Захватив власть и обеспечив свою монополию, тоталитарная партия отождествляет себя с государством, а государство – с обществом.
Тоталитарная партия подозрительно относится к частной собственности и экономической свободе. Коммунистическая партия считает частную собственность основой всех пороков буржуазного общества, и, придя к власти, вводит государственную собственность на средства производства и централизованное экономическое планирование. Национал-социалистическая партия ставит частную собственность под существенный контроль государства и также пытается ввести элементы централизованного планирования.
Находясь у власти, тоталитарная партия сочетает идеологию, призванную вызывать энтузиазм, с террором, постоянно внушающим страх. Будучи монопольной, партия не считает себя связанной конституцией и всячески пытается продлить период своей «революционности», не связанности никакими законами.
Тоталитарная партия полностью контролирует все стороны жизни входящих в нее индивидов, не оставляя ни малейшей возможности для их автономии. Не остается суверенной ни сфера их мыслей и чувств, ни сфера их личной жизни. Придя к власти, партия устанавливает тотальный контроль за всеми индивидами, в том числе и не являющимися ее членами. Исключение индивида из партии означает не только завершение его партийной карьеры, но обычно и конец любого его продвижения в тоталитарном обществе, а возможно, и конец его жизни.
Этот сухой перечень основных черт тоталитарной партии, быть может, оживит рассказ о ней большевика Г.Л. Пятакова, расстрелянного в 1937 г., но до последних дней оставшегося преданным своей партии. Этот рассказ, записанный Н. Валентиновым в Париже, относится к 1928 г.
Пятаков подчеркивает, что то чудо, каким кажется Октябрьская революция, не могло бы претвориться в жизнь, было бы только кратковременной вспышкой, мимолетным для истории явлением, если бы не было другого чуда, основания которого были заложены Лениным, – коммунистической партии. Эта партия не имеет никаких исторических прецедентов, она не похожа ни по своей организации, ни по своему духу, ни по силе своего действия ни на какую другую партию. «Не будь скрепившей всю страну нашей партии, не будь ее управления, не вдохни она повсюду свойственный ей дух – никакого СССР не было бы. Что было бы? Черт знает, что было бы. Когда отдаешь себе ясный отчет, что такое партия, что она сделала и делает, – просто чудовищным кажется вопрос: почему вы так огорчены, что вас – Пятакова – исключили из партии. Почему вы так хотите возможно скорее в нее вернуться?». Пятаков убежден, что такой вопрос может задавать только член меньшевистской, противостоящей коммунистической, партии, не понимающий ее сути. «Характерной чертой меньшевизма было органическое непонимание, что такое настоящая партия, чем она может и должна быть. Это обнаружилось еще двадцать пять лет тому назад на втором съезде только что складывавшейся партии, в связи с обсуждением первого параграфа устава партии, когда все еще было в тумане, недоговорено, и все же можно было догадаться, что люди, образующие партию, состоят из индивидов разной породы, разного теста, разной психической натуры. Большевикам был совершенно чужд панический страх меньшевиков перед партийной дисциплиной, а эта черта и сделала возможным образование могущественной большевистской партии». Различие психологии большевиков и меньшевиков остро сказалось на их отношении к такому вопросу, как диктатура пролетариата. «Наша революция шла под флагом диктатуры пролетариата, и Ленин превосходно показал, – отмечает Пятаков, – что действительным носителем и выразителем этой диктатуры может быть только партия. Он прямо заявил, что после опыта двух первых годов советской власти только тупым людям неясно, что диктатура пролетариата иначе как через коммунистическую партию осуществляться никак не может. Ленин говорил: „диктатура пролетариата есть власть, осуществляющаяся партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами“. На чем в этой формуле нужно делать главное ударение – на „насилии“ или на „несвязанности никакими законами?“ Конечно, на последних словах». Все, что находится вне физических или физиологических законов, все, на чем лежит печать человеческой воли, – не должно и не может считаться неприкосновенным, связанным какими-то непреодолимыми законами. Закон – это ограничение, запрещение, установление одного явления допустимым, другого недопустимым, одного акта возможным, другого невозможным. «Когда мысль держится за насилие, принципиально и психологически свободное, не связанное никакими законами, ограничениями, препонами – тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, надает до нуля. Беспредельным расширением возможного, превращением того, что считалось невозможным, в возможное, этим и характеризуется большевистская партия. В этом и есть настоящий дух большевизма. Эт. е. черта, глубочайше отличающая нашу партию от всех прочих, делающая ее партией „чудес“. Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым. Ей доступно то, что всем другим натурам, небольшевистским, кажется невозможным». Интересно заявление Пятакова, что мысль о насилии, центральная в идеологии коммунистической партии, должна обращаться ее членами не только вовне, но и на самих себя. «Я согласен, – говорит Пятаков, – что небольшевики и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенного изменения, переворота, ампутации своих убеждений. Но настоящие большевики-коммунисты – люди особого закала, особой породы, не имеющей себе исторических подобий. Мы ни на кого не похожи. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным; проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, и, если партия того требует, если для нее это нужно или важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами. Вам это абсолютно непонятно, вы не в состоянии выйти из вашего узенького „я“ и подчиниться суровой дисциплине коллектива. А настоящий большевик это может сделать. Личность его не замкнута пределами „я“, а расплывается в коллективе, именуемом партией». Пятаков убеждает, что когда он просит о восстановлении его в партии и утверждает, что изменил свои взгляды, он не лжет, а говорит правду. «Согласие с партией не должно выражаться только во внешнем проявлении. Подавляя свои убеждения, выбрасывая их, нужно в кратчайший срок перестроиться так, чтобы внутренне, всем мозгом, всем существом быть согласным с тем или иным решением, постановлением партии. Легко ли насильственное выкидывание из головы того, что вчера еще считал правым, а сегодня, чтобы быть в полном согласии с партией, считаю ложным? Разумеется, нет. Тем не менее насилием над самим собою нужный результат достигается». На возражение, что партия может ошибаться и что нельзя, чтобы быть в согласии с нею, с ее высшими органами, считать белое черным, Пятаков отвечает: «…Да, я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с нею… Чтобы быть в партии, участвовать в ее рядах в грядущих мировых событиях, я должен отдать ей без остатка самого себя, слиться с нею, чтобы во мне не было ни одной частицы, не принадлежащей партии, с нею не согласованной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177