- Верни рукопись, или я тебя убью.
- Тон, и так уже авторов нет.
- Я тебя уничтожу.
- Чтоб легче было выдавать себя за автора.
- Я дал опровержение.
- Перестарался.
- Верни мне рукопись, Людовик.
Людовик. Очень мило с его стороны. Он пытался свернуть на мировую. Он выглядел настолько плохо, что казался человеком без возраста. Это началось не сейчас. Наверно, во времена первых авторов.
- Послушай, Валентин. Я командор Почетного Легиона. Я не ворую рукописи с трупов... А значит, он тоже об этом подумывал.
- Я не выдаю себя за автора чужих книг. У меня за плечами свои книги, и я ими горжусь.
Признание. Полное признание. Этот мародер гордился своей работой.
- Когда ты выдашь нам римейк "Герники"? Тот еще сюжетец.
- Мне нужна рукопись, Валентин.
Я тоже попытался говорить с ним поласковей:
- У меня нет рукописи, Анатоль, клянусь всеми святыми...
Этого мне, между нами, авторами, говорить не стоило.
- Ну, в общем, поверь мне. Может, мне померещилось, Фернан.
- Хватит, Моисей. Когда я в Копенгагене пытался отучить себя от литературы, мне назначили курс лечебного сна и курс дезинтоксикации, ведь я пишу уже сорок лет. Я перестал быть собой. Мне давали замещающий наркотик, чтобы не было слишком резкого перехода и ломки. Моим наркотиком была литература, она отравила мне всю жизнь, поэтому внезапно окунуться в реальность было слишком опасно.
- Повседневная жизнь, - пробормотал я и покрылся холодным потом.
- Да. Христиансен давал мне замещающий наркотик, постепенно снижая дозы. Хропромат. Я был совершенно оглушен. Я совершенно не помню тот жест любви, о котором ты говоришь, но ничего невероятного в нем нет. У меня отняли наркотик, - может быть, я и вправду тайком от Христиансена принял что попало, какую-нибудь дрянь, и в состоянии ломки переписал твой текст... Не помню.
- Ты переписал его в черную тетрадку. Своей рукой.
- Верни мне тетрадь. Я ее уничтожу.
- У меня ее нет. Была бы - поверь мне, я бы давно ее сам уничтожил, Я выздоровел, Тонтон. Я сам себя написал и этим горжусь. У меня тетради нет.
- Да у кого же она тогда?
Мы посмотрели друг другу в глаза и завопили в один голос:
- Нет! Нет! Не может быть!
На следующий день с утра мы вместе сели в самолет. Доктор Христиансен очень любезно принял нас:
- Ну как, родственники?
Мы молчали. Потом Тонтон, более гуманный, чем я, сказал:
- Сколько?
Добрый доктор улыбнулся в свою добрую великанскую бороду. Я говорю "великанскую бороду", потому что этого выражения еще никто не использовал. Это оригинально. Доктор молчал.
Я робко заметил:
- Дания - самая честная и самая мужественная страна в мире. Единственная страна, достойная слова "цивилизация". Я люблю Данию, Я напишу много хорошего о Дании в своей следующей книге.
- Чихала на это Дания, - убежденно сказал доктор Христиансен.
Тонтон попытался играть на чувствах:
- Знаете, он же отказался от премии. Книга будет хуже продаваться. И потом, второй раз такого коммерческого успеха не будет. К тому же налоги и...
- И права на экранизацию, - сказал доктор Христиансен.
Я завопил:
- А порнографии и проституции в Дании, может, совсем нет?
Казалось, он обрадовался еще больше.
- У нас проституция и порнография доходят только до задницы. А до головы - почти никогда.
- Так сколько? - спросил Тонтон-Макут.
- У нас есть фонд поддержки шлюх, - сказал доктор Христиансен. - Мне кажется, небольшой взнос был бы очень кстати.
- Я уже обязался сделать взнос в пользу аналогичного фонда в Париже.
- Прекрасно, но не вижу, что вам мешает помочь датским шлюхам тоже, сказал добрый доктор. Тонтон взял свою чековую книжку:
- Много дать не могу, из-за контроля за валютными операциями.
- Переведите через Бэнк оф Нью-Йорк. В любом случае счет должны провести через ООН. Тонтон-Макут сделал как ему сказали.
- Я тебе верну, - сказал я.
Он посмотрел на меня исподлобья:
- Пиши расписку.
Я написал. Царило взаимное доверие.
- А теперь вернемся к той самой рукописи, - сказал доктор Христиансен.
Он достал из ящика черную тетрадь и раскрыл ее. Тонтон побледнел от радости.
- Не мой почерк. Верните чек.
- Конечно, не ваш почерк, - сказал добрый датчанин, - я переписал всю рукопись своей рукой. В конце концов, настоящий автор Эмиля Ажара - я. Если бы не моя работа психиатра... А?
- Неужели вы собираетесь присвоить мою книгу? - завопил я.
- Вряд ли, - сказал он. - Но гарантировать не могу. И вот почему, Ваше величество...
- Не называйте меня Ваше величество. Меня зовут Эмиль Ажар, и я этим горжусь.
- Прекрасно, прекрасно, - сказал доктор Христиансен. - Вы почти совсем избавились от страха, Ажар. Только без него вы не напишете ни строчки. У вас есть котенок Пиночет, но все, что можно, вы уже из него выжали. Вы спокойны, уверены в себе - как человек, не знающий страха. Вы рискуете утратить потребность творить. Но если рукопись останется у меня, если над вашей головой будет висеть эта угроза, это письменное доказательство того, что настоящий автор "Всей жизни впереди" - всемирно известный психиатр, доктор Христиансен, - вы все время будете испытывать некоторый страх, Эмильчик, и, может быть, еще что-нибудь напишете...
Я заплакал.
- Я оплакиваю не себя, доктор, а Данию. Подло вы со мной поступаете. Психиатры должны излечивать страх, а не поощрять его.
- И в этом мое отличие от остальных психиатров, - сказал доктор Христиансен. - Без страха не было бы творчества. И я скажу больше - не было бы человека. Невозможно было бы раскрыть преступление.
- По мне, так лучше не тревожиться и не быть автором, - сказал я.
- Увы, я социалист, - сказал доктор Христиансен. - Я хочу, чтобы человеческое сообщество обогащалось новыми произведениями. А что касается лично вас... Не то чтобы мне на вас наплевать, но хочется, чтобы вы были творческой личностью. Социализм призван беспокоить, будить и оплодотворять осознанием действительности, а осознание - всегда отвратительный ужас, и ему-то человеческое общество обязано своими самыми прекрасными творениями... Страх, Эмильчик, - это творчество, прогресс и изобилие.
Он встал и пожал руку Тонтон-Макуту, глядя ему прямо в три пары глаз.
- Если когда-нибудь захотите вернуть свою рукопись, маэстро...
- А что, есть еще одна рукопись? - спросил Тонтон-Макут так тревожно, что в воздухе прямо-таки запахло творческой атмосферой.
- Я пытаюсь помочь вам, маэстро. Что бы про вас ни говорили, а нервы у вас не стальные. Но вы слишком их контролируете, вот и не хватает горючего. Спускайте на тормозах. Исповедь в трех тетрадках, которую вы здесь собственноручно написали, в которой вы наконец говорите о себе все, которая лежит у меня в сейфе",
- Котенок! - завопил Тонтон-Макут и, как настоящий сумасшедший, кинулся на сейф в углу кабинета и застучал по нему кулаками.
- Сдох котенок! - сказал доктор Христиансен, безжалостно глядя ему в глаза.
- Это не я, это все он, - завопил Тонтон-Макут и, не заботясь о манерах, показал на меня пальцем.
- Врешь, это Пиночет! - заорал я. - Мне нужна была передышка, пока я не найду кого-нибудь другого.
- Теперь моя очередь, - сказал добрый датский док и, как и положено догам, немедленно покрылся черными и белыми пятнами. С тех самых пор и уже три года он - мой самый преданный друг в Каньяке.
Вернувшись в Гранд, я поднялся к себе в номер и попросил соединить себя с Богом, потому что это был превосходный отель со всеми удобствами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29