Это дало бы возможность составить
указатель мотивов. Но вот возьмем мотив "змей похищает дочь царя", (пример не
Веселовского). Этот мотив разлагается на 4 элемента, из которых каждый в
отдельности может варьировать. Змей может быть заменен Кощеем, вихрем, чертом,
соколом, колдуном. Похищение может быть заменено вампиризмом и различными
поступками, которыми в сказке достигается исчезновение. Дочь может быть заменена
сестрой, невестой, женой, матерью. Царь может быть заменен царским сыном,
крестьянином, попом. Таким образом, вопреки Веселовскому, мы должны утверждать,
что мотив не одночленен, не неразложим. Последняя разложимая единица как таковая
не представляет собой логического целого. Соглашаясь с Веселовским, что часть
для описания первичнее целого (а по Веселовскому мотив и по происхождению
первичнее сюжета), мы впоследствии должны будем решить задачу выделения каких-то
первичных элементов иначе, чем это делает Веселовский.
То, что не удалось Веселовскому, не удавалось и другим исследователям. Как на
пример методически очень ценного приема, можно указать на методы Ж. Бедье
(Bedier). Ценность приемов Бедье состоит в том, что он первый осознал, что в
сказке существует какое то отношение между ее величинами постоянными и
величинами переменными. Он пробует это выразить схематически. Постоянные,
существенные величины он называет элементами и обозначает их греческой омегой
(w). Остальные, переменные величины он обозначает латинскими буквами. Таким
образом, схема одной сказки дает w+а+b+с, другой -- w+а+b+ с+п, далее w+m+l+n и
т. д. Но правильная по существу мысль разбивается о невозможность уловить эту
омегу в точности. Что такое по существу, объективно представляют собой элементы
Бедье, и как их выделить, это остается невыясненным (ср. Ольденбург 1903, где
дана более подробная оценка приемов Бедье).
Проблемами описания сказки вообще занимались мало, предпочитая взять сказку как
нечто готовое, данное. Только в наши дни мысль о необходимости точного описания
становится все более и более широкой, хотя о формах сказки говорят уже очень
давно. И действительно, в то время, как описаны и минералы, и
15
растения, и животные (и описаны и распределены именно по их строению), в то
время, как описан целый ряд литературных жанров (басня, ода, драма и т. д.),
сказка все еще изучается без такого описания. До какого абсурда иногда доходит
генетическое изучение сказки, не останавливающееся на формах ее, показал В. Б.
Шкловский (Шкловский 1925, 24 и сл). В качестве примера он приводит известную
сказку об измерении земли кожей. Герой сказки получает разрешение взять столько
земли, сколько можно охватить воловьей кожей. Он разрезает кожу на ремни и
охватывает земли больше, чем ожидала обманутая сторона. В. Ф. Миллер и другие
старались видеть здесь следы юридического акта. Шкловский пишет: "Оказывается,
что обманутая сторона, -- а во всех вариантах сказки дело идет об обмане, --
потому не протестовала против захвата земли, что земля вообще мерилась этим
способом. Получается нелепость. Если в момент предполагаемого совершения
действия сказки обычай мерить землю "сколько можно обвести ремнем" существовал и
был известен и продавцу и покупателю, то нет не только никакого обмана, но и
сюжета, потому что продавец сам знал, на что шел". Таким образом, возведение
рассказа к исторической действительности без рассмотрения особенностей рассказа
как такового приводит к ложным заключениям, несмотря на огромную эрудицию
исследователей.
Приемы Веселовского и Бедье принадлежат более или менее отдаленному прошлому.
Хотя эти ученые работали, главным образом, как историки фольклора, их приемы
формального изучения представляли собой новые, по существу верные, но никем не
разработанные и не примененные достижения. В настоящее время необходимость
изучения форм сказки не вызывает никаких возражений.
Изучение структуры всех видов сказки есть необходимейшее предварительное условие
исторического изучения сказки. Изучение формальных закономерностей
предопределяет изучение закономерностей исторических.
Однако таким условиям может отвечать только такое изучение, которое раскрывает
закономерности строения, а не такое, которое представляет собой внешний каталог
формальных приемов искусства сказки. Упомянутая уже книга Волкова дает следующий
прием описания. Сказки прежде всего раскладываются на мотивы. Мотивами считаются
как качества героев ("два зятя умных, третий дурак"), так и количества их ("три
брата"), поступки героев ("завет отца после смерти дежурить на его могиле,
завет, исполняемый одним дурнем"), предметы ("избушка на курьих ножках",
талисманы) и т. д. Каждому такому мотиву соответствует условный знак -- буква и
цифра или буква и две цифры. Более или менее сходные мотивы обозначаются одной
буквой при
16
разных цифрах. Теперь спрашивается: если быть действительно последовательным и
обозначать подобным образом решительно все содержание сказки, то сколько же
мотивов должно получиться? Волков дает около 250 обозначений (точного списка
нет). Ясно, что пропущено очень многое, что Волков как-то выбирал, но как --
неизвестно. Выделив таким образом мотивы, Волков затем транскрибирует сказки,
механически переводя мотивы на знаки и сравнивая схемы. Сходные сказки, ясно,
дают сходные схемы. Транскрипции занимают собой всю книгу. Единственный "вывод",
который можно сделать из такой переписки, -- это утверждение, что сходные сказки
похожи друг на друга, -- вывод, ни к чему не обязывающий и ни к чему не
приводящий.
Мы видим, каков характер разрабатываемых наукой проблем. У мало подготовленного
читателя может возникнуть вопрос: не занимается ли наука такими отвлеченностями,
которые в сущности вовсе не нужны? Не все ли равно, разложим или неразложим
мотив, не все ли равно, как выделять основные элементы, как классифицировать
сказку, изучать ли ее по мотивам или по сюжетам? Поневоле хочется постановки
каких-то более конкретных, осязаемых вопросов, -- вопросов более близких всякому
человеку, просто любящему сказку. Но такое требование основано на заблуждении.
Приведем аналогию. Возможно ли говорить о жизни языка, ничего не зная о частях
речи, т. е. о известных группах слов, расположенных по законам их изменений?
Живой язык есть конкретное данное, грамматика -- его отвлеченный субстрат. Эти
субстраты лежат в основе очень многих жизненных явлений, и сюда именно и
обращено внимание науки. Без изучения этих отвлеченных основ не может быть
объяснена ни одна конкретная данность.
Наука не ограничилась теми вопросами, которые затронуты здесь. Мы говорили лишь
о тех вопросах, которые имеют отношение к морфологии. В частности, мы не
затронули огромной области исторических разысканий. Эти исторические разыскания
могут быть внешне интереснее разысканий морфологических, и здесь сделано очень
многое. Но общий вопрос: откуда происходит сказка -- в целом не разрешен, хотя и
здесь несомненно имеются законы зарождения и развития, которые еще ждут своей
разработки. Зато тем больше сделано по отдельным частным вопросам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
указатель мотивов. Но вот возьмем мотив "змей похищает дочь царя", (пример не
Веселовского). Этот мотив разлагается на 4 элемента, из которых каждый в
отдельности может варьировать. Змей может быть заменен Кощеем, вихрем, чертом,
соколом, колдуном. Похищение может быть заменено вампиризмом и различными
поступками, которыми в сказке достигается исчезновение. Дочь может быть заменена
сестрой, невестой, женой, матерью. Царь может быть заменен царским сыном,
крестьянином, попом. Таким образом, вопреки Веселовскому, мы должны утверждать,
что мотив не одночленен, не неразложим. Последняя разложимая единица как таковая
не представляет собой логического целого. Соглашаясь с Веселовским, что часть
для описания первичнее целого (а по Веселовскому мотив и по происхождению
первичнее сюжета), мы впоследствии должны будем решить задачу выделения каких-то
первичных элементов иначе, чем это делает Веселовский.
То, что не удалось Веселовскому, не удавалось и другим исследователям. Как на
пример методически очень ценного приема, можно указать на методы Ж. Бедье
(Bedier). Ценность приемов Бедье состоит в том, что он первый осознал, что в
сказке существует какое то отношение между ее величинами постоянными и
величинами переменными. Он пробует это выразить схематически. Постоянные,
существенные величины он называет элементами и обозначает их греческой омегой
(w). Остальные, переменные величины он обозначает латинскими буквами. Таким
образом, схема одной сказки дает w+а+b+с, другой -- w+а+b+ с+п, далее w+m+l+n и
т. д. Но правильная по существу мысль разбивается о невозможность уловить эту
омегу в точности. Что такое по существу, объективно представляют собой элементы
Бедье, и как их выделить, это остается невыясненным (ср. Ольденбург 1903, где
дана более подробная оценка приемов Бедье).
Проблемами описания сказки вообще занимались мало, предпочитая взять сказку как
нечто готовое, данное. Только в наши дни мысль о необходимости точного описания
становится все более и более широкой, хотя о формах сказки говорят уже очень
давно. И действительно, в то время, как описаны и минералы, и
15
растения, и животные (и описаны и распределены именно по их строению), в то
время, как описан целый ряд литературных жанров (басня, ода, драма и т. д.),
сказка все еще изучается без такого описания. До какого абсурда иногда доходит
генетическое изучение сказки, не останавливающееся на формах ее, показал В. Б.
Шкловский (Шкловский 1925, 24 и сл). В качестве примера он приводит известную
сказку об измерении земли кожей. Герой сказки получает разрешение взять столько
земли, сколько можно охватить воловьей кожей. Он разрезает кожу на ремни и
охватывает земли больше, чем ожидала обманутая сторона. В. Ф. Миллер и другие
старались видеть здесь следы юридического акта. Шкловский пишет: "Оказывается,
что обманутая сторона, -- а во всех вариантах сказки дело идет об обмане, --
потому не протестовала против захвата земли, что земля вообще мерилась этим
способом. Получается нелепость. Если в момент предполагаемого совершения
действия сказки обычай мерить землю "сколько можно обвести ремнем" существовал и
был известен и продавцу и покупателю, то нет не только никакого обмана, но и
сюжета, потому что продавец сам знал, на что шел". Таким образом, возведение
рассказа к исторической действительности без рассмотрения особенностей рассказа
как такового приводит к ложным заключениям, несмотря на огромную эрудицию
исследователей.
Приемы Веселовского и Бедье принадлежат более или менее отдаленному прошлому.
Хотя эти ученые работали, главным образом, как историки фольклора, их приемы
формального изучения представляли собой новые, по существу верные, но никем не
разработанные и не примененные достижения. В настоящее время необходимость
изучения форм сказки не вызывает никаких возражений.
Изучение структуры всех видов сказки есть необходимейшее предварительное условие
исторического изучения сказки. Изучение формальных закономерностей
предопределяет изучение закономерностей исторических.
Однако таким условиям может отвечать только такое изучение, которое раскрывает
закономерности строения, а не такое, которое представляет собой внешний каталог
формальных приемов искусства сказки. Упомянутая уже книга Волкова дает следующий
прием описания. Сказки прежде всего раскладываются на мотивы. Мотивами считаются
как качества героев ("два зятя умных, третий дурак"), так и количества их ("три
брата"), поступки героев ("завет отца после смерти дежурить на его могиле,
завет, исполняемый одним дурнем"), предметы ("избушка на курьих ножках",
талисманы) и т. д. Каждому такому мотиву соответствует условный знак -- буква и
цифра или буква и две цифры. Более или менее сходные мотивы обозначаются одной
буквой при
16
разных цифрах. Теперь спрашивается: если быть действительно последовательным и
обозначать подобным образом решительно все содержание сказки, то сколько же
мотивов должно получиться? Волков дает около 250 обозначений (точного списка
нет). Ясно, что пропущено очень многое, что Волков как-то выбирал, но как --
неизвестно. Выделив таким образом мотивы, Волков затем транскрибирует сказки,
механически переводя мотивы на знаки и сравнивая схемы. Сходные сказки, ясно,
дают сходные схемы. Транскрипции занимают собой всю книгу. Единственный "вывод",
который можно сделать из такой переписки, -- это утверждение, что сходные сказки
похожи друг на друга, -- вывод, ни к чему не обязывающий и ни к чему не
приводящий.
Мы видим, каков характер разрабатываемых наукой проблем. У мало подготовленного
читателя может возникнуть вопрос: не занимается ли наука такими отвлеченностями,
которые в сущности вовсе не нужны? Не все ли равно, разложим или неразложим
мотив, не все ли равно, как выделять основные элементы, как классифицировать
сказку, изучать ли ее по мотивам или по сюжетам? Поневоле хочется постановки
каких-то более конкретных, осязаемых вопросов, -- вопросов более близких всякому
человеку, просто любящему сказку. Но такое требование основано на заблуждении.
Приведем аналогию. Возможно ли говорить о жизни языка, ничего не зная о частях
речи, т. е. о известных группах слов, расположенных по законам их изменений?
Живой язык есть конкретное данное, грамматика -- его отвлеченный субстрат. Эти
субстраты лежат в основе очень многих жизненных явлений, и сюда именно и
обращено внимание науки. Без изучения этих отвлеченных основ не может быть
объяснена ни одна конкретная данность.
Наука не ограничилась теми вопросами, которые затронуты здесь. Мы говорили лишь
о тех вопросах, которые имеют отношение к морфологии. В частности, мы не
затронули огромной области исторических разысканий. Эти исторические разыскания
могут быть внешне интереснее разысканий морфологических, и здесь сделано очень
многое. Но общий вопрос: откуда происходит сказка -- в целом не разрешен, хотя и
здесь несомненно имеются законы зарождения и развития, которые еще ждут своей
разработки. Зато тем больше сделано по отдельным частным вопросам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36