Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
- Прощай, брат, – вдруг отрезала Лиза, быстро выходя из комнаты. Я, разумеется, догнал ее, но она остановилась у самой выходной двери.
- Я так и думала, что ты догадаешься сойти, – проговорила она быстрым шепотом.
- Лиза, что тут такое?
- А я и сама не знаю, только много чего-то. Наверно, развязка «вечной истории». Он не приходил, а они имеют какие-то о нем сведения. Тебе не расскажут, не беспокойся, а ты не расспрашивай, коли умен; но мама убита. Я тоже ни о чем не расспрашивала. Прощай.
Она отворила дверь.
- Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? – выскочил я за нею в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный вид пронзил мое сердце. Она посмотрела не то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно усмехнулась и махнула рукой.
- Кабы умер – так и слава бы богу! – бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» – с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное – так пусть же узнают все!» – пролетело в моей голове.
Я помню, что мне удалось как-то очень ловко начать рассказывать. Мигом на лицах их обнаружилось страшное любопытство. На этот раз и Татьяна Павловна так и впилась в меня глазами; но мама была сдержаннее; она была очень серьезна, но легкая, прекрасная, хоть и совсем какая-то безнадежная улыбка промелькнула-таки в лице ее и не сходила почти во все время рассказа. Я, конечно, говорил хорошо, хотя и знал, что для них почти непонятно. К удивлению моему, Татьяна Павловна не придиралась, не настаивала на точности, не закидывала крючков, по своему обыкновению, как всегда, когда я начинал что-нибудь говорить. Она только сжимала изредка губы и щурила глаза, как бы вникая с усилием. По временам мне даже казалось, что они все понимают, но этого почти быть не могло. Я, например, говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к маме, о любви его к маме, о том, что он целовал ее портрет… Слушая это, они быстро и молча переглядывались, а мама вся вспыхнула, хотя обе продолжали молчать. Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно. Кончил я совершенно в недоумении; их молчание не прерывалось, и мне стало очень тяжело с ними.
- Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, – сказал я и встал уходить.
- Сходи, сходи! – твердо поддакнула Татьяна Павловна.
- Внизу-то был? – полушепотом спросила меня мама, прощаясь.
- Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб. Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы сделал.
- В церковь-то завтра придешь? – спросила она, и у ней задрожали губы.
- Что вы, мама? – удивился я, – я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра – день вашего рожденья, мама, милый друг мой! Не дожил он трех дней только!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие вопросы – приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне – то что же они о нем тогда думают?
Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
- Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра даже не ждете? Я испуган…
- Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал?
Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал все о вчерашнем письме к нему Катерины Николаевны и об эффекте письма, то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему, факт письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.
- Да ты врешь?
- Нет, не вру.
- Ишь ведь, – ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, – воскрес! Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?
- Правда, Татьяна Павловна.
- С чувством целовал, не притворялся?
- Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам, Татьяна Павловна; грубая у вас душа, женская.
Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она что-то как бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был в шубе, а она в одном платье.
- Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, – проговорила она с презрением и как бы с досадой. – Слушай, сходи-ка ты к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух – так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
- Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня присылала звать.
- Сама? Настасью Егоровну? – быстро повернулась она ко мне; она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
- Ни за что не пойду к Анне Андреевне! – повторил я с злобным наслаждением, – потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда как я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
- Так я и знала! – воскликнула она, но опять-таки вовсе не на мои слова, а продолжая обдумывать свое. – Оплетут теперь ее всю и мертвой петлей затянут!
- Анну Андреевну?
- Дурак!
- Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну? Какой мертвой петлей? – Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.
- Ты-то чего там? – спросила она вдруг. – Ты-то там в чем участвуешь? Слышала я что-то и про тебя – ой, смотри!
- Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную тайну, но только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато скажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весь дрожу…
- А наплевать мне на твою дрожь! – воскликнула она. – Какую еще рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? – впилась она в меня вопросительным взглядом. – Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?
- Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, – продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, – смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь ou вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
- Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен – отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники!
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, – цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрешат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
- Прощай, брат, – вдруг отрезала Лиза, быстро выходя из комнаты. Я, разумеется, догнал ее, но она остановилась у самой выходной двери.
- Я так и думала, что ты догадаешься сойти, – проговорила она быстрым шепотом.
- Лиза, что тут такое?
- А я и сама не знаю, только много чего-то. Наверно, развязка «вечной истории». Он не приходил, а они имеют какие-то о нем сведения. Тебе не расскажут, не беспокойся, а ты не расспрашивай, коли умен; но мама убита. Я тоже ни о чем не расспрашивала. Прощай.
Она отворила дверь.
- Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? – выскочил я за нею в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный вид пронзил мое сердце. Она посмотрела не то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно усмехнулась и махнула рукой.
- Кабы умер – так и слава бы богу! – бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» – с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное – так пусть же узнают все!» – пролетело в моей голове.
Я помню, что мне удалось как-то очень ловко начать рассказывать. Мигом на лицах их обнаружилось страшное любопытство. На этот раз и Татьяна Павловна так и впилась в меня глазами; но мама была сдержаннее; она была очень серьезна, но легкая, прекрасная, хоть и совсем какая-то безнадежная улыбка промелькнула-таки в лице ее и не сходила почти во все время рассказа. Я, конечно, говорил хорошо, хотя и знал, что для них почти непонятно. К удивлению моему, Татьяна Павловна не придиралась, не настаивала на точности, не закидывала крючков, по своему обыкновению, как всегда, когда я начинал что-нибудь говорить. Она только сжимала изредка губы и щурила глаза, как бы вникая с усилием. По временам мне даже казалось, что они все понимают, но этого почти быть не могло. Я, например, говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к маме, о любви его к маме, о том, что он целовал ее портрет… Слушая это, они быстро и молча переглядывались, а мама вся вспыхнула, хотя обе продолжали молчать. Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно. Кончил я совершенно в недоумении; их молчание не прерывалось, и мне стало очень тяжело с ними.
- Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, – сказал я и встал уходить.
- Сходи, сходи! – твердо поддакнула Татьяна Павловна.
- Внизу-то был? – полушепотом спросила меня мама, прощаясь.
- Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб. Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы сделал.
- В церковь-то завтра придешь? – спросила она, и у ней задрожали губы.
- Что вы, мама? – удивился я, – я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра – день вашего рожденья, мама, милый друг мой! Не дожил он трех дней только!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие вопросы – приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне – то что же они о нем тогда думают?
Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
- Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра даже не ждете? Я испуган…
- Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал?
Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал все о вчерашнем письме к нему Катерины Николаевны и об эффекте письма, то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему, факт письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.
- Да ты врешь?
- Нет, не вру.
- Ишь ведь, – ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, – воскрес! Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?
- Правда, Татьяна Павловна.
- С чувством целовал, не притворялся?
- Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам, Татьяна Павловна; грубая у вас душа, женская.
Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она что-то как бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был в шубе, а она в одном платье.
- Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, – проговорила она с презрением и как бы с досадой. – Слушай, сходи-ка ты к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух – так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
- Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня присылала звать.
- Сама? Настасью Егоровну? – быстро повернулась она ко мне; она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
- Ни за что не пойду к Анне Андреевне! – повторил я с злобным наслаждением, – потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда как я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
- Так я и знала! – воскликнула она, но опять-таки вовсе не на мои слова, а продолжая обдумывать свое. – Оплетут теперь ее всю и мертвой петлей затянут!
- Анну Андреевну?
- Дурак!
- Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну? Какой мертвой петлей? – Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.
- Ты-то чего там? – спросила она вдруг. – Ты-то там в чем участвуешь? Слышала я что-то и про тебя – ой, смотри!
- Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную тайну, но только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато скажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весь дрожу…
- А наплевать мне на твою дрожь! – воскликнула она. – Какую еще рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? – впилась она в меня вопросительным взглядом. – Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?
- Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, – продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, – смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь ou вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
- Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен – отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники!
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, – цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрешат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157