Средство было верное: баня. Хорошо пропариться, затем сто
граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой, отсыпанной
в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой... Марков поднялся,
прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса, ни чертей этих
крашеных. А то еще чего доброго рехнешься. Не было ничего, и точка.
Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик мочалу, мыло да пару
исподнего.
В бане он пристроился возле самой двери в парилку, откуда время от
времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая с ноги
на ногу - в бане не было места, где бы не дуло по низу, - он старательно
мылил голову и все пытался не думать о приключившемся. Тело постепенно
нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли медленнее, и
ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему
вдруг помешали.
Не то чтоб очень. Просто выискался шутник, не нашедший лучшего
применения своему юмору, как пустить в шайку Маркова старую мочалку.
Марков вы ругался и, не глядя, выловил мочалу и швырнул ее на пол, к
стене. Но шутник не унимался. Видно, он стоял где-нибудь поблизости,
потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова
появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и открыл
было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он, краем
глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую мочалу, торопливо затрусил
под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а скорее почувствовал,
как расступаются перед ним люди. Не особенно этим огорчаясь, он сунул
голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг наткнулся на непривычно
гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до странности
беззащитной кожицей.
Марков обернулся и сквозь струйки, сбегавшие по лицу, увидел
притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.
Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но это ему не
удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже
не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было
принято им за мочало.
Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова дожидаться
отпуска, который теперь пришелся бы на лето, и двинуть на Селигер, за
степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами... И теперь все шло
прахом. Придется куда-то и к кому-то идти, все рассказывать, выяснять,
убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за
психа.
Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с аспирином
принял, и от этого, а может, просто по редкому везению - Марков и на
фронте, и теперь вот выходил вроде бы сухонький из всяких возможных и
невозможных ситуаций - но наутро голая бильярдная поверхность его черепа
начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется, все
обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не рассказывать. Правда,
оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не случилось
ли с ними беды? Новой, нежданной?
Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько лет снабжавшую
его почтовой бумагой. Прямо так рассказывать приключение в бане не
хотелось, и Марков ходил вокруг да около, с кажущейся ему тактичностью
выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли
ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.
Письмо он отправил без надежды на скорый ответ, так как знал
неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова, который, ясное
дело, не попрет и леснику по морозу за десять километров, а будет
терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.
Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина на голове
неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось. Там
снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами, и Марков был
несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.
Вскрыв пакет, он нашел там свое нераспечатанное письмо, а также
весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.
Суть дела сводилась к тому, что спустя два дня после отъезда его,
Маркова, обратно в Ленинград необъяснимо вдруг снялся с места и сам
лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр, где шумел, требовал, чтобы его
рассчитали "сей же минут", а получив расчет, в тот же день собрал пожитки
и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая
и платок - до бровей.
На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села, да и
домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними,
говорят: страшно там, - в печи холодной искры то и дело скачут. Хотя
непонятно, откуда искрам взяться, когда печь который день нетоплена и
даже, говорят, треснула до основания, и из нее вроде бы черное дерево
проросло. Ребята дерево кое-как обломали, уж очень странным оно им
показалось. Нефедов приспособил палку под метлу. И тут, как на грех, его
вызвали в райцентр, а возвратясь, застал он в избе рев и розги. Ревел
внук, а розги, судя по их измочаленному виду, были применены
Нефедовой-дочерью не без знания дела. Старый почтарь долго доискивался
правды. Выходило так, что вся ребятня деревушки под предводительством
Нефедова-внука начала вдруг изображать чертей. Один из них летал верхом на
метле, другие с визгом и хохотом его преследовали. Летал на метле...
Старик призадумался. Внук не отрицает, но верить все-таки невозможно.
Внук, правда, полностью отказывался от обвинения в чертовщине.
Катались по очереди, и все тут. Весело, вот и визжали. Ни в каких чертей
играть им и в голову не приходило. Просто было здорово, что дедова метла
сама собой по воздуху летает, и надо было очень хитро тормозить,
нацелившись в стог и выставив вперед ноги. Катались до тех пор, пока
очередь не дошла до Катьки Бирюковой, которая от страха забыла, как надо
останавливаться, зажмурилась и разжала руки. Метла помчала по прямой, и
никто не смог ее догнать, она оборвала телеграфный провод, снесла
громоотвод на сельсовете, распугала баб, собравшихся у сельпо, и исчезла в
направлении Беховского озера.
Вот как обстояли дела в Сельце. В заключение Нефедов прибавлял, что
хоть лесника и нет больше, Маркову на селе будут рады и остановиться он
может в любой избе, так что пусть он всенепременнейше приезжает в любой
час и с полным своим удовольствием.
Марков задумался. Может, пойти все-таки и рассказать? Он решил, что
пойдет и расскажет, и ему сразу стало легко, как бывает после выполненного
неприятного обязательства. Но он все откладывал свой поход со дня на день,
пока не стало ясно, что никуда за давностью ходить не надо.
А в это же самое время, летом (ибо январь в южном полушарии - самая
середина лета) небольшой отряд из трех тяжело груженных джипов медленно
двигался по каменистому плоскогорью северо-восточной Бразилии, направляясь
из Монте-Санту в штат Пернамбуку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой, отсыпанной
в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой... Марков поднялся,
прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса, ни чертей этих
крашеных. А то еще чего доброго рехнешься. Не было ничего, и точка.
Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик мочалу, мыло да пару
исподнего.
В бане он пристроился возле самой двери в парилку, откуда время от
времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая с ноги
на ногу - в бане не было места, где бы не дуло по низу, - он старательно
мылил голову и все пытался не думать о приключившемся. Тело постепенно
нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли медленнее, и
ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему
вдруг помешали.
Не то чтоб очень. Просто выискался шутник, не нашедший лучшего
применения своему юмору, как пустить в шайку Маркова старую мочалку.
Марков вы ругался и, не глядя, выловил мочалу и швырнул ее на пол, к
стене. Но шутник не унимался. Видно, он стоял где-нибудь поблизости,
потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова
появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и открыл
было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он, краем
глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую мочалу, торопливо затрусил
под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а скорее почувствовал,
как расступаются перед ним люди. Не особенно этим огорчаясь, он сунул
голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг наткнулся на непривычно
гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до странности
беззащитной кожицей.
Марков обернулся и сквозь струйки, сбегавшие по лицу, увидел
притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.
Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но это ему не
удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже
не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было
принято им за мочало.
Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова дожидаться
отпуска, который теперь пришелся бы на лето, и двинуть на Селигер, за
степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами... И теперь все шло
прахом. Придется куда-то и к кому-то идти, все рассказывать, выяснять,
убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за
психа.
Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с аспирином
принял, и от этого, а может, просто по редкому везению - Марков и на
фронте, и теперь вот выходил вроде бы сухонький из всяких возможных и
невозможных ситуаций - но наутро голая бильярдная поверхность его черепа
начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется, все
обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не рассказывать. Правда,
оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не случилось
ли с ними беды? Новой, нежданной?
Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько лет снабжавшую
его почтовой бумагой. Прямо так рассказывать приключение в бане не
хотелось, и Марков ходил вокруг да около, с кажущейся ему тактичностью
выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли
ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.
Письмо он отправил без надежды на скорый ответ, так как знал
неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова, который, ясное
дело, не попрет и леснику по морозу за десять километров, а будет
терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.
Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина на голове
неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось. Там
снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами, и Марков был
несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.
Вскрыв пакет, он нашел там свое нераспечатанное письмо, а также
весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.
Суть дела сводилась к тому, что спустя два дня после отъезда его,
Маркова, обратно в Ленинград необъяснимо вдруг снялся с места и сам
лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр, где шумел, требовал, чтобы его
рассчитали "сей же минут", а получив расчет, в тот же день собрал пожитки
и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая
и платок - до бровей.
На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села, да и
домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними,
говорят: страшно там, - в печи холодной искры то и дело скачут. Хотя
непонятно, откуда искрам взяться, когда печь который день нетоплена и
даже, говорят, треснула до основания, и из нее вроде бы черное дерево
проросло. Ребята дерево кое-как обломали, уж очень странным оно им
показалось. Нефедов приспособил палку под метлу. И тут, как на грех, его
вызвали в райцентр, а возвратясь, застал он в избе рев и розги. Ревел
внук, а розги, судя по их измочаленному виду, были применены
Нефедовой-дочерью не без знания дела. Старый почтарь долго доискивался
правды. Выходило так, что вся ребятня деревушки под предводительством
Нефедова-внука начала вдруг изображать чертей. Один из них летал верхом на
метле, другие с визгом и хохотом его преследовали. Летал на метле...
Старик призадумался. Внук не отрицает, но верить все-таки невозможно.
Внук, правда, полностью отказывался от обвинения в чертовщине.
Катались по очереди, и все тут. Весело, вот и визжали. Ни в каких чертей
играть им и в голову не приходило. Просто было здорово, что дедова метла
сама собой по воздуху летает, и надо было очень хитро тормозить,
нацелившись в стог и выставив вперед ноги. Катались до тех пор, пока
очередь не дошла до Катьки Бирюковой, которая от страха забыла, как надо
останавливаться, зажмурилась и разжала руки. Метла помчала по прямой, и
никто не смог ее догнать, она оборвала телеграфный провод, снесла
громоотвод на сельсовете, распугала баб, собравшихся у сельпо, и исчезла в
направлении Беховского озера.
Вот как обстояли дела в Сельце. В заключение Нефедов прибавлял, что
хоть лесника и нет больше, Маркову на селе будут рады и остановиться он
может в любой избе, так что пусть он всенепременнейше приезжает в любой
час и с полным своим удовольствием.
Марков задумался. Может, пойти все-таки и рассказать? Он решил, что
пойдет и расскажет, и ему сразу стало легко, как бывает после выполненного
неприятного обязательства. Но он все откладывал свой поход со дня на день,
пока не стало ясно, что никуда за давностью ходить не надо.
А в это же самое время, летом (ибо январь в южном полушарии - самая
середина лета) небольшой отряд из трех тяжело груженных джипов медленно
двигался по каменистому плоскогорью северо-восточной Бразилии, направляясь
из Монте-Санту в штат Пернамбуку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28