Он стоял навытяжку в шинели, без пояса и без петлиц, в шапке без звезды.
— Где его снаряжение? — спросил я.
Бозжанов мгновенно бросился к сундуку, вытащил аккуратно упакованный, зашпиленный двойной булавкой сверток, раскрыл его.
— Надевайте, Заев, все, что у вас было, — сказал я.
Толстунов, Бозжанов, Синченко принялись обряжать Заева. Достав нитку, Рахимов умелыми стежками в одну минуту пришил к вороту шинели петлицы.
Бозжанов вложил в нагрудный карман Заева пачку фотографий и писем. Толстунов застегнул на нем поясной ремень и пуговицы шинели. Синченко успел наскоро обмахнуть щеткой тяжелые заевские сапоги.
Теперь Заев стоял в полном убранстве офицера.
— Будешь опять командовать второй ротой, — сказал я.
— Есть, товарищ комбат, командовать второй ротой!
— Пойдешь в свою роту с начальником штаба, — продолжал я. — Соберешь бойцов и расскажешь им свои грехи. Сам расскажешь.
— Есть, товарищ комбат. Честно расскажу.
Из полевой сумки я вынул конверт, надписанный рукой Заева.
— Вот твое письмо жене. Можешь разорвать.
Заев взял конверт. Немного подумал.
— Нет, не разорву…
Он оглядел всех, кто находился в комнате. И, не опуская глаз, сказал:
— Когда искуплю, тогда и разорву…
Передав оборонительный рубеж сменившим нас войскам, мы выступили вечером в поход, двинулись в тыл, во второй эшелон.
Наш маршрут пролегал через деревню, где находился штаб дивизии.
Идет батальонная колонна, мои солдаты, с кем делил беды и радости. Смотрю на них, думаю о судьбе одного, другого, третьего.
Враг остановлен, но стягивает сюда, к Москве, новые силы. Бойцы знают: мы резерв Панфилова. Впереди новые и, быть может, еще более тяжелые бои.
Входим в деревню. В окнах ни огонька. Всюду — на крышах, в кюветах, на полях — белеет свежий снег, смутно отражающий свет звезд. Ясно видна дорога. Верхом обгоняю колонну, протянувшуюся почти на километр. Мерно шагает строй.
Вдруг меня окликает адъютант Панфилова:
— Товарищ старший лейтенант, генерал просит вас заглянуть на минуту.
В натопленной, ярко освещенной, хорошо знакомой мне комнате сидит Панфилов с начальником артиллерии дивизии полковником Арсеньевым. Оба склонились над картой. Прямыми, веерообразно расходящимися линиями в разных местах ее намечены секторы обстрела.
— Товарищ генерал, по вашему приказанию явился… Старший лейтенант Момыш-Улы.
— О том, как вы зоветесь, знаю… Все знаю, товарищ Момыш-Улы.
Конечно, я понял: генералу уже было известно обо всем, что я натворил в прокуратуре.
Панфилов помолчал, взглянул на карту.
— Вот занимаемся с полковником, готовим противнику несколько сюрпризов… Отчасти используя ваш опыт… То, что вчера было случайностью боя, постараемся завтра применить сознательно.
Разумеется, генерал вызвал меня не для того, чтобы произнести эти слова одобрения. Но даже и теперь, перед тем как меня отчитать (подумалось: неужели это произойдет в присутствии полковника? Неужели генерал так меня унизит?), Панфилов все же счел нужным отдать мне должное, похвалить по-своему, не восклицанием: «Хорошо повоевал!», а деловито: «Готовим, используя ваш опыт».
— И очень точно отмеряем, товарищ Момыш-Улы, — продолжал он. — Вы были артиллеристом, знаете, что такое точность. И я хотел бы на будущее вам пожелать… Или, если не возражаете, выпить с вами рюмочку. Хочется с вами чокнуться за… Ну, вы меня поймете.
— Товарищ генерал, и я присоединюсь, — сказал полковник.
— Нет, это не для вас. Это лишь для тех, кто… — Панфилов помедлил. — Комбат меня поймет. Товарищ Ушко! Дайте-ка две рюмочки. И нашу походную аптечку.
На столе появились две рюмки и деревянный, крытый светлым лаком ящичек с надписью: «Походная аптечка». Панфилов налил в рюмку воды, отыскал в аптечке склянку с темноватой жидкостью. На стекле виднелась надпись: «Опий».
Вмиг мне припомнилось, как я занимался врачеванием.
Панфилову была известна история лошадиной дозы. Теперь он налил в рюмку воды, откупорил склянку и накапал, четко отсчитывая капли:
— Одна, две, три… Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Вот и достаточно… Пятнадцать капель…
Затем отсчитал пятнадцать капель и в другую рюмку.
— Прошу вас, товарищ Момыш-Улы. Точная доза. Чокнемся за то, чтобы точно отмерять. Вы меня поняли?
Генерал чокнулся со мной и выпил. Пришлось и мне осушить свою рюмку.
— Странный у вас тост, — произнес полковник. — Не объясните ли, товарищ генерал, в чем дело?..
— Нет. Это наш секрет. Ну-с, пойдемте, товарищ Момыш-Улы. Посмотрю, как идет ваш батальон.
Накинув полушубок, генерал вышел на крыльцо. Я прошагал мимо него по ступенькам. Увидев меня, Синченко подвел коней.
Мне было жарко. Пятнадцать капель! Получил урок от генерала…
Во тьме, рассеиваемой белизной снега, раздавался мерный шаг батальона. Вслед пулеметной двуколке шла вторая рота. Во главе маршировали двое — чуть подавшийся корпусом вперед, помахивающий длинными руками командир роты Заев и плотный низкорослый Бозжанов. Приметив, должно быть, белые чулки Лысанки, узнав меня, узнав генерала. Заев оглянулся, гаркнул:
— Подтянись!
И стал подсчитывать:
— Ать, два… Ать, два…
Поравнявшись с крыльцом, где стоял Панфилов, он зычно скомандовал:
— Равнение нале-во!
И рывком повернул голову к Панфилову. Исполняя команду, печатая шаг, рота шла мимо генерала.
— Разрешите идти? — произнес я.
Генерал молча вглядывался в стройно идущие ряды.
— Нет, не видать, не видать немцу Москвы! — негромко сказал он.
В полумгле мне показалось, что Панфилов улыбнулся.
— А поворот головы отцовский, — неожиданно выговорил он. — Пожалуйста, можете идти. До свидания, товарищ Момыш-Улы.
ПОВЕСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1. Женщине выйти из рядов!
Я снова во фронтовом блиндаже у своего героя. Момыш-Улы смотрит в небольшое окошко под верхним накатом, окошко, за которым чернеет ночь. О чем он думает? Куда унеслись его мысли? Вот он негромко пропел:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей…
За время нашего знакомства — уже не краткого, но еще и не короткого — я успел заметить: обладая верным и развитым музыкальным слухом, Момыш-Улы знал, хранил в памяти немало песен, старинных романсов, оперных арий. Иногда он любил в лад мыслям пропеть фразу-другую из своего обширного, как я мог определить, музыкального репертуара.
— Откуда, Баурджан, вам известно столько музыки?
Я ожидал, что мой вопрос будет немедленно отвергнут. Момыш-Улы всегда так поступал, когда я расспрашивал о чем-нибудь личном. Однако сейчас он затянулся папиросой и сказал:
— Жила-была такая девушка Рахиль, которая водила меня по театрам и концертам, когда я был студентом в Ленинграде.
— В Ленинграде?
— Да.
— Как же вы туда попали?
— Долгая история.
Баурджан замолк, явно не намереваясь развивать дальше эту тему. Я попросил:
— Расскажите о Ленинграде, об этой девушке.
— Зачем?
— Мне как писателю это необходимо. Хочется вас увидеть в разных гранях.
— Я рассказываю не вам.
— Не мне?
— Не вам, а поколению. Было бы глупо и неблагородно подсовывать сюда собственную биографию.
Я вздохнул. Чем, какими доводами переубедить этого неуступчивого человека?
— Коль мы заговорили про женщин, — продолжал Баурджан, — то вместо россказней, которыми иногда позволительно согрешить в землянке, коснемся вопроса о женщинах на войне, в сражающейся Красной Армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Где его снаряжение? — спросил я.
Бозжанов мгновенно бросился к сундуку, вытащил аккуратно упакованный, зашпиленный двойной булавкой сверток, раскрыл его.
— Надевайте, Заев, все, что у вас было, — сказал я.
Толстунов, Бозжанов, Синченко принялись обряжать Заева. Достав нитку, Рахимов умелыми стежками в одну минуту пришил к вороту шинели петлицы.
Бозжанов вложил в нагрудный карман Заева пачку фотографий и писем. Толстунов застегнул на нем поясной ремень и пуговицы шинели. Синченко успел наскоро обмахнуть щеткой тяжелые заевские сапоги.
Теперь Заев стоял в полном убранстве офицера.
— Будешь опять командовать второй ротой, — сказал я.
— Есть, товарищ комбат, командовать второй ротой!
— Пойдешь в свою роту с начальником штаба, — продолжал я. — Соберешь бойцов и расскажешь им свои грехи. Сам расскажешь.
— Есть, товарищ комбат. Честно расскажу.
Из полевой сумки я вынул конверт, надписанный рукой Заева.
— Вот твое письмо жене. Можешь разорвать.
Заев взял конверт. Немного подумал.
— Нет, не разорву…
Он оглядел всех, кто находился в комнате. И, не опуская глаз, сказал:
— Когда искуплю, тогда и разорву…
Передав оборонительный рубеж сменившим нас войскам, мы выступили вечером в поход, двинулись в тыл, во второй эшелон.
Наш маршрут пролегал через деревню, где находился штаб дивизии.
Идет батальонная колонна, мои солдаты, с кем делил беды и радости. Смотрю на них, думаю о судьбе одного, другого, третьего.
Враг остановлен, но стягивает сюда, к Москве, новые силы. Бойцы знают: мы резерв Панфилова. Впереди новые и, быть может, еще более тяжелые бои.
Входим в деревню. В окнах ни огонька. Всюду — на крышах, в кюветах, на полях — белеет свежий снег, смутно отражающий свет звезд. Ясно видна дорога. Верхом обгоняю колонну, протянувшуюся почти на километр. Мерно шагает строй.
Вдруг меня окликает адъютант Панфилова:
— Товарищ старший лейтенант, генерал просит вас заглянуть на минуту.
В натопленной, ярко освещенной, хорошо знакомой мне комнате сидит Панфилов с начальником артиллерии дивизии полковником Арсеньевым. Оба склонились над картой. Прямыми, веерообразно расходящимися линиями в разных местах ее намечены секторы обстрела.
— Товарищ генерал, по вашему приказанию явился… Старший лейтенант Момыш-Улы.
— О том, как вы зоветесь, знаю… Все знаю, товарищ Момыш-Улы.
Конечно, я понял: генералу уже было известно обо всем, что я натворил в прокуратуре.
Панфилов помолчал, взглянул на карту.
— Вот занимаемся с полковником, готовим противнику несколько сюрпризов… Отчасти используя ваш опыт… То, что вчера было случайностью боя, постараемся завтра применить сознательно.
Разумеется, генерал вызвал меня не для того, чтобы произнести эти слова одобрения. Но даже и теперь, перед тем как меня отчитать (подумалось: неужели это произойдет в присутствии полковника? Неужели генерал так меня унизит?), Панфилов все же счел нужным отдать мне должное, похвалить по-своему, не восклицанием: «Хорошо повоевал!», а деловито: «Готовим, используя ваш опыт».
— И очень точно отмеряем, товарищ Момыш-Улы, — продолжал он. — Вы были артиллеристом, знаете, что такое точность. И я хотел бы на будущее вам пожелать… Или, если не возражаете, выпить с вами рюмочку. Хочется с вами чокнуться за… Ну, вы меня поймете.
— Товарищ генерал, и я присоединюсь, — сказал полковник.
— Нет, это не для вас. Это лишь для тех, кто… — Панфилов помедлил. — Комбат меня поймет. Товарищ Ушко! Дайте-ка две рюмочки. И нашу походную аптечку.
На столе появились две рюмки и деревянный, крытый светлым лаком ящичек с надписью: «Походная аптечка». Панфилов налил в рюмку воды, отыскал в аптечке склянку с темноватой жидкостью. На стекле виднелась надпись: «Опий».
Вмиг мне припомнилось, как я занимался врачеванием.
Панфилову была известна история лошадиной дозы. Теперь он налил в рюмку воды, откупорил склянку и накапал, четко отсчитывая капли:
— Одна, две, три… Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Вот и достаточно… Пятнадцать капель…
Затем отсчитал пятнадцать капель и в другую рюмку.
— Прошу вас, товарищ Момыш-Улы. Точная доза. Чокнемся за то, чтобы точно отмерять. Вы меня поняли?
Генерал чокнулся со мной и выпил. Пришлось и мне осушить свою рюмку.
— Странный у вас тост, — произнес полковник. — Не объясните ли, товарищ генерал, в чем дело?..
— Нет. Это наш секрет. Ну-с, пойдемте, товарищ Момыш-Улы. Посмотрю, как идет ваш батальон.
Накинув полушубок, генерал вышел на крыльцо. Я прошагал мимо него по ступенькам. Увидев меня, Синченко подвел коней.
Мне было жарко. Пятнадцать капель! Получил урок от генерала…
Во тьме, рассеиваемой белизной снега, раздавался мерный шаг батальона. Вслед пулеметной двуколке шла вторая рота. Во главе маршировали двое — чуть подавшийся корпусом вперед, помахивающий длинными руками командир роты Заев и плотный низкорослый Бозжанов. Приметив, должно быть, белые чулки Лысанки, узнав меня, узнав генерала. Заев оглянулся, гаркнул:
— Подтянись!
И стал подсчитывать:
— Ать, два… Ать, два…
Поравнявшись с крыльцом, где стоял Панфилов, он зычно скомандовал:
— Равнение нале-во!
И рывком повернул голову к Панфилову. Исполняя команду, печатая шаг, рота шла мимо генерала.
— Разрешите идти? — произнес я.
Генерал молча вглядывался в стройно идущие ряды.
— Нет, не видать, не видать немцу Москвы! — негромко сказал он.
В полумгле мне показалось, что Панфилов улыбнулся.
— А поворот головы отцовский, — неожиданно выговорил он. — Пожалуйста, можете идти. До свидания, товарищ Момыш-Улы.
ПОВЕСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1. Женщине выйти из рядов!
Я снова во фронтовом блиндаже у своего героя. Момыш-Улы смотрит в небольшое окошко под верхним накатом, окошко, за которым чернеет ночь. О чем он думает? Куда унеслись его мысли? Вот он негромко пропел:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей…
За время нашего знакомства — уже не краткого, но еще и не короткого — я успел заметить: обладая верным и развитым музыкальным слухом, Момыш-Улы знал, хранил в памяти немало песен, старинных романсов, оперных арий. Иногда он любил в лад мыслям пропеть фразу-другую из своего обширного, как я мог определить, музыкального репертуара.
— Откуда, Баурджан, вам известно столько музыки?
Я ожидал, что мой вопрос будет немедленно отвергнут. Момыш-Улы всегда так поступал, когда я расспрашивал о чем-нибудь личном. Однако сейчас он затянулся папиросой и сказал:
— Жила-была такая девушка Рахиль, которая водила меня по театрам и концертам, когда я был студентом в Ленинграде.
— В Ленинграде?
— Да.
— Как же вы туда попали?
— Долгая история.
Баурджан замолк, явно не намереваясь развивать дальше эту тему. Я попросил:
— Расскажите о Ленинграде, об этой девушке.
— Зачем?
— Мне как писателю это необходимо. Хочется вас увидеть в разных гранях.
— Я рассказываю не вам.
— Не мне?
— Не вам, а поколению. Было бы глупо и неблагородно подсовывать сюда собственную биографию.
Я вздохнул. Чем, какими доводами переубедить этого неуступчивого человека?
— Коль мы заговорили про женщин, — продолжал Баурджан, — то вместо россказней, которыми иногда позволительно согрешить в землянке, коснемся вопроса о женщинах на войне, в сражающейся Красной Армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140