«Стимулирующий принцип…» Возможно…
Солнце, ослепляя капитана Горова, возбуждало сомнения, которыми делиться он не мог. Рассчитывая маршрут от Москвы до Ростова – как раз на юг, на светило, – Алексей первым условием себе поставил: взлет и выход на маршрут – не позже восьми утра…
Бортовые часы показывали восемь часов десять минут, и он во главе эскадрильи, сплоченной единым замыслом, мчал над восточной окраиной столицы, где наши самолеты не появлялись ни в одиночку, ни в боевых строях. Солнце за его спиной, освещая фасады и торцы домов, вспыхивало в рассыпанных по городу стеклах, не мешая летчику, напротив: свеча Ивана Великого засияла ему издали. «Пройдем, пройдем, пройдем», – радость стучала в летчике при виде поднявшегося во весь свой рост Ивана.
Это еще не фронтовая вольная жизнь, его ожидавшая, но, не попав на ЦА, один, без Егошина, с недосягаемым Барановым в мечтах, Алексей Горов принял решение, отвечавшее желанию его восьми побратимов. Больше того, он чувствовал, что их складный прощальный пролет на малой высоте, задуманный запретам вопреки, созвучен помыслам сотен и тысяч других бойцов, уходящих на фронт не только из-под Москвы. И сам Алексей видел себя Чкаловым и Серовым во главе парадных пятерок, радующих столицу.
Дымящие трубы электростанции, темный проем звонницы Ивана Великого… Загодя, в согласии с произведенной на мосту прикидкой, плавно и глубоко переложил он машину с крыла на крыло – сделал традиционный знак крыльями. Ему одному доверено было передать сыновний поклон столице в торжественном сопровождении товарищей, державших на него равнение и шедших чуть поотстав, чтобы не помешать… Мелькнули сегменты правительственных зданий, освещенный солнцем, по-утреннему, увы, пустынный кремлевский двор…
Где-то на окраине, за Калужской заставой, вдогон дальневосточникам ударила зенитка; ее разрывы в небе были как салют в честь эскадрильи капитана Горова…
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня – под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага… Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам – звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. «Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?» – «Фоккер» срубил колпак кабины, – отвечал Венька. – По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал…» – «Ну?» – «Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем», – лоб Веньки скорбно морщился, в глазах – укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. «Высота?» – «Тысячи полторы…» – «Хватило?» – «Как выбросился – не помню. Динамический удар и – тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать… Ты-то куда исчез?» – «С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!..» – «А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал», – без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять…
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой… а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, «окна» самоподготовки – со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить «пулечка», организованная под маркой легального «кинга», но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: «Трусы в карты не играют»? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц – помалкивают: загад не бывает богат…
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, – боль сильнее задевает сердце, – возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. «Жизнь диктует, – оправдывал ее Павел. – Одна среди мужиков… С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное – быть ничьей… так держаться…» Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные «ПО-2», утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, – та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу…
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один «ЯК», выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот «ЯК» принадлежал, бесспорно, ей, – так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил «солдатский телеграф», он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с «мессерами», увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. «Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!» – успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты…
Не зная, чем для нее кончилась ростовская заваруха, он снова обдумывал, взвешивал плюсы и минусы ее ухода из полка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Солнце, ослепляя капитана Горова, возбуждало сомнения, которыми делиться он не мог. Рассчитывая маршрут от Москвы до Ростова – как раз на юг, на светило, – Алексей первым условием себе поставил: взлет и выход на маршрут – не позже восьми утра…
Бортовые часы показывали восемь часов десять минут, и он во главе эскадрильи, сплоченной единым замыслом, мчал над восточной окраиной столицы, где наши самолеты не появлялись ни в одиночку, ни в боевых строях. Солнце за его спиной, освещая фасады и торцы домов, вспыхивало в рассыпанных по городу стеклах, не мешая летчику, напротив: свеча Ивана Великого засияла ему издали. «Пройдем, пройдем, пройдем», – радость стучала в летчике при виде поднявшегося во весь свой рост Ивана.
Это еще не фронтовая вольная жизнь, его ожидавшая, но, не попав на ЦА, один, без Егошина, с недосягаемым Барановым в мечтах, Алексей Горов принял решение, отвечавшее желанию его восьми побратимов. Больше того, он чувствовал, что их складный прощальный пролет на малой высоте, задуманный запретам вопреки, созвучен помыслам сотен и тысяч других бойцов, уходящих на фронт не только из-под Москвы. И сам Алексей видел себя Чкаловым и Серовым во главе парадных пятерок, радующих столицу.
Дымящие трубы электростанции, темный проем звонницы Ивана Великого… Загодя, в согласии с произведенной на мосту прикидкой, плавно и глубоко переложил он машину с крыла на крыло – сделал традиционный знак крыльями. Ему одному доверено было передать сыновний поклон столице в торжественном сопровождении товарищей, державших на него равнение и шедших чуть поотстав, чтобы не помешать… Мелькнули сегменты правительственных зданий, освещенный солнцем, по-утреннему, увы, пустынный кремлевский двор…
Где-то на окраине, за Калужской заставой, вдогон дальневосточникам ударила зенитка; ее разрывы в небе были как салют в честь эскадрильи капитана Горова…
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня – под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага… Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам – звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. «Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?» – «Фоккер» срубил колпак кабины, – отвечал Венька. – По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал…» – «Ну?» – «Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем», – лоб Веньки скорбно морщился, в глазах – укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. «Высота?» – «Тысячи полторы…» – «Хватило?» – «Как выбросился – не помню. Динамический удар и – тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать… Ты-то куда исчез?» – «С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!..» – «А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал», – без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять…
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой… а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, «окна» самоподготовки – со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить «пулечка», организованная под маркой легального «кинга», но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: «Трусы в карты не играют»? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц – помалкивают: загад не бывает богат…
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, – боль сильнее задевает сердце, – возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. «Жизнь диктует, – оправдывал ее Павел. – Одна среди мужиков… С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное – быть ничьей… так держаться…» Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные «ПО-2», утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, – та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу…
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один «ЯК», выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот «ЯК» принадлежал, бесспорно, ей, – так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил «солдатский телеграф», он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с «мессерами», увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. «Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!» – успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты…
Не зная, чем для нее кончилась ростовская заваруха, он снова обдумывал, взвешивал плюсы и минусы ее ухода из полка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103