За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
«Ночью живу!» - подумала она.
Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный.
Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала ему о Рыбине, он воскликнул:
- Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим - тесно там…
- Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! - осторожно заметила мать. - Не обманули бы!
- Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самые лучшие пойдут…
Он хлопнул руками и крепко продолжал:
- До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мы первого мая небольшой устроим! Весело будет!
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол ходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил:
- Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, - он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
- А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, - поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились…
С глубокой печалью он продолжал:
- Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться его и даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Теперь глаза у него вспыхнули холодным огнем, он упрямо наклонил голову и говорил тверже:
- Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это - чужие. Справедливо - а не утешает!
Мать вспомнила почему-то офицера и Сашеньку. Вздыхая, она сказала:
- Уж какие хлебы из несеяной муки!..
- Тут и горе! - воскликнул хохол.
- Да-а! - сказала мать. В памяти ее теперь встала фигура мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила себе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке.
- А отчего? - спросил хохол загораясь. - Это так хорошо видно, что даже смешно. Оттого только, что неровно люди стоят. Так давайте же поровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано руками! Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!..
Они часто стали говорить так.
Находку снова приняли на фабрику, он отдавал ей весь свой заработок, и она брала эти деньги так же спокойно, как принимала их из рук Павла.
Иногда Андрей предлагал матери с улыбкой в глазах:
- Почитаем, ненько, а?
Она шутливо, но настойчиво отказывалась, ее смущала эта улыбка, и, немножко обижаясь, она думала:
«Если ты смеешься, - так зачем же?»
И все чаще спрашивала его, что значит то или другое книжное слово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела в сторону, голос ее звучал безразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливость и перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему:
- Глаза у меня слабеют, Андрюша. Очки бы надо.
- Дело! - отозвался он. - Вот в воскресенье пойду с вами в город, покажу вас доктору, и будут очки…
19
Она уже трижды ходила просить свидания с Павлом, и каждый раз жандармский генерал, седой старичок с багровыми щеками и большим носом, ласково отказывал ей.
- Через недельку, матушка, не раньше! Через недельку - мы посмотрим, - а сейчас - невозможно…
Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всегда ковырял в мелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазки ласково улыбались, голос звучал любезно, дружески.
- Вежливый! - вдумчиво говорила она хохлу. - Все улыбается…
- Да, да! - сказал хохол. - Они - ничего, ласковые, улыбаются. Им скажут: «А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам, повесьте-ка его!» Они улыбнутся и повесят, а потом - опять улыбаться будут.
- Тот, который у нас с обыском был, он проще, - сопоставляла мать. - Сразу видно, что собака…
- Все они - не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки - могут работать все, что их заставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно.
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низким потолком было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно быть, они уже не в первый раз были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.
- Слышали? - говорила полная женщина с дряблым лицом и саквояжем на коленях. - Сегодня за ранней обедней соборный регент мальчику певчему ухо надорвал…
Пожилой человек в мундире отставного военного громко откашлялся и заметил:
- Певчие - сорванцы!
По канцелярии суетливо бегал низенький лысый человечек на коротких ногах, с длинными руками и выдвинутой вперед челюстью. Не останавливаясь, он говорил тревожным и трескучим голосом:
- Жизнь становится дороже, оттого и люди злее. Говядина второй сорт - четырнадцать копеек фунт, хлеб опять стал две с половиной…
Порою входили арестанты, серые, однообразные, в тяжелых кожаных башмаках. Входя в полутемную комнату, они мигали глазами. У одного на ногах звенели кандалы.
Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни - спокойно сидят, другие - лениво караулят, третьи - аккуратно и устало посещают заключенных. Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка, лицо у нее было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
- У вас кто здесь? - тихо спросила ее Власова.
- Сын. Студент, - ответила старушка громко и быстро. - А у вас?
- Тоже сын. Рабочий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
«Ночью живу!» - подумала она.
Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный.
Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала ему о Рыбине, он воскликнул:
- Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим - тесно там…
- Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! - осторожно заметила мать. - Не обманули бы!
- Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самые лучшие пойдут…
Он хлопнул руками и крепко продолжал:
- До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мы первого мая небольшой устроим! Весело будет!
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол ходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил:
- Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, - он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
- А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, - поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились…
С глубокой печалью он продолжал:
- Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться его и даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Теперь глаза у него вспыхнули холодным огнем, он упрямо наклонил голову и говорил тверже:
- Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это - чужие. Справедливо - а не утешает!
Мать вспомнила почему-то офицера и Сашеньку. Вздыхая, она сказала:
- Уж какие хлебы из несеяной муки!..
- Тут и горе! - воскликнул хохол.
- Да-а! - сказала мать. В памяти ее теперь встала фигура мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила себе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке.
- А отчего? - спросил хохол загораясь. - Это так хорошо видно, что даже смешно. Оттого только, что неровно люди стоят. Так давайте же поровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано руками! Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!..
Они часто стали говорить так.
Находку снова приняли на фабрику, он отдавал ей весь свой заработок, и она брала эти деньги так же спокойно, как принимала их из рук Павла.
Иногда Андрей предлагал матери с улыбкой в глазах:
- Почитаем, ненько, а?
Она шутливо, но настойчиво отказывалась, ее смущала эта улыбка, и, немножко обижаясь, она думала:
«Если ты смеешься, - так зачем же?»
И все чаще спрашивала его, что значит то или другое книжное слово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела в сторону, голос ее звучал безразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливость и перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему:
- Глаза у меня слабеют, Андрюша. Очки бы надо.
- Дело! - отозвался он. - Вот в воскресенье пойду с вами в город, покажу вас доктору, и будут очки…
19
Она уже трижды ходила просить свидания с Павлом, и каждый раз жандармский генерал, седой старичок с багровыми щеками и большим носом, ласково отказывал ей.
- Через недельку, матушка, не раньше! Через недельку - мы посмотрим, - а сейчас - невозможно…
Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всегда ковырял в мелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазки ласково улыбались, голос звучал любезно, дружески.
- Вежливый! - вдумчиво говорила она хохлу. - Все улыбается…
- Да, да! - сказал хохол. - Они - ничего, ласковые, улыбаются. Им скажут: «А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам, повесьте-ка его!» Они улыбнутся и повесят, а потом - опять улыбаться будут.
- Тот, который у нас с обыском был, он проще, - сопоставляла мать. - Сразу видно, что собака…
- Все они - не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки - могут работать все, что их заставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно.
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низким потолком было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно быть, они уже не в первый раз были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.
- Слышали? - говорила полная женщина с дряблым лицом и саквояжем на коленях. - Сегодня за ранней обедней соборный регент мальчику певчему ухо надорвал…
Пожилой человек в мундире отставного военного громко откашлялся и заметил:
- Певчие - сорванцы!
По канцелярии суетливо бегал низенький лысый человечек на коротких ногах, с длинными руками и выдвинутой вперед челюстью. Не останавливаясь, он говорил тревожным и трескучим голосом:
- Жизнь становится дороже, оттого и люди злее. Говядина второй сорт - четырнадцать копеек фунт, хлеб опять стал две с половиной…
Порою входили арестанты, серые, однообразные, в тяжелых кожаных башмаках. Входя в полутемную комнату, они мигали глазами. У одного на ногах звенели кандалы.
Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни - спокойно сидят, другие - лениво караулят, третьи - аккуратно и устало посещают заключенных. Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка, лицо у нее было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
- У вас кто здесь? - тихо спросила ее Власова.
- Сын. Студент, - ответила старушка громко и быстро. - А у вас?
- Тоже сын. Рабочий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77