Одно из двух, без середины.
Ослепительная вспышка, громовой удар, отчаянный крик - все слилось в
следующий миг и полоснуло по глазам, по ушам, по сердцам. Пушка
подпрыгнула, из ствола ударил тугой сноп яростного белого огня. Туча
черного дыма взметнулась в небо выше деревьев, взмыли ввысь стаи
испуганных птиц. Фельдмаршальский "гостинчик" удался на славу: забитые в
жерло обломки колкого чугуна буквально выкосили в грозном всхолмском
воинстве проплешину. Даже латникам пореченским не пришлось напасть на
вражеское войско. Стройные ряды его дрогнули, поломались, бронированные
шеренги стали всасываться в лес, откуда вытекли, и скоро лишь зеленая
стена, как прежде, замкнула Переметное поле.
Боевые порядки пореченцев тоже расстроились, все кинулись к пушке, и
только тогда увидели, что фельдмаршал, лежит, уставясь в небо страшным
оскалом и мертвыми мутными глазами. На нем не было ни царапины, отчего
солдаты, сержанты и даже бравые офицеры стали - сначала в недоумении, а
потом и с ухмылками - перешептываться, что фельдмаршал помер, видимо, от
испуга.
Молодой доминат, поразмыслив, приказал схоронить фельдмаршала прямо
здесь, на Переметном поле. А когда тело было предано земле, велел войску
построиться и произвести еще один выстрел - как военную почесть усопшему.
Тут же откуда-то взялись пропавшие пушкари (на чем доминат решил не
заострять пока внимания) и, быстро зарядив пушку холостым зарядом, встали
наготове с горящими факелами. Когда прозвучала команда "Огня!", немедленно
полыхнул запальный порох, и пушка выстрелила - довольно вяло по сравнению
с первым разом. Но зато едва рассеялся черный дым, вновь взвившийся выше
деревьев, страшный крик вырвался из множества глоток - все увидели, что
пушка развалилась на две половины вдоль ствола и лежит, вывернув свое
черное, закопченное нутро, а чумазые пушкари, отлетев по сторонам, очумело
вертят головами.
Первой мыслью домината было дать команду спрятать обломки, чтоб не
узнали враги. Но понял, что это бессмысленно: слух все равно разнесется. И
велел поставить обломки пушки как памятник на могилу фельдмаршала, а потом
приказал отходить. Сам он уехал в числе последних, с тяжелой душою,
понимая, что в Поречье теперь, по всему, настают тревожные времена.
А Последышу, как ни странно, все сошло с рук. Правда, мать угостила
его подзатыльником, но тут же обняла и заплакала. Не до него тогда было в
доме, отмеченном скорбью.
БУНТ ЛАВОЧНИКОВ
- Эй, Апельсин!
Несчастный лавочник Апельсин, прозванный так за совершенно оранжевую
масть, готов был рвать на голове свои замечательные волосы. Он привык
считаться счастливчиком. Все у него всегда было хорошо: и торговля шла как
положено, и дети - загляденье, мальчик и девочка, такие же оранжевые, как
папа, и жена просто умница, иначе не скажешь, и дом - полная чаша. Да что
там говорить...
И все это сломалось в один момент. Апельсин не мог без дрожи
вспоминать ту страшную ночь, когда проснулся от визга пил, грохота топоров
и хохота грубых плотников. Он вскочил - и что же он обнаружил? Он
обнаружил, что дом его сносят, разбирают до основания, не дав себе даже
труд предупредить хозяина. Уж не говоря о том, чтобы спросить разрешения.
Его скромная лавка, видите ли, помешала какой-то дурацкой телеге и доминат
приказал снести его лавку. Апельсин был тогда вне себя, он чуть не полез в
драку, хорошо - Светица удержала, жена его, умница.
Но душевный покой он в ту ночь потерял. Глядеть ни на что не мог, и
дом свой, в момент разваленный, отстраивать не хотел - руки не
поднимались. Бродил как потерянный среди дикого разгрома и причитал
потихоньку, и на судьбу жаловался, дела забросил, бриться перестал. Душу
ему сломали, вот что.
Жена его бедная угол разваленный кое-как тряпьем занавесила, благо
весна - тепло, и все мужа уговаривала - дескать, не убивайся ты, лучше
подумай, как дом отстроить. Но Апельсин взирал на нее пустыми глазами и
снова бродил, причитая.
Так неделя прошла. И вот через неделю как раз лавочник Котелок,
известный своей склонностью к философии, окликнул его, бродящего и
причитающего:
- Эй, Апельсин!
Надо сказать, что Котелок неспроста пришел к Апельсину. Накануне
сидел он вечерком у лавки своей на скамеечке, отдыхал и на солнце закатное
жмурился. А мимо шла Катица, торговка базарная, первая в городе сплетница,
и сразу заметил лавочник, что распирает ее новость какая-то: так и
стреляет глазами по сторонам - с кем поделиться. Как увидела Котелка -
рядом присела, принялась ему в ухо нашептывать, округляя глаза от сладкого
ужаса. Сначала он ей не поверил:
- Пополам? Да не может такого быть.
- Вот чтоб меня Смут одолел! - захлебнулась Катица. И, снова припав к
его уху, принялась выдавать подробности.
- Ай-яй-яй, какое несчастье, - фальшиво сказал Котелок. - И Лабаст,
значит, бедный... А может, врешь ты все?
- Тьфу, - обиделась сплетница. С лавки вскочила, выпалила: - Никогда
тебе больше ничего не скажу. - И с тем удалилась.
А Котелок, посмеиваясь, поглядел ей вслед: отвязаться от Катицы
трудно, но он-то умеет. Однако посмеивался недолго: новость была
действительно важная, ее следовало обмозговать.
Сначала он позлорадствовал: наконец-то судьба воздала доминату, ни за
что обложившему его взносом. Правда, радость была неполной: денежки-то
уплыли. Но если раньше и думать нельзя было о том, чтобы их вернуть, то
теперь засветилось что-то навроде надежды... Двигаясь по философским
кругам, поднимаясь к большому от малого, Котелок так и эдак разглядывал
вещи, стараясь отвлечься от личной обиды, чтобы в правильном свете увидеть
происходящее. И - странное дело: чем дальше он заходил в крамоле, тем
яснее слышался ему веселый звон невозвратных денег.
Уже давно пришел Котелок к мысли, что порядок в мирном Поречье
немножко не тот. Даже и не порядок, если задуматься, а просто беспорядок
какой-то. Например, не нравилось ему каждый год давать взятки Щикасту,
распорядителю торговли, за продление патента. Оно, конечно, все дают, но
обидно. Не нравилось налоги платить - целая десятина, а куда все девается?
Не задумывались, любезные? То-то... А в прошлом году предложил он своим
собратьям, зажиточным лавочникам, написать доминату донос на Щикаста. Да
куда там... Перепугались, стороной целый месяц обходили. А чего,
спрашивается? Вместе-то они, если задуматься, сила. Где еще колбасу
купишь? А чай? А сахар?
Хотя... правильно испугались. И не Щикаста, конечно, а домината. У
домината - тюрьма, у домината - войско, у домината - пушка. Но теперь
положение немножечко изменилось. И надо бы перемену эту, не промахнуться,
использовать... - подумав так, Котелок с опаской оглянулся, будто кто-то
подслушать мог его смутьянские мысли.
Он размышлял весь вечер, размышлял засыпая, размышлял с утра, сидя в
лавке своей, и когда настало время обеда, не стал рассиживаться за столом,
а пошел к Апельсину, человеку обиженному, а значит, для него подходящему.
Он посмотрел, как тот бродит и причитает, скривил презрительно губы, но
окликнул-таки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Ослепительная вспышка, громовой удар, отчаянный крик - все слилось в
следующий миг и полоснуло по глазам, по ушам, по сердцам. Пушка
подпрыгнула, из ствола ударил тугой сноп яростного белого огня. Туча
черного дыма взметнулась в небо выше деревьев, взмыли ввысь стаи
испуганных птиц. Фельдмаршальский "гостинчик" удался на славу: забитые в
жерло обломки колкого чугуна буквально выкосили в грозном всхолмском
воинстве проплешину. Даже латникам пореченским не пришлось напасть на
вражеское войско. Стройные ряды его дрогнули, поломались, бронированные
шеренги стали всасываться в лес, откуда вытекли, и скоро лишь зеленая
стена, как прежде, замкнула Переметное поле.
Боевые порядки пореченцев тоже расстроились, все кинулись к пушке, и
только тогда увидели, что фельдмаршал, лежит, уставясь в небо страшным
оскалом и мертвыми мутными глазами. На нем не было ни царапины, отчего
солдаты, сержанты и даже бравые офицеры стали - сначала в недоумении, а
потом и с ухмылками - перешептываться, что фельдмаршал помер, видимо, от
испуга.
Молодой доминат, поразмыслив, приказал схоронить фельдмаршала прямо
здесь, на Переметном поле. А когда тело было предано земле, велел войску
построиться и произвести еще один выстрел - как военную почесть усопшему.
Тут же откуда-то взялись пропавшие пушкари (на чем доминат решил не
заострять пока внимания) и, быстро зарядив пушку холостым зарядом, встали
наготове с горящими факелами. Когда прозвучала команда "Огня!", немедленно
полыхнул запальный порох, и пушка выстрелила - довольно вяло по сравнению
с первым разом. Но зато едва рассеялся черный дым, вновь взвившийся выше
деревьев, страшный крик вырвался из множества глоток - все увидели, что
пушка развалилась на две половины вдоль ствола и лежит, вывернув свое
черное, закопченное нутро, а чумазые пушкари, отлетев по сторонам, очумело
вертят головами.
Первой мыслью домината было дать команду спрятать обломки, чтоб не
узнали враги. Но понял, что это бессмысленно: слух все равно разнесется. И
велел поставить обломки пушки как памятник на могилу фельдмаршала, а потом
приказал отходить. Сам он уехал в числе последних, с тяжелой душою,
понимая, что в Поречье теперь, по всему, настают тревожные времена.
А Последышу, как ни странно, все сошло с рук. Правда, мать угостила
его подзатыльником, но тут же обняла и заплакала. Не до него тогда было в
доме, отмеченном скорбью.
БУНТ ЛАВОЧНИКОВ
- Эй, Апельсин!
Несчастный лавочник Апельсин, прозванный так за совершенно оранжевую
масть, готов был рвать на голове свои замечательные волосы. Он привык
считаться счастливчиком. Все у него всегда было хорошо: и торговля шла как
положено, и дети - загляденье, мальчик и девочка, такие же оранжевые, как
папа, и жена просто умница, иначе не скажешь, и дом - полная чаша. Да что
там говорить...
И все это сломалось в один момент. Апельсин не мог без дрожи
вспоминать ту страшную ночь, когда проснулся от визга пил, грохота топоров
и хохота грубых плотников. Он вскочил - и что же он обнаружил? Он
обнаружил, что дом его сносят, разбирают до основания, не дав себе даже
труд предупредить хозяина. Уж не говоря о том, чтобы спросить разрешения.
Его скромная лавка, видите ли, помешала какой-то дурацкой телеге и доминат
приказал снести его лавку. Апельсин был тогда вне себя, он чуть не полез в
драку, хорошо - Светица удержала, жена его, умница.
Но душевный покой он в ту ночь потерял. Глядеть ни на что не мог, и
дом свой, в момент разваленный, отстраивать не хотел - руки не
поднимались. Бродил как потерянный среди дикого разгрома и причитал
потихоньку, и на судьбу жаловался, дела забросил, бриться перестал. Душу
ему сломали, вот что.
Жена его бедная угол разваленный кое-как тряпьем занавесила, благо
весна - тепло, и все мужа уговаривала - дескать, не убивайся ты, лучше
подумай, как дом отстроить. Но Апельсин взирал на нее пустыми глазами и
снова бродил, причитая.
Так неделя прошла. И вот через неделю как раз лавочник Котелок,
известный своей склонностью к философии, окликнул его, бродящего и
причитающего:
- Эй, Апельсин!
Надо сказать, что Котелок неспроста пришел к Апельсину. Накануне
сидел он вечерком у лавки своей на скамеечке, отдыхал и на солнце закатное
жмурился. А мимо шла Катица, торговка базарная, первая в городе сплетница,
и сразу заметил лавочник, что распирает ее новость какая-то: так и
стреляет глазами по сторонам - с кем поделиться. Как увидела Котелка -
рядом присела, принялась ему в ухо нашептывать, округляя глаза от сладкого
ужаса. Сначала он ей не поверил:
- Пополам? Да не может такого быть.
- Вот чтоб меня Смут одолел! - захлебнулась Катица. И, снова припав к
его уху, принялась выдавать подробности.
- Ай-яй-яй, какое несчастье, - фальшиво сказал Котелок. - И Лабаст,
значит, бедный... А может, врешь ты все?
- Тьфу, - обиделась сплетница. С лавки вскочила, выпалила: - Никогда
тебе больше ничего не скажу. - И с тем удалилась.
А Котелок, посмеиваясь, поглядел ей вслед: отвязаться от Катицы
трудно, но он-то умеет. Однако посмеивался недолго: новость была
действительно важная, ее следовало обмозговать.
Сначала он позлорадствовал: наконец-то судьба воздала доминату, ни за
что обложившему его взносом. Правда, радость была неполной: денежки-то
уплыли. Но если раньше и думать нельзя было о том, чтобы их вернуть, то
теперь засветилось что-то навроде надежды... Двигаясь по философским
кругам, поднимаясь к большому от малого, Котелок так и эдак разглядывал
вещи, стараясь отвлечься от личной обиды, чтобы в правильном свете увидеть
происходящее. И - странное дело: чем дальше он заходил в крамоле, тем
яснее слышался ему веселый звон невозвратных денег.
Уже давно пришел Котелок к мысли, что порядок в мирном Поречье
немножко не тот. Даже и не порядок, если задуматься, а просто беспорядок
какой-то. Например, не нравилось ему каждый год давать взятки Щикасту,
распорядителю торговли, за продление патента. Оно, конечно, все дают, но
обидно. Не нравилось налоги платить - целая десятина, а куда все девается?
Не задумывались, любезные? То-то... А в прошлом году предложил он своим
собратьям, зажиточным лавочникам, написать доминату донос на Щикаста. Да
куда там... Перепугались, стороной целый месяц обходили. А чего,
спрашивается? Вместе-то они, если задуматься, сила. Где еще колбасу
купишь? А чай? А сахар?
Хотя... правильно испугались. И не Щикаста, конечно, а домината. У
домината - тюрьма, у домината - войско, у домината - пушка. Но теперь
положение немножечко изменилось. И надо бы перемену эту, не промахнуться,
использовать... - подумав так, Котелок с опаской оглянулся, будто кто-то
подслушать мог его смутьянские мысли.
Он размышлял весь вечер, размышлял засыпая, размышлял с утра, сидя в
лавке своей, и когда настало время обеда, не стал рассиживаться за столом,
а пошел к Апельсину, человеку обиженному, а значит, для него подходящему.
Он посмотрел, как тот бродит и причитает, скривил презрительно губы, но
окликнул-таки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68