Милюков, например, считает, что Бурцев как политический деятель не имеет никакой цены, а потому систематически отказывается помещать в своей газете его статьи по политическим вопросам.
Бурцев, сильно нуждаясь, ходит голодный, оборванный. Многие считают, что он начинает сходить с ума. И это похоже на правду, если учитывать его желание отправиться в СССР.
Прилагаю копию документа, полученную мною от Бурцева. Документ имеет помету: «Личное. Не подлежащее оглашению».*
«Дело, о котором я пишу, мною обдумано и не подлежит перерешению.
Я всегда был вне партий и редко принимал участие в каких-либо политических выступлениях. Я всегда был главным образом журналистом. Мои печатные выступления много раз принимали размеры общерусские, а иногда и международные.
В настоящее время я мог бы выступить против большевиков с очень громкими протестами. Мой голос был бы услышан и в России, и во многих странах. Это – самое большое, что я могу сделать в данное время. Это – важнее и больше, нежели моя поездка в Россию в 1914 г.
О своей тогдашней поездке я сам сделал заявления в прессе Франции, Англии, Норвегии, Швеции. То же самое хочу сделать и в поездке теперь.
Я знаю, что в СССР меня ждет арест. Так было и в России. Я добьюсь отдачи меня под открытый суд. Так было и в царской России. И получу возможность из подсудимого обратиться в обвинителя.
Ускорение выполнения этого плана зависит от того, какую я найду поддержку в русской эмиграции. Чем серьезнее будет эта поддержка, тем скорее можно будет осуществить мой план. Но какое бы отношение к нему ни было, я надеюсь довести его до конца собственными силами. Даже мои личные усилия принесут пользу в борьбе с большевиками, но, конечно, скромную.
Советской границы я достигну в течение месяца. Этот месяц будет посвящен агитации против режима московского диктатора. Материалы, необходимые для продолжения этой агитации, оставлю заграницей. Желающих оказать мне содействие готов информировать подробнее. Но по существу план мой не заключает в себе никакого секрета.
Чем скорее и серьезнее мне помогут устроить эту поездку, тем будет лучше. Еду как русский человек. Еду как журналист и обвинитель режима.
Вл. Бурцев».
* * *
Источн.: Аллигатор.
Мировая война, разгром Франции, взятие Парижа, все это перевернуло планы Бурцева. Правда, одно время он опять возбудил вопрос о своей легальной и вызывающей поездке в Москву, однако, как мне представляется, добился лишь одного: либо окончательного признания своего дон-кихотства, либо репутации рехнувшегося, впавшего в детство старика. Бурцеву уже под восемьдесят. В настоящее время он очень опасается, что национал-социалисты припомнят ему участие в Бернском процессе, издание книги о «Протоколах» как доказанном подлоге, но пуще прочего печатные и устные выступления против фюрера, которого он называет то двойником Сталина, то просто большевиком. Испуганный старик предпринял даже попытку связаться с «заклятым врагом», чтобы не столько навредить Соввласти, сколько реабилитироваться в глазах немцев. Однако посредник, избранный Бурцевым, мелкий провокатор из бывших, очень быстро был изгнан из числа осведомителей немецкой разведки.
Бурцев, однако, решительно переменился в связи с нападением Германии на Россию. Он занял позицию, идентичную его позиции 14-го года: решительный оборонец, не считающий возможным бороться с режимом, пока Россия защищается от внешнего врага.
Учитывая усложнившиеся условия, сообщаю, что Бурцев живет в отеле Капуцинов, тел. отеля: 77–78.
* * *
В этих последних строках не угадывается ли тревога? На мой слух, она звучит как бы под сурдинку. Колокол звонит, вроде бы, по Бурцеву, а значит, и по автору сообщений в НКВД. Ну, а «усложнившиеся условия» – тут и гадать нечего: немецкая оккупация Парижа…
В бесконечном анкетировании, учиненном советской властью в помощь органам сыска, было два этапа. В первом, простиравшемся от Октября вплоть до Отечественной, неизменно и грозно вопрошалось: находились ли вы или ваши ближайшие родственники на территории, оккупированной Белой армией? После Отечественной, на протяжении десятилетий, звучал тот же сакраментальный вопрос, но вместо белых – немецкие захватчики. (Поначалу писали: «оккупанты», потом в борьбе за чистоту языка заменили на «захватчики».)
Третьяков Сергей Николаевич ни разу не анкетировался. У белых был белым; у красных был заграничным резидентом. Но теперь, когда немец-то биваком встал, теперь… Нет, папки с делами об иностранцах французы погрузили на две баржи и отправили, пользуясь каналами, куда-то на юг, да и те, говорят, затонули во время бомбежки. Все это Сергей Николаевич знал, что называется, по своим каналам. Да и что там могло быть, в этих папках, о нем, Третьякове? Во всяком случае, не свидетельство ж о том, что он – Аллигатор. Другое было и впрямь тревожно – «усложнившиеся условия»: гестапо еще не обращалось за помощью к оккупированным, но уже действовало по своим спискам, которые иначе, как черными, не назовешь.
Третьяков, правду молвить, поначалу испытывал тревогу, позвольте сказать, косвенную. Нам, «анкетированным», хорошо известную. Сергей Николаевич беспокоился, не окажется ли он в «поле зрения» не сам по себе, а в связи с тем, что кто-либо из его знакомых уже оказался в «поле зрения».
В этом «уже» первенствовал Бурцев. Ни один из тех, с кем знался Сергей Николаевич, не пользовался столь сильной и стойкой неприязнью нацистов, как Владимир Львович. Не потому, что двадцать лет назад обвинял Ленина в прогерманском шпионаже. (И тем самым, между нами говоря, подал мысль тов. Сталину обвинить в том же соратников-заграничников Ильича, когда они оказались на скамье подсудимых. Мне это соображение кажется настолько оригинальным, что я его повторяю где ни попадя.) Нет, шпионаж ленинский причислялся к делу, так сказать, историческому. Живым и действенным было бурцевское изобличение «Протоколов», обвинение нацистов в расизме, в подготовке геноцида, он будто загодя улавливал тухло-гнетущий запах душегубок.
В беспокойствах Сергея Николаевича первенствовал Бурцев и, извините за выражение, технически, что ли. Свидания-собеседования происходили здесь, на рю дю Колизе, 30, в квартире четвертого этажа.
В этом же доме Третьяков владел еще двумя квартирами. Обе сдавал в наем, тем самым пополняя домашний бюджет не за счет лубянских органов, а за счет лиц, решительно враждебных этим органам.
Одна из квартир находилась в третьем этаже, точнехонько под комнатами, занятыми семейством Сергея Николаевича, как во времена оны его квартира на Кузнецком мосту была над ресторацией Кирпикова.
Так вот, там, в третьем этаже, размещался Российский общевойсковой союз. Это «размещение» сам Третьяков, к Союзу близкий, предложил некогда генералу Миллеру. Теперь во главе какого-то отдела находился другой генерал, а сам Миллер был давно похищен агентами НКВД. Или, как резко выражался Бурцев, «большевистскими гангстерами».
Клеймя гангстеров, Бурцев не жаловал и гитлеровцев. Первое нравилось пожилым офицерам стратегического назначения; второе им не нравилось. Появление Бурцева в четвертом этаже, не оставаясь незамеченным, могло, черт дери, навести на соображения, совершенно не нужные Третьякову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151