Великие мастера хоккея Альметов и Фирсов – в календарях спортивных такое сочетание вполне естественно, но в жизни сегодняшней этих людей оно возможно разве что на панихиде по Боброву.
Люди, напоминающие своим душевным складом Боброва, спортсмены, любимые им за талант игры, продолжающийся и в безудержном жизненном размахе, редко побеждали в дальнейшем развитии событий. Побеждали чаще те, кто знали меру во всем, не подвластные той сумятице чувств, что захлестывала родственные Боброву натуры.
Бобров был суров к слабохарактерным людям, так и не собравшим себя на большую игру. К тем же, кого пусть и не хватило на жизнь после игры, но игры, сыгранной по-настоящему, с отвагой забвения себя ради общей победы, он относился с неизменной нежностью – как бы безжалостно ни поворачивалась к ним судьба.
Приходил к нему Владимир Дёмин – партнер по атаке, один из самых популярных в сороковые годы футболистов, левый край ЦДКА времен Федотова и Боброва (в отчетах о матчах послевоенных лет встречаются упоминания о наигранных комбинациях, бывших в распоряжении Боброва и Дёмина). Приходил несчастный Володя Дёмин в тривиальности своих бед, происходящих все из-за одного и того же.
Он приходил к Севе за сочувствием – и встречал сочувствие. Он приходил к Севе за деньгами – и, случалось, из последних десяти рублей Бобров отдавал ему восемь. И до последних дней «Дёмы», как называли когда-то заслуженного мастера спорта Дёмина тысячи болельщиков, Бобров оставался одним из близких ему людей.
…Бобров был слишком самобытен в своих достоинствах, чтобы второй – тренерский – тайм его спортивной судьбы заладился сразу же.
Самостоятельность взгляда на игру мешала его педагогическим пробам, хотя и очень всех к нему привлекала. Он ведь не переставал быть на тренерском поприще артистом – игроком, вызывающим своим умением восторг в любом поколении.
На тренировках «Спартака» он не надевал защитного снаряжения, становился в тройку с Фоменковым, допустим, и Борисовым, и начиналась игра в захлестывающий, непривычный, «чистый» – без силовых единоборств – хоккей против тройки Старшинова и Майоровых. Хоккей, доставлявший огромное удовольствие непрерывностью остроумных игровых ходов, затеваемых, бесподобно исполняемых Бобровым.
В поездке «Спартака» в Италию и Швейцарию без игроков, входящих в сборную страны, Бобров сам выходил на поле и выступал так, что, вернувшись в Москву, спартаковцы только об этом и рассказывали. «Я ничего подобного не видел», – говорил Евгений Майоров.
У кого же и на чьих примерах обучался Бобров?
Сам он говорит, что в довоенном Ленинграде самым популярным футболистом был Петр Дементьев, но он выше ста вил Михаила Бутусова – тот чаще забивал голы. Но при всех бомбардирских качествах Боброва нельзя все же сказать, что он вышел из Бутусова, минуя Дементьева.
Олег Белаковский считает, что в хоккейной манере Боброва с его раскатистым бегом, перекладыванием клюшки из руки в руку – немало взято от ленинградского тренера Геннадия Худякова.
Из тренеров же своего более позднего и всем известного периода Бобров больше всех ценил Бориса Андреевича Аркадьева. И как истого теоретика Михаила Давыдовича Товаровского – да, стихийно, как считалось, талантливый Бобров, не любивший распространяться на теоретические темы, всегда читал книги по теории футбола и хоккея, предпочитая их художественной литературе.
Своим учителем в хоккее обычно называл Аркадия Чернышова. К Тарасову, напротив, относился с полемической запальчивостью. Они, конечно, очень разные – Бобров и Тарасов…
…В хоккее Боброву удавалось привести команды к победам и в первенстве страны, и в первенстве мира. Нельзя, разумеется, считать за поражение и первую серию встреч с канадскими профессионалами.
Но он, похоже, своими тренерскими успехами не обольщался. Все-таки ждал от себя большего эффекта в работе. Переживал, что не может научить игроков приемам, какими сам в таком совершенстве владел. Тому же знаменитому объезду ворот с неожиданным броском в оставленный вратарем угол. Не понимал – почему молодежь не может усвоить, что сначала идет ложный бросок, а они все сразу бросают…
Однако выучить даже талантливого спортсмена на Боброва не обязательно дано и самому Боброву.
Но вот в чем был необычайно силен, прозорлив Бобров – это в открытии, угадывании талантов. Он был гениальный, видимо, тренер-селекционер. В начинающем игроке он с одного взгляда мог определить – быть тому кем-либо или не быть…
Он поставил в основной состав семнадцатилетнего Александра Якушева, он привез из Омска выдающегося защитника Виктора Блинова, он открыл такого вратаря, как Виктор Зингер, у него заиграл Евгений Зимин…
До последнего своего часа он оставался человеком времени, его наиболее прославившего. И хотя плыла над толпой фуражка с голубым околышем, для всех нас он остался Бобром – человеком в серой с искрой кепке из букле.
Когда Николай Озеров произнес имя Всеволода Боброва, сказав, что на этом как раз стадионе он впервые появился в основном составе команды ЦДКА в сорок пятом году, ничего еще в нас не дрогнуло, никто еще не ожидал, что с нами через мгновение произойдет.
Семь дней тому назад не стало Всеволода Боброва, и странным было бы в репортаже о матче очередного тура, тем более с участием команды, за которую он играл, не услышать имени великого игрока.
Но в цветном изображении сегодняшнего футбола на экране вдруг возник цвет иных оттенков, на которые, может быть, и не рассчитан был экран, зажженный нынешней игрой, но который вместе с тем был, несомненно, одинаково впечатляющим, не зависимо от модели телевизора. Масштаб и цвет внезапного изображения казались произвольными, незапланированными для привычного восприятия. Ну, правда, как сон на самой грани пробуждения. Оцепенение, оглушенное частотой сердцебиения. Что-то такое. Странное для нынешнего наблюдения за футболом по телевидению.
Все цвета транслируемой игры были смяты, раздавлены, вытеснены. Все происходившее забылось, как бы и не существовавшее вовсе мгновение назад. Было физическое ощущение удара, сотрясения, Нельзя было больше сидеть в кресле, придвинутом для удобства к экрану.
Нестерпимая близость к внезапно заполнившему экран требовала пространства для собственною встречного движения.
Так ведь оно и было. Стадион вставал, когда мяч попадал к Боброву. Зритель рвался и не мог вырваться, стиснутый плечами, боками, локтями: сидели тогда совсем тесно на скамейках трибун. Но ведь и ему, рвущемуся там на поле к воротам, было тяжело. И как еще! Его сдавливали, теснили. Мы ощущали его боль, его сердцебиение – разделенное нами с ним сердцебиение: не для того ли и существовал такой футбол? Мы, стиснутые со всех сторон, не могли из своего сердцебиения вырваться. А он прорывался, несмотря ни на что. й мы расходились после матча со стадиона свободно, глубоко дыша, словно погружаясь в отвоеванное им для нас пространство.
А сейчас он прорывался к нам с экрана. В пространство, которое мы теперь должны будем для него сохранить.
Что же было на экране? Искусно смонтированная хроника?
Была жизнь его. Вся. С энергией сновидения вмещенная в мгновения какого-то сверхчистого – на башенных часах и на электронных секундомерах – времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61