Гильденстерн отпускает только половину письма. Они читают его одновременно, потом расходятся.
Пауза.
Они оба стоят на просцениуме, лицом к залу.
Солнце садится. Скоро стемнеет.
Гильденстерн.
– Ты так думаешь?
Розенкранц.
– Просто, чтоб что-нибудь сказать. (Пауза.) Мы же его друзья.
Гильденстерн.
– С чего ты взял?
Розенкранц.
– Мы провели с ним молодые годы.
Гильденстерн.
– Это они так говорят.
Розенкранц.
– Но мы от этого зависим.
Гильденстерн.
– Конечно, да; но вообще нет. (С легкостью.) Рассмотрим все здраво. Примем, если тебе угодно, что они собираются его убить. Что же, он человек, он смертей, смерть приходит ко всем и т. д., и, следовательно, он в любом случае умрет, раньше или позже. Или – если взглянуть на это дело с социальной точки зрения – он просто человек среди людей, один из многих, и потеря будет в пределах разумного и естественного. И опять же – что такого ужасного в смерти? Как философски заметил Сократ: если мы ничего не знаем о смерти, нелогично ее бояться. Возможно, что это даже… славно. Во всяком случае, избавляешься от бремени жизни, а для праведника – это Небеса и награда. Или взглянуть с другой стороны – мы люди маленькие, всех обстоятельств не знаем, это колесики внутри колесиков, и так далее – и с нашей стороны было бы просто большим нахальством вмешиваться в замыслы судьбы или даже королей. В конце концов, лучшее, что можно нам посоветовать, это оставить все как было. Запечатаем письмо – вот так аккуратно – и все. Сломанная печать будет незаметна, если делать это умеючи.
Розенкранц.
– Но к чему это все?
Гильденстерн.
– Логика тут ни при чем.
Розенкранц.
– Он же ничего нам не сделал.
Гильденстерн.
– Справедливость тоже.
Розенкранц.
– Это ужасно.
Гильденстерн.
– Могло быть хуже. Я уже было стал опасаться. (Облегченно смеется.)
На заднем плане из-за зонта появляется Гамлет. Освещение понемногу слабеет.
Гамлет направляется к фонарю.
Розенкранц.
– Ситуация, как я понимаю, следующая. Мы, Розенкранц и Гильденстерн, знакомые с ним от молодых ногтей, были разбужены человеком в седле, вызваны и прибыли, получили инструкцию выяснить, что с ним стряслось, и доставить кой-какие развлечения вроде пьески, которая была прервана в некотором беспорядке из-за каких-то там нюансов, которые нам непонятны, что произвело в конечном счете сильное – чтоб не сказать убийственное – впечатление на Гамлета, которого мы, в свою очередь, сопровождаем теперь в Англию. Для его же пользы. Так. Теперь все на своих местах.
В глубине сцены Гамлет гасит фонарь. Сцена погружается в темноту. Темнота озаряется лунным светом, в луче которого Гамлет приближается к спящим Розенкранцу и Гильденстерну. Он извлекает у них письмо и удаляется с ним за зонт. Скова вспыхивает фонарь, его свет проникает сквозь ткань зонта. Гамлет возвращается с письмом к спящим, кладет его на место; потом удаляется к себе и гасит фонарь. Наступает утро.
Розенкранц ожидает восхода, лицом к залу. За спиной у него – забавное зрелище: под раскрытым зонтом, удобно расположившись в кресле, покрытый пледом, читая книгу и, возможно, куря, сидит Гамлет. Розенкранц наблюдает, как наступает утро, превращающееся постепенно в яркий полдень.
– Предполагать я ничего не предполагаю. (Встает. Гильденстерн просыпается.) Но ситуация, как я понимаю, следующая. Там – запад, если только мы не сбились с курса, в каковом случае сейчас – ночь; король дал мне столько же, сколько тебе, король дал тебе столько же, сколько мне; король не давал письма мне, король дал письмо тебе; что в письме, мы не знаем; мы везем Гамлета к английскому королю, неизвестно которому, и узнаем это, только когда доберемся; передаем ему письмо, которое содержит или не содержит что-либо относительно нашего будущего, и если нет, то тогда – все, и перед нами полная неопределенность, если только там существует неопределенность. И еще – все могло бы быть и хуже. В общем, мы использовали все возможности… Притом – без всякой поддержки извне. (Ложится снова; оба лежат на животах.) Вот перестанем дышать, и нас не будет.
Слышен приглушенный звук флейты. Оба садятся; повышенный интерес.
Гильденстерн.
– Так, начинается.
Розенкранц.
– Да, но что именно?
Они слушают музыку.
Гильденстерн (возбужденно).
– Среди этой пустыни и – наконец – звук! Пока ты на судне (предположим) и пока ты в бездействии (предположим) – эту полную и абсолютную тишину нарушают только ленивые мокрые шлепки воды да скрип шпангоута. Что позволяет думать, верней, предположить, верней, надеяться, что хоть что-нибудь да произойдет. И вот – флейта. Какой-то морячок приложил свои губы к деревянной свистульке и перебирает пальцами эти – как их – клапаны, куда поступает воздух, и из его уст возникает, посредством флейты, так сказать, весьма красноречивая музыка. Подобная вещь способна изменить весь ход событий! (Пауза.) Ступай посмотри, в чем дело.
Розенкранц.
– Кто-то играет на флейте.
Гильденстерн.
– Сходи и посмотри, в чем дело.
Розенкранц.
– И что потом?
Гильденстерн.
– Не знаю – пусть сыграет что-нибудь.
Розенкранц.
– Зачем?
Гильденстерн.
– Быстро! – пока не пропал импульс.
Розенкранц.
– Зачем! – что то происходит. Я этого почти не заметил.
Он прислушивается, делает шаг в сторону выхода. Замирает. Прислушивается более внимательно; меняет направление. Гильденстерн не обращает на него внимания. Розенкранц озирается, пытаясь понять, откуда доносится музыка. Наконец он направляется – почти невольно – к средней бочке. Останавливается. Оборачивается к Гильденстерну, но тот не реагирует. Во время всей этой сцены Розенкранц не произносит ни слова, но его лицо и руки выражают недоверие. Он стоит около средней бочки и смотрит на нее. Внутри нее продолжается музыка. Он пинает бочку ногой. Флейта умолкает. Он направляется к Гильденстерну. Флейта начинает снова. Он на цыпочках возвращается к бочке. Поднимает крышку. Музыка звучит громче. Опускает крышку. Музыка звучит тише. Он идет назад к Гильденстерну. Но в этот момент – приглушенно – начинает звучать барабан. Розенкранц замирает. Оборачивается. Изучает взглядом левую бочку. Барабан продолжает как бы аккомпанировать флейте. Он подходит к Гильденстерну. Открывает рот, чтобы заговорить. Не делает этого. Вступает лютня. Он оборачивается лицом к третьей бочке. Вступают другие инструменты. В конце концов становится очевидным, что в этих трех бочках разместились со своими инструментами играющие ту мелодию, которую они до этого в спектакле уже трижды исполняли, актеры.
Музыка продолжается.
Розенкранц садится рядом с Гильденстерном; оба смотрят в зал.
Мелодия подходит к концу.
Пауза.
– По-моему, это целый оркестр. (С тоской.) Ужасна смесь зерна с половой…
Гильденстерн.
– О даждь нам днесь мотивчик новый.
Крышка средней бочки откидывается, из нее показывается голова 1-го актера.
Актер.
– Ага! Все в одном корыте! (Вылезает, обходит все бочки, стуча по крышкам.) На выход! На выход!
Невероятно, но все актеры вылезают из бочек, со своими инструментами, только без тележки; несколько узлов. Не хватает только Альфреда, 1-й актер доволен.
Обращаясь к Розенкранцу:
– Где это мы?
Розенкранц.
– В плавании.
Актер.
– То есть мы еще не приехали.
Розенкранц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Пауза.
Они оба стоят на просцениуме, лицом к залу.
Солнце садится. Скоро стемнеет.
Гильденстерн.
– Ты так думаешь?
Розенкранц.
– Просто, чтоб что-нибудь сказать. (Пауза.) Мы же его друзья.
Гильденстерн.
– С чего ты взял?
Розенкранц.
– Мы провели с ним молодые годы.
Гильденстерн.
– Это они так говорят.
Розенкранц.
– Но мы от этого зависим.
Гильденстерн.
– Конечно, да; но вообще нет. (С легкостью.) Рассмотрим все здраво. Примем, если тебе угодно, что они собираются его убить. Что же, он человек, он смертей, смерть приходит ко всем и т. д., и, следовательно, он в любом случае умрет, раньше или позже. Или – если взглянуть на это дело с социальной точки зрения – он просто человек среди людей, один из многих, и потеря будет в пределах разумного и естественного. И опять же – что такого ужасного в смерти? Как философски заметил Сократ: если мы ничего не знаем о смерти, нелогично ее бояться. Возможно, что это даже… славно. Во всяком случае, избавляешься от бремени жизни, а для праведника – это Небеса и награда. Или взглянуть с другой стороны – мы люди маленькие, всех обстоятельств не знаем, это колесики внутри колесиков, и так далее – и с нашей стороны было бы просто большим нахальством вмешиваться в замыслы судьбы или даже королей. В конце концов, лучшее, что можно нам посоветовать, это оставить все как было. Запечатаем письмо – вот так аккуратно – и все. Сломанная печать будет незаметна, если делать это умеючи.
Розенкранц.
– Но к чему это все?
Гильденстерн.
– Логика тут ни при чем.
Розенкранц.
– Он же ничего нам не сделал.
Гильденстерн.
– Справедливость тоже.
Розенкранц.
– Это ужасно.
Гильденстерн.
– Могло быть хуже. Я уже было стал опасаться. (Облегченно смеется.)
На заднем плане из-за зонта появляется Гамлет. Освещение понемногу слабеет.
Гамлет направляется к фонарю.
Розенкранц.
– Ситуация, как я понимаю, следующая. Мы, Розенкранц и Гильденстерн, знакомые с ним от молодых ногтей, были разбужены человеком в седле, вызваны и прибыли, получили инструкцию выяснить, что с ним стряслось, и доставить кой-какие развлечения вроде пьески, которая была прервана в некотором беспорядке из-за каких-то там нюансов, которые нам непонятны, что произвело в конечном счете сильное – чтоб не сказать убийственное – впечатление на Гамлета, которого мы, в свою очередь, сопровождаем теперь в Англию. Для его же пользы. Так. Теперь все на своих местах.
В глубине сцены Гамлет гасит фонарь. Сцена погружается в темноту. Темнота озаряется лунным светом, в луче которого Гамлет приближается к спящим Розенкранцу и Гильденстерну. Он извлекает у них письмо и удаляется с ним за зонт. Скова вспыхивает фонарь, его свет проникает сквозь ткань зонта. Гамлет возвращается с письмом к спящим, кладет его на место; потом удаляется к себе и гасит фонарь. Наступает утро.
Розенкранц ожидает восхода, лицом к залу. За спиной у него – забавное зрелище: под раскрытым зонтом, удобно расположившись в кресле, покрытый пледом, читая книгу и, возможно, куря, сидит Гамлет. Розенкранц наблюдает, как наступает утро, превращающееся постепенно в яркий полдень.
– Предполагать я ничего не предполагаю. (Встает. Гильденстерн просыпается.) Но ситуация, как я понимаю, следующая. Там – запад, если только мы не сбились с курса, в каковом случае сейчас – ночь; король дал мне столько же, сколько тебе, король дал тебе столько же, сколько мне; король не давал письма мне, король дал письмо тебе; что в письме, мы не знаем; мы везем Гамлета к английскому королю, неизвестно которому, и узнаем это, только когда доберемся; передаем ему письмо, которое содержит или не содержит что-либо относительно нашего будущего, и если нет, то тогда – все, и перед нами полная неопределенность, если только там существует неопределенность. И еще – все могло бы быть и хуже. В общем, мы использовали все возможности… Притом – без всякой поддержки извне. (Ложится снова; оба лежат на животах.) Вот перестанем дышать, и нас не будет.
Слышен приглушенный звук флейты. Оба садятся; повышенный интерес.
Гильденстерн.
– Так, начинается.
Розенкранц.
– Да, но что именно?
Они слушают музыку.
Гильденстерн (возбужденно).
– Среди этой пустыни и – наконец – звук! Пока ты на судне (предположим) и пока ты в бездействии (предположим) – эту полную и абсолютную тишину нарушают только ленивые мокрые шлепки воды да скрип шпангоута. Что позволяет думать, верней, предположить, верней, надеяться, что хоть что-нибудь да произойдет. И вот – флейта. Какой-то морячок приложил свои губы к деревянной свистульке и перебирает пальцами эти – как их – клапаны, куда поступает воздух, и из его уст возникает, посредством флейты, так сказать, весьма красноречивая музыка. Подобная вещь способна изменить весь ход событий! (Пауза.) Ступай посмотри, в чем дело.
Розенкранц.
– Кто-то играет на флейте.
Гильденстерн.
– Сходи и посмотри, в чем дело.
Розенкранц.
– И что потом?
Гильденстерн.
– Не знаю – пусть сыграет что-нибудь.
Розенкранц.
– Зачем?
Гильденстерн.
– Быстро! – пока не пропал импульс.
Розенкранц.
– Зачем! – что то происходит. Я этого почти не заметил.
Он прислушивается, делает шаг в сторону выхода. Замирает. Прислушивается более внимательно; меняет направление. Гильденстерн не обращает на него внимания. Розенкранц озирается, пытаясь понять, откуда доносится музыка. Наконец он направляется – почти невольно – к средней бочке. Останавливается. Оборачивается к Гильденстерну, но тот не реагирует. Во время всей этой сцены Розенкранц не произносит ни слова, но его лицо и руки выражают недоверие. Он стоит около средней бочки и смотрит на нее. Внутри нее продолжается музыка. Он пинает бочку ногой. Флейта умолкает. Он направляется к Гильденстерну. Флейта начинает снова. Он на цыпочках возвращается к бочке. Поднимает крышку. Музыка звучит громче. Опускает крышку. Музыка звучит тише. Он идет назад к Гильденстерну. Но в этот момент – приглушенно – начинает звучать барабан. Розенкранц замирает. Оборачивается. Изучает взглядом левую бочку. Барабан продолжает как бы аккомпанировать флейте. Он подходит к Гильденстерну. Открывает рот, чтобы заговорить. Не делает этого. Вступает лютня. Он оборачивается лицом к третьей бочке. Вступают другие инструменты. В конце концов становится очевидным, что в этих трех бочках разместились со своими инструментами играющие ту мелодию, которую они до этого в спектакле уже трижды исполняли, актеры.
Музыка продолжается.
Розенкранц садится рядом с Гильденстерном; оба смотрят в зал.
Мелодия подходит к концу.
Пауза.
– По-моему, это целый оркестр. (С тоской.) Ужасна смесь зерна с половой…
Гильденстерн.
– О даждь нам днесь мотивчик новый.
Крышка средней бочки откидывается, из нее показывается голова 1-го актера.
Актер.
– Ага! Все в одном корыте! (Вылезает, обходит все бочки, стуча по крышкам.) На выход! На выход!
Невероятно, но все актеры вылезают из бочек, со своими инструментами, только без тележки; несколько узлов. Не хватает только Альфреда, 1-й актер доволен.
Обращаясь к Розенкранцу:
– Где это мы?
Розенкранц.
– В плавании.
Актер.
– То есть мы еще не приехали.
Розенкранц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21