.. Ну, оттого, что ты так
любил меня, а я ничем не мог облегчить своего сердца, ничем тебя
возблагодарить не мог...
- Видишь, Вася, видишь, какой ты!..Смотри, как ты расстроен теперь, -
говорил Аркадий, у которого душа изныла в эту минуту и который вспомнил про
вчерашнюю сцену на улице.
- Полно; ты хочешь, чтоб я успокоился, а я никогда еще не был так спокоен
и счастлив! Знаешь ли... Послушай, мне бы хотелось тебе все рассказать, да
я все боюсь тебя огорчить... Ты все огорчаешься и кричишь на меня; а я
пугаюсь... смотри, как я дрожу теперь, я не знаю отчего. Видишь ли, вот что
мне сказать хочется. Мне кажется, не знал себя прежде, - да! да и других
тоже вчера только узнал. Я, брат, не чувствовал, не ценил вполне. Сердце...
во мне было черство... Слушай, как это случилось, что никому-то, никому я
не сделал добра на свете, потому что сделать не мог, - даже и видом-то я
неприятен... А всякий-то мне делал добро! Вот ты первый: разве я не вижу. Я
только молчал, только молчал!
- Вася, полно!
- Что ж, Аркаша! Что ж!.. Я ведь ничего... - прервал Вася, едва
выговаривая слова от слез. - Я тебе говорил вчера про Юлиана Мастаковича. И
ведь сам ты знаешь, он строгий, суровый такой, даже ты несколько раз на
замечанье к нему попадал, а со мной он вчера шутить вздумал, ласкать и
доброе сердце свое, которое перед всеми благоразумно скрывает, открыл
мне...
- Ну, что ж, Вася? Это только показывает, что ты достоин своего счастия.
- Ах, Аркаша! Как мне хотелось кончить это все дело!.. Нет, я сгублю свое
счастье! У меня есть предчувствие! да нет, не через это, - перебил Вася,
затем что Аркадий покосился на стопудовое спешное дело, лежавшее на столе,
- это ничего, это бумага писаная... вздор! Это дело решенное... я...
Аркаша, был сегодня там, у них... я ведь не входил. Мне тяжело было,
горько! Я только простоял у дверей. Она играла на фортепьяно, я слушал.
Видишь, Аркадий, - сказал он, понижая голос, - я не посмел войти..
- Послушай, Вася, что с тобой? ты так на меня смотришь?
- Что? ничего? мне немного дурно; ноги дрожат; это оттого, что я ночью
сидел. Да! у меня в глазах зеленеет. У меня здесь, здесь...
Он показал на сердце. С ним сделался обморок. Когда он пришел в себя,
Аркадий хотел принять насильственные меры. Он хотел уложить его насильно в
постель. Вася не согласился ни за что. Он плакал, ломал себе руки, хотел
писать, хотел непременно докончить свои две страницы. Чтоб не разгорячить
его, Аркадий допустил его до бумаг.
- Видишь, - сказал Вася, усаживаясь на место, - видишь,
и у меня идея пришла, есть надежда.
Он улыбнулся Аркадию, и бледное лицо его действительно как будто
оживилось лучом надежды.
- Вот что: я понесу ему послезавтра не все. Про остальное солгу, скажу,
что сгорело, что подмокло, что потерял... что, наконец, ну, не кончил, я
лгать не могу. Я сам объясню - знаешь что? я объясню ему все; я скажу: так
и так, не мог... я расскажу ему про любовь мою; он же сам недавно женился,
он поймет меня! Я сделаю это все, разумеется, почтительно, тихо; он увидит
слезы мои, он тронется ими...
- Да, разумеется, поди, поди к нему, объяснись... да тут и слез не нужно!
из чего? Право, Вася, ты и меня совсем запугал.
- Да, я пойду, пойду. А теперь дай мне писать, дай мне писать, Аркаша. Я
никого не трону, дай мне писать!
Аркадий бросился на постель. Он не доверял Васе, решительно не доверял.
Вася был способен на все. Но просить прощения, в чем, как? Дело было не в
том. Дело было в том, что Вася не исполнил обязанностей, что Вася чувствует
себя виноватым сам пред собою, чувствует себя неблагодарным к судьбе, что
Вася подавлен, потрясен счастием и считает себя его недостойным, что,
наконец, он отыскал себе только предлог повихнуть на эту сторону, а что со
вчерашнего дня еще не опомнился от своей неожиданности. Вот что такое! -
подумал Аркадий Иванович. - Нужно спасти его. Нужно помирить его с самим
собою. Он сам себя отпевает. Он думал, думал да и решил немедленно идти к
Юлиану Мастаковичу, завтра же идти, и рассказать ему все. Вася сидел и
писал. Измученный Аркадий Иванович прилег, чтоб пораздумать о деле опять, и
проснулся перед рассветом.
- Ай, черт! опять! - закричал он, посмотрев на Васю; тот сидел и писал.
Аркадий бросился к нему, обхватил его и насильно уложил в постель. Вася
улыбался: глаза его смыкались от слабости. Он едва мог говорить.
- Я и сам хотел лечь, - сказал он. - Знаешь, Аркадий, у меня есть идея; я
кончу. Я ускорил перо! Дальше сидеть я был неспособен; разбуди меня в
восемь часов.
Он не договорил и заснул как убитый.
- Мавра! - шепотом сказал Аркадий Иванович Мавре, вносившей чай, - он
просил разбудить его через час. Ни под каким видом! пусть спит хоть десять
часов, понимаешь?
- Понимаю, барин-батюшка.
- Обедать не готовь, с дровами не возись, не шуми, беда тебе! Коли
спросит меня, скажи, что я в должность ушел, понимаешь?
- Понимаю-ста, батюшка-барин; пусть почивает вволю, что мне! Я рада
барскому сну; и барское добро берегу. А намедни, что чашку разбила и
попрекать изволили, так это не я, это кошка Машка разбила, а я не догляди
за ней; брысь, говорю, проклятая!
- Тсс, молчи, молчи!
Аркадий Иванович выпроводил Мавру в кухню, потребовал ключ и запер ее там
на замок. Потом пошел на службу. Дорогою он раздумывал, как бы ему
предстать к Юлиану Мастаковичу, и ловко ли, и не дерзко ли будет? В
должность пришел он с робостью и робко осведомился, тут ли его
превосходительство; ответили, что нет, да и не будет. Аркадий Иванович
мигом хотел идти к нему на квартиру, но весьма кстати сообразил, что если
Юлиан Мастакович не приехал, так, стало быть, занят и дома. Он остался.
Часы казались ему нескончаемыми. Под рукою он выведывал о деле, порученном
Шумкову. Но никто не знал ничего. Знали только, что Юлиан Мастакович
изволил занимать его особыми поручениями, - какими, не знал никто. Наконец
пробило три часа, и Аркадий Иванович бросился домой. В прихожей остановил
его один писарь и сказал, что Василий Петрович Шумков приходил, этак будет
в первом часу, и спрашивал, прибавил писарь: тут ли вы и не был ли тут
Юлиан Мастакович. Услышав это, Аркадий Иванович нанял извозчика и доехал
домой вне себя от испуга. Шумков был дома. Он ходил по комнате чрезвычайно
взволнованный. Взглянув на Аркадия Ивановича, он как будто тотчас
оправился, одумался и поспешил скрыть свое волнение. Он молча сел за
бумаги. Казалось, он избегал вопросов своего друга, тяготился ими, сам
задумал кое-что про себя и уже решился не открывать своего решения, затем
что и на дружбу более нельзя положиться. Это поразило Аркадия, и сердце его
изныло от тяжкой, пронзительной боли. Он сел на кровать и развернул
какую-то книжонку, единственную, бывшую в его обладании, а сам не спускал
глаз с бедного Васи. Но Вася упорно молчал, писал и не подымал головы. Так
прошло несколько часов, и мучения Аркадия возросли до последней степени.
Наконец, часу в одиннадцатом, Вася поднял голову и тупым, неподвижным
взглядом посмотрел на Аркадия. Аркадий ждал. Прошло две-три минуты; Вася
молчал. Вася! - крикнул Аркадий. Вася не дал ответа. - Вася! - повторил он,
вскочив с кровати. - Вася, что с тобой? что ты? - закричал он, подбегая к
нему. Вася поднял голову и опять посмотрел на него тем же тупым,
неподвижным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12