Один умник стал на Западе издавать журнал «Оригинал» и там на их западных языках стал печатать наших классиков, чтобы честные западные жители могли хвастаться – я, мол, Толстого читал в оригинале… Шиш вам. Это наше, исконное. А как вы его ни переводите – всё равно у вас жалкие английские романчики девятнадцатого века выходить будут, потому что не уловить вам, западным прощелыгам, аромата нашего непревзойдённого русского языка, особенно сдобренного лагерным наречием… Здесь вам вообще нечего и пытаться, поскольку у всякого народа должно быть что-то такое, чего у другого нет, например, родинка на лбу, как у индуса, неважно, что наклеенная, зато самобытная. У индуса – родинка, у нас мат или, скажем там, обрезание. У него на лбу, а у нас… Кажется, я отвлёкся…
Может, вам покажется, что я издеваюсь над Львом Толстым или, упаси Боже, над русским народом. Ничего подобного. Льва Толстого я очень уважаю. И русский народ я тоже уважаю, если он, конечно, не дерётся. А то вот мне, например, поломали нос, когда я за товарища у пельменной пытался заступиться. Но хоть я на это обиделся и из России навсегда уехал, всё же думал, что сам тоже и есть этот самый русский народ, во всяком случае, так на меня тыкали пальцем все окружающие за границей – русский да русский, ну я и привык.
Но тут мне, правда, на днях бывшие соотечественники ласково напомнили, какой я растакой русский и какой я растакой народ. Вот я и задумался… И кто я такой?
Попрощавшись с Львом Толстым, Маськин отправился осматривать коровник. Его попутчики с ним не пошли, а стали собирать грибы в окрестном лесочке, потому что коровами пока не интересовались. А Маськин планировал пополнить своё натуральное хозяйство коровой, и поэтому ему было необходимо поднабраться опыта.
Коров в коровнике не было. Там был устроен избирательный участок. Выборы в деревне шли перманентно, потому что она, как всегда, стояла на распутьи и ей приходилось постоянно делать выбор. Поэтому избирательный участок решили не закрывать. Выбирать в деревне, правда, было некого, потому что кроме земледела Каравай-Доедаева и пары его близких родственников в Благозюзенке никто больше не жил – кто подался в город, а кто настолько доискался корней, что до светлого дня Маськиного посещения как-то не дотянул…
Тогда Маськин пошёл к председателю колхоза, которым, к его удивлению, оказался тот же земледел Каравай-Доедаев, и спросил его, куда подевались коровы… Тот сказал, что коровы уже собрались и улетели на юг, и в качестве подтверждения своих слов показал репродукцию Шагала с летящей козой, перерисованной фломастером в корову. Картинка предусмотрительно красовалась на неровной стене председательской избы.
– Очень удивительно. Но ведь лето только началось, – заудивлялся Маськин, – почему бы это коровы улетели на юг в начале лета?
– Такая уж у них зоология, – вздохнул Каравай-Доедаев, – такая у них зоология…
Маськин со своими попутчиками заночевал на сеновале, где сена не оказалось, а был только один дохленький матрац, стащенный из близлежащей психбольницы. На нём было много стихов и других надписей, которые оставляли шариковой ручкой лежавшие на нём когда-то пациенты. Маськин стал их читать и удивлялся, как много талантов всегда сидело по психбольницам…
Все остальные пошли спать в Маськину Машину, а Маськин с тапками всё-таки остались ночевать на сеновале, потому что какое же это посещение деревни, если не спать на сеновале?
Ночью кто-то Маськина больно укусил. Это был местный Клоп Сартирик Великанов. Он когда-то был городской знаменитостью, но ушёл в народ и там и остался, попав в психбольничный матрац.
Маськины тапки, проснувшиеся от Маськиного вскрика, зашикали на Великанова: «Ты что! Ты же президента укусил». Тапки ведь уже давно выбрали Маськина президентом, хотя ему об этом не сказали.
Клоп Сартирик Великанов не смутился:
– А мне до фени, что президент, – я совестью журналиста дорожу. (Все сартирики ведь тоже относятся к журналистам, в соответствии со списком профессий, упомянутых в Прейскуранте Цен на Правдописчие Услуги. Если журналисту не проплачено, он может кусать и щипать кого угодно по своему усмотрению, потому что в журналисты, как, впрочем, и во врачи, идут люди великие, которые лучше других и им всё позволено.)
– Я ведь вижу, что кругом творится, не думайте, что я слепой, – продолжил Клоп Сартирик Великанов. – Я всё вижу и не буду молчать, не могу я молчать, ещё не родилась та молчалка, которой я бы стал молчать, когда всё это вокруг происходит, а от меня ожидают покорства и молчания, покорства и молчания… – Клоп Сартирик Великанов звучно зарыдал. – Вы думаете, если я Сартирик, значит, это смешно? Шут? Сартирик – Шут? Да? Сартирик – это смешно. Да? Потому что звучит, как сортир, а всё, что связано с сортирами и прочими низостями, обязательно смешно? Нет, дорогие мои. Нет! Не дождётесь, чтобы Клоп Сартирик Великанов был смешным… Сатира – это не смех, это боль прищемлённого пальца, это оторванное ухо Ван-Гога в супе, это гной человеческого быдла, помноженный на мороженое пломбир, растаявшее ещё в 1977 году… Какой был тогда год… Что ни ляпнешь – зал рукоплещет! Хмыкнешь – зал неистовствует! Плюнешь на сцене – сразу под руки и куда следует… А там разговоры задушевные… Мол, плюнул с намёком. Я клоп – задавленный за то, что был опасен… А теперь говорят – пошлость и бездарность. И это про меня? Да если бы не я, вы бы все до сих пор сидели там, а вы теперь сидите тут и не желаете со мной считаться, как если бы я не был там и не говорил открыто в лицо… Не жалея живота и прочих органов… – Клоп Сартирик Великанов рыдал уже не останавливаясь, и Правый тапок принёс ему стакан мутно-зелёной колодезной воды. – Я оттого и в народ ушёл, чтобы видеть не рожи, а лица, а тут никого нет, потому что народ из себя давно уже вышел и газ выключить забыл… Вот-вот, гляди, рванёт! Так рванёт, что мало не покажется! Так загрохочет, что все ещё удивятся! Все!
Клоп Сартирик Великанов нащупал ножкой пузырёк с самогончиком, оказавшимся прозрачнее колодезной воды, и пригубил. Клопам самогон позволял лучше сохраняться. Он хрякнул и закусил сине-зелёной водорослью из стакана с водой, которая там плавала, свободно эволюционируя в закуску.
Тапкам Великанов тоже налил. Маськин отказался, но ему всё равно налили. И ещё влили в рот, причём тапки помогали… Президент – президентом, а традиции уважать надо… (В России всех по традиции поят силком, даже тех, кто пьёт добровольно.)
Наутро Маськин проснулся совершенно разбитый, со страшной головной болью… Разбудил попутчиков, и они засобирались в обратный путь.
– Деревня нынче только для здоровых, – решил Маськин и отправился домой сажать, как обычно, картошку, пока она вслед за коровами на юг не улетела, поддавшись новым веяньям… А то мало ли какая у неё ещё окажется ботаника…
Глава двадцать первая
Как Маськин рыбу ловил
Это было обычное утро в Маськином доме. Плюшевый Медведь уже, как водится, победил Плюшевого Бычка, которого прислал ему в подарок брат Плюшевого Медведя, проживавший в Техасии – Стране Плюшевых Бычков. С тех пор, как Плюшевый Медведь получил Плюшевого Бычка по почте, он с ним каждое утро устраивал плюшевую корриду: Плюшевый Бычок по просьбе Плюшевого Медведя по счёту «три» заваливался на свой бочок, говоря «Ой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64