Вставай, поднимайся, не то убьют тебя, а он бы и рад, но уже бегут по нему и падают на него другие, и поистине, лишь человек с необыкновенно добрым сердцем сумеет не расхохотаться при виде этого потешно-трагичного клубка человеческих тел, пытающихся выпростать руки, чтобы высвободиться, ноги, чтобы удрать. Шесть ступенек паперти станут чем-то вроде бездны, хоть в конце концов падать невысоко, а привычка к падениям закаляет тело, и вот уж оно, кажется, на земле, что и само по себе хорошо: Отсюда не стронусь, вот первая мысль, приходящая в голову в подобных роковых случаях, первая, а порой и последняя. И, опять же как всегда, неизменным осталось желание одних нажиться на беде других, что тоже очень хорошо знают с тех пор, опять же, как мир стоит, наследники и наследники наследников. И отчаянное бегство вынудило людей побросать свои пожитки, а когда нужда переборет страх и они вернутся в церковь, помимо труднейшей задачи по более или менее удовлетворительному определению того, что мое, а что - твое, станет перед ними во весь рост и такая непреложная данность, как исчезновение части припасов, и без того весьма и весьма скудных, и западет в голову мысль о том, не подстроила ли все это хитроумная женщина, та, которая заявила, будто у всех образов глаза завязаны, ибо коварство иных неописуемо и безгранично, и чего-чего только не измыслят они, чтобы оттяпать у бедолаг уже не поддающиеся атрибуции остатки провианта. А ведь вина лежит на слезном псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое, и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому достается в неравных долях.
Отчет обо всех этих происшествиях, в своем роде примечательных, произвел самое тягостное впечатление на заслушавших его обитателей квартиры на пятом этаже, и это еще при том, что жена доктора, вероятно, из-за нехватки слов или из-за того, что они не шли с языка, а сам он не поворачивался, не сумела в полной мере изъяснить тот смертельный ужас, который обуял ее при виде прямоугольника бледных огоньков, блуждающих перед дверью в подвал, перед лестницей, ведущей в загробный мир. Воображение слушателей и без того поражено было, хоть и по-разному, рассказом о святых с завязанными глазами, сильно подействовавшим, например, на первого слепца и его жену, которые испытали нечто вроде дурноты, ибо для них тут речь шла прежде всего о вопиющем кощунстве. Ладно бы уж они все, смертные люди, оказались вдруг слепы, это роковое стечение обстоятельств, в нем никто не виноват и никто от него не в силах уклониться, но по одной лишь этой причине завязывать, замазывать глаза священным образам - это беспримерное святотатство, а уж если совершил его священник, то - тем паче. Старик с черной повязкой отозвался на иной лад: Понимаю, представляю, какое потрясение ты испытала, я вот думаю сейчас о музее, о картинной галерее, где стоят скульптуры, статуи, изваяния - и все с завязанными глазами, и не потому, что скульптор не захотел стесать камень с того места, где быть должно глазам, но - с повязками на глазах, словно и не довольно самой слепоты, и забавно, повязка такая же, как у меня, а такого впечатления не вызывает, скорее даже наоборот, придает человеку несколько романтический вид, и старик засмеялся над своими словами и над самим собой. Что же касается девушки в темных очках, то она ограничилась репликой, смысл коей сводился к тому, что не дай бог приснится эта проклятая галерея, как будто мало иных кошмаров. Поели той дряни, что имелась у них, и было это лучшее из того, что имелось, и жена доктора сказала, что с каждым днем все трудней становится добывать еду и что не пришлось бы, пока не поздно, уходить из города, обосноваться где-нибудь в сельской местности, там, по крайней мере, продукты чище и здоровей, ну и потом, там повсюду бродят на воле козочки, коровки, их можно будет приручить, вот и молоко, а в колодцах есть вода, можно будет отварить что захочется, только куда идти, где найти такое славное место за городом, и каждый высказал свое мнение по данному вопросу, высказал с большей или меньшей степенью воодушевления, хотя каждому было предельно ясно, что вариант этот связан с большими сложностями, и чистый беспримесный восторг выразил один лишь косоглазый мальчик, вероятно, сохранивший отраднейшие воспоминания о летних каникулах. Поели и легли спать, как привыкли еще со времен карантина, когда по опыту убедились в том, что, когда лежишь, легче перебарывать голод. Вечером не ели, только косоглазому мальчику досталось немножко, чтоб обманул аппетит и прекратил ныть, прочие же вновь уселись слушать чтение, и хоть, по крайней мере, дух не вправе будет жаловаться, что его держат впроголодь, однако же беда в том, что телесная слабость зачастую отвлекает внимание души и разума, причем вовсе не от нехватки интеллектуального интереса, нет-нет, тут другое, просто мозг впадает в какую-то спячку, что ли, вроде медведя в берлоге, прощай, белый свет, и вот потому-то нередко слушатели мягко смыкали веки, принимаясь следить за изгибами повествования исключительно глазами души до тех пор, пока не вырывал их из ступора внезапный поворот нежданно грянувших событий, если это и вправду грянули они, а не захлопнулась со стуком книга, ибо жена доктора по природной деликатности не хотела, чтобы знали, что она знает, что слушатель не замечтался, а уснул.
Вот в этой сладкой одури пребывал и первый слепец, и все же это было не совсем так. Да, он сидел с закрытыми глазами и следил за нитью повествования более чем рассеянно, но задремать не давала ему недавно высказанная идея о необходимости перебраться всем на лоно природы, ибо она, идея, а не природа, казалась ему глубоко ошибочной, как это так бросить квартиру, за нею, сколь бы ни был симпатичен писатель, надо бы все же присматривать, наведываться туда время от времени. И потому ясно, что первый слепец не спал, а бодрствовал, и если нужны еще доказательства, то наилучшим и убедительнейшим из них пусть станет слепящая белизна у него перед глазами, сменявшаяся тьмой лишь на время его сна, в чем, кстати, тоже нельзя быть совершенно уверенным, поскольку никому еще на свете не удавалось пребывать одновременно и во сне, и наяву, то есть следить за своими ощущениями. И сомнение это он счел разъясненным и устраненным, когда внезапно под веками у него стало темно: Я заснул, подумал он, но нет, он вовсе даже не заснул, потому что продолжал слышать голос жены доктора, кашель косоглазого мальчика, и объявший душу его страх перед тем, что одна слепота сменилась другой, и, пожив сколько-то в слепоте света, придется погрузиться теперь в слепоту тьмы или во тьму слепоты, был столь велик, что исторг из его груди жалобный стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81