Верно! - прервал его Рыбин. - Человека надо обновить. Если опаршивеет - своди его в баню, - вымой, надень чистую одежду - выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!
Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцем по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:
- Так!
И раз, засмеявшись, тихо сказал:
- Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!
Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
- Подписать!
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил:
- Вы преждевременно ревете, сударыня! Смотрите, вам не хватит слез впоследствии!
Снова озлобляясь, она сказала:
- У матери на все слез хватит, на все! Коли у вас есть мать - она это знает, да!
Офицер торопливо укладывал бумаги в новенький портфель с блестящим замком.
- Марш! - скомандовал он.
- До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! - тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки.
- Вот именно - до свиданья! - усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила:
- Бог видит правых…
Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:
- Н-ну, прощайте!
И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.
Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся па полу, говорил угрюмо:
- Видишь, - как это делается?..
Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:
- Зачем Николай грубил ему?..
- Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.
- Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.
Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
- Насмехается этот желтый, грозит…
- Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел. - Давай, уберем все это…
Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:
- Обидели тебя?
- Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними… Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:
- Погоди, возьмут и тебя!..
- Возьмут! - отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила:
- Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:
- Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:
- А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
- Они душу ломают… Это больнее - когда душу грязными руками…
11
На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
- Боялся, Федя? - спросила мать.
Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.
Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
- Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!
- Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?
- Буду! - тихо ответил Федя. Когда он ушел, мать сказала Павлу:
- Этот раньше всех сломится!.. Павел промолчал.
Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.
- Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я. Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:
- Чаем напоишь?
Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.
Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
- Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной рукою и пристально смотрел в лицо Павла.
- Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?
- Я! - ответил Павел.
- Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. - Не один ты!
Павел усмехнулся. Рыбин тоже.
- Так! - сказал он.
Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.
- Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?
- Да! - ответил Павел.
- Значит, - все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.
- Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николаи - все вы обнаружились…
Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:
- Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
- Верю! - сказал Павел, кивнув головой.
- Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина:
- Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?
- Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно?
Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину.
- Она верно идет! - говорил он. - Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время - соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
- Верно! - прервал его Рыбин. - Человека надо обновить. Если опаршивеет - своди его в баню, - вымой, надень чистую одежду - выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!
Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцем по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:
- Так!
И раз, засмеявшись, тихо сказал:
- Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!
Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77