Мне стало казаться, что это все не шутка. Я поверил ему: он видел в нас что-то враждебное.
Я стал внимательно осматривать комнату и увидел, что она совсем недавно отремонтирована, на полу возле плинтусов еще заметны брызги побелки, а дверная коробка даже не покрашена. Для помещения старой шахты это было странно.
Милиционер разрешил мне подойти к столу, посмотреть на расстеленную газету. Число и год! Девятое сентября 1949 года, пятница. От нее пахло типографской краской. Я мазнул пальцем по клише. На полях протянулся черный след. Свежая?!
— Значит, сейчас сорок девятый год? — спросил я.
— А по-твоему, какой?
Я попросил его приглядеться хотя бы к году выпуска наших денег, он же вытащил свои, большеформатные, отпечатанные в сорок седьмом.
Минут десять мы убеждали милиционера, что настоящие шпионы уж наверняка знают, какие деньги ходят в стране, что мы актеры из киногруппы, снимающей научно-фантастический фильм о будущем.
— Актеры? — не поверил он. — Какой фильм у нас недавно снимали? Знаете?
— "Большая жизнь", — вспомнил Ивановский. — «Спят курганы темные, солнцем опаленные...» Вот он эту песню сочинил. — Кивнул на меня. — Ему за эту песню на самом верху руку жали. Что, брат, не узнаешь? Вот смеху-то будет: бдительный милиционер сразу двух трумэновских агентов задержал!
— Ладно, бывает, — подхватил я. — Если б его предупредили, что снимают кино, а так ведь и в самом деле — на лбу не написано.
— Значит, артисты? — улыбнулся милиционер.
— Артисты.
— А какое у вас там будущее? Лет через пятьдесят?
— Лет тридцать. Может, чуть больше. Как раз твои дети будут взрослыми мужиками. Есть дети?
— А как же. Два пацана! Да, любопытно заглянуть годков на тридцать... Война с Америкой будет, как думаете?
— Не будет, — сказал Ивановский. — Ты свое уже отвоевал, это точно. Тут пожрать есть где-нибудь? Хотя бы кусок какой-нибудь колбасы.
— Ишь, чего — колбасы! Тут в буфете одни пирожки да красная икра.
— Тащи, что есть! Через тридцать лет икру вспоминать будешь...
Милиционер выглянул в коридор, распорядился и вернулся к нам, хитровато улыбаясь и почесывая затылок. Он не хотел нас оставлять до приезда своего начальства.
— А хорошо, что войны не будет, — сказал он. — Еще пожить надо. Хорошая жизнь скоро будет.
За дверью зашумели. Послышался подъезжающий грузовик. Либо привезли зарплату, либо приехали за нами.
Мы с Ивановским переглянулись, он подошел к окну.
Раздались два выстрела, потом еще три.
— Вот и бандиты! — обрадовался Ивановский. — Все-таки это кино.
Милиционер бросился к окну, растерянно поглядел на меня и кинулся вон из комнаты.
Мы пошли следом за ним.
— Чокнутый, — заметил Ивановский. — Сейчас ему всыпят.
Снова стали стрелять.
Люди давились в дверях, вырывались во двор. Парень в куртке из черной китайки дергал за ручку заколоченную гвоздями оконную раму. Когда нам удалось выбраться наружу, киногруппы мы не обнаружили.
Толпа окружала что-то лежащее на земле. Сквозь брань и проклятья доносились отдельные связные фразы, из которых стало ясно, что бандиты убили шофера, охранника и нашего несчастного милиционера.
Убитых перенесли в здание. Тогда я увидел, что они мертвые.
Надо было что-то предпринимать. «Два пацана», — вспомнил я его слова о детях. И не мог поверить, что все произошло взаправду.
По откосу террикона ползла вверх груженная породой вагонетка. Вертелось колесо на главном подъеме.
Социолог Михаил Устинов и инженер Анатолий Ивановский пробрались оврагом вдоль пенистого потока шахтных вод, воняющих тухлыми яйцами, и вышли к трамвайной линии.
Они с трудом узнавали город. Трамвай проезжал мимо полей, огородов, каких-то хуторков. Показался полуразрушенный четырехэтажный дом с обгоревшими стенами. Из проулка выехал грузовик с людьми в серо-зеленых мундирах, возле кабины за дощатой перегородкой стояли автоматчики. Похоже, везли пленных. У них в глазах была тоска.
Трамвай повернул, качнулся. Завизжал и забился поросенок в мешке; молодица лет двадцати пяти, в мужском пиджаке, держала мешок между полных ног, обутых в матерчатые тапки.
Горный директор второго ранга, молодой парень с двумя рядами орденских колодок на кителе, косился на нее.
От передней площадки брел по вагону слепой мужчина и пел берущим за сердце голосом: «Бьется в тесной печурке огонь...» Он держал в руке старую военную фуражку. Пассажиры бросали ему монеты. Горный директор дал рубль. Молодица отвернулась, насупилась.
— Друг, — сказал Устинов, взяв слепого за локоть. — Чем тебе помочь?
— Где воевал? — вскинул голову слепой, напряженно двигая белесыми бельмами.
— Юго-Западный фронт, — ответил Устинов, помолчав.
Он вспомнил, что на Юго-Западном в начале войны воевал его отец.
Ивановский толкнул его и постучал пальцем себе по лбу.
— Будь здоров, товарищ, — сказал слепой. — Видишь, как оно...
Трамвай остановился. Он нашарил поручень и стал выходить, чутко и настороженно вслушиваясь в уличный шум.
— Где живешь? — крикнул Устинов.
— На Грушовке.
Устинов посмотрел ему вслед, не зная, что делать.
— Ты бы ни с кем не связывался, — сердито произнес Ивановский. — Кто ты такой? Забыл? Надо найти какой-нибудь выход и ни с кем не связываться! Социологов в сорок девятом году не было.
Трамвай тронулся, пассажиры заговорили об инвалидах, молодица оправдывалась, что у нее нету денег, вот едет на базар продавать порося. «На Грушовке», — повторил про себя Устинов. Он припомнил, как однажды в детстве ему показали полуразвалившуюся саманную мазанку возле балки, в которой когда-то скрывались бандиты, совершавшие налеты на шахтные кассы. И снова как будто увидел запрокинутые головы убитых шофера, охранника и милиционера.
Пройдет десяток лет, и к шестидесятым годам жизнь умчится далеко от послевоенной поры. Но сейчас трудно было поверить, что он видит одноэтажные домики Дальнего поселка, едет на трамвае по центральной улице, слышит разговоры о калеках. Через несколько лет трамвайную линию перенесут отсюда, сметут домишки, забудут, почему поселок назывался Дальним, хотя находился рядом с главной площадью, забудут многое, как ненужный хлам, но потом вдруг потянутся к нему. В душе Устинова что-то повернулось. Он увидел родное в этих бедно одетых людях, в этих простодушных домиках, в этих руинах, обшитых строительными лесами.
Оставив Ивановского на улице, Устинов зашел в горком партии.
Постовой милиционер задержал его. Никаких документов не было. Устинов сказал:
— Я с шахты. Был налет на кассу. Мне срочно к секретарю!
То же самое он повторил в приемной. Вышел секретарь. Невысокий, суровый, с тяжелым взглядом.
— Как вас зовут? — спросил Устинов.
— Пшеничный Владимир Григорьевич. Слушаю вас.
— Я — Устинов Михаил Кириллович, социолог из Москвы.
— Слушаю вас, Михаил Кириллович.
Наверное, он не понял. Он не мог нормально воспринимать слово «социолог», он должен был проявить либо враждебность, либо любопытство.
— Я хочу поговорить сглазу на глаз, — сказал Устинов.
Пшеничный жестом пригласил в кабинет и закрыл за Устиновым массивную дверь.
Как нужно было сказать, чтобы человек в сорок девятом году поверил, что перед ним представитель будущего поколения?
Устинов решил идти напролом. Пшеничный усмехнулся: он ценил шутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23