— еще раз спросил капитан.
Шустрый скосил вниз глаза. И еще раз. И еще. Показывая на торчащий изо рта кляп.
Кляп Борец не вытащил специально. И задавал вопросы, не вытащив кляп, тоже специально. «Языка» надо вначале бить, а потом давать возможность говорить. Когда бьют, не давая возможности ничего сказать, — это страшно. Это значит, что могут убить, и значит, что ты не очень нужен. Прежде чем дать возможность говорить, надо сломить «языку» волю. Во фронтовых условиях это происходит автоматически. Пока «языка» захватывают, обездвиживают и где волоком, где на себе перетаскивают через линию фронта, на нем живого места не останется. Этого перетаскивать было некуда. И значит, следовало давить на психику на месте.
— Значит, хочешь молчать. Хочешь упорствовать. Еще несколько крайне болезненных ударов по корпусу.
— У-уу! Угу! Мммм-м!
— Ах, у тебя кляп? — вспомнил Борец. — Ах ты говорить не можешь?
— Мгы-ы! — закивал Шустрый.
— А кричать не будешь?
— Мммы-мы! — замотал головой Шустрый.
Борец выдернул кляп. С силой выдернул, как пробку из бутылки, не заботясь о целостности зубов «языка». С «языками» вообще лучше не церемониться. Тогда они быстрее начинают говорить.
— Уф-ф-ф! — перевел дух Шустрый.
— Это все, что ты мне хотел сказать? — возмутился Борец и на этот раз ударил ногой по колену, одновременно плотно зажав рот пленника ладонью.
— У-у-ух-ыы! — невнятно закричал Шустрый.
— Ну что? Вспомнил?
— Что? Что, вспомнил? — затараторил пленник, как только ему открыли рот.
— Про дискеты? И про паспорта.
— Про какие паспорта?
— Про эти вот паспорта, — показал Борец. И, выждав короткую паузу, ударил ими пленника наотмашь по разбитым губам. — Вспомнил?
— Что?
— Откуда и зачем эти паспорта?
— Эти? Эти из фирмы. Их нам фирмовые сделали. Когда мы на них наехали.
— Зачем сделали?
— Чтобы ехать. За границу ехать. Потому что по простым нельзя.
— Куда ехать за границу?
— Папа не сказал.
— Какой Папа?
— Ну Папа! Наш Папа! Главный наш. Это он сказал, чтобы мы паспорта...
— А дискеты?
— Какие дискеты?
Сильный, костяшками пальцев удар под правое подреберье. Туда, где располагается печень.
— Ой!
— Где дискеты?
— Какие?
— Ты сам знаешь какие.
— Не знаю. Мамой клянусь!
Еще один удар. Такой же силы и туда же.
— А-а-а-й!
— Ну так где дискеты?
— Ты же убьешь меня!
— Конечно, убью.
— А если я скажу?
— Оставлю жить. Если все скажешь. Особенно про дискеты.
— Про дискеты я не знаю...
Борец вытащил и щелчком открыл большой перочинный нож. Очень большой нож.
— Ну? — еще раз спросил он. И ухватил Шустрого за нос. — Вспомнил?
— Ты что делаешь? Ты что хочешь?!
— Я хочу узнать про дискеты. Или хочу отрезать тебе нос.
— Врешь! Ты не сможешь! Не посмеешь!..
— Смогу! И посмею, — очень спокойно сказал Борец и, резко проведя лезвием ножа слева направо и сверху вниз, отрезал кончик носа, отбросив в сторону кусок мяса.
— А-а-а! — сдавленно, потому что под ладонью, заорал Шустрый, пытаясь увидеть то, что упало на пол.
— Ну что, вспомнил?
Рана была небольшая, пострадал только самый кончик носа, но рана была очень болезненная, очень кровавая и трудно переносимая психологически. Потому что с этим, обрезанным наполовину носом надо было жить дальше.
— Гад, сволочь, гнида, козел! — заорал, заматерился, заплакал Шустрый.
— Ну так вспомнил? — все так же спокойно спросил Борец.
— Убью суку!
Борец опустил руки вниз. Обе руки. В том числе ту, в которой был зажат нож. Которым только что...
— Ты что хочешь делать? — перестав материться, настороженно спросил Шустрый.
— То же самое! — ответил Борец и, откинув полу халата, срезал ножом резинку трусов.
— Ты что удумал? — хотел было дико заорать Шустрый, но тут же получил удар кулаком в губы.
— Тихо!
— Ты что удумал? — напряженным, свистящим шепотом переспросил он.
Борец, брезгливо морщась, ухватил пальцами, облаченными в перчатки, оттянул на себя главную гордость и отличительное достоинство Шустрого и придвинул, притер снизу острое и оттого шершаво цепляющееся за кожу лезвие ножа.
— Не... не... Не на-до! — боясь пошевелиться, попросил Шустрый, заискивающе улыбаясь.
— Тогда скажи, где дискеты.
— У Папы. Дискеты у Папы.
— Как они к нему попали?
— Я отдал.
— А у тебя они откуда?
— Я взял, тогда... Ну не надо. Ну прошу... Ну блин, в натуре...
— У кого взял?
— Я точно не знаю. У него фамилия Иванов.
— Куда он потом делся?
— Кто?
— Иванов!
— Сбежал. Он наших братанов положил. Всех. И сбежал.
— Что на дискете? Ну!
Борец шершаво чиркнул по натянутой коже и почувствовал, как она легко расползлась в стороны, капая на пол кровью.
— А-аааа! Зачем? Не надо! Я все скажу! Там счета. В иностранных банках счета. Где деньги. Очень много денег! Ну не надо...
— Кто собирался туда ехать?
— Мы... Те, кто на паспортах. Но не за деньгами. Просто посмотреть...
— Когда и куда конкретно ехать?
— Папа не сказал. Ой! Ну честно! Он никогда никому ничего не говорит! Только в самый последний момент.
— Не врешь?
— Ой! Ай! Нет! Не вру!
— Это все, что ты знаешь? — Нож еще на миллиметр углубился в живую плоть. Кровь еще гуще закапала на пол. — Ну! А то я тебе его в рот затолкну. Ну!!
— Ничего! Больше совсем ничего! Честно говорю! Ну козлом буду!
— Уже есть! — сказал Борец, отпуская удерживаемый орган и брезгливо отирая перчатки о лицо «языка». — Говори адреса.
— Ты меня убьешь?
— Адреса говори!
— Ты меня...
— Ну!
— Какие адреса? — плача и подскуливая, спросил морально и физически сломленный пленник.
— Папы. И этих, — показал Борец на паспорта. Хлюпая носом и через слово моля о пощаде, Шустрый назвал адреса, сдавая Папу и своих братанов.
— Не перепутал?
— Нет, нет! — уверил Шустрый. — Ты меня не убьешь?
— Я? На хрена ты мне нужен? — сказал Борец. — У тебя пушка и деньги есть?
— Есть, есть, — закивал деморализованный Шустрый. — И деньги, и шпалер. Вон там. Под шкафом. Там тайник. Где половицы...
— Ключи?
— В кармане. В куртке.
Борец нашел ключи, открыл углубленный в пол металлический ящик, вытащил из него «наган» и пачку долларов.
— Больше ничего?
— Ничего. Мамой клянусь...
Борец закрыл тайник и настелил сверху обрезанные половицы.
— Ну тогда я пошел...
— До свидания, — совершенно тупо сказал Шустрый. Борец прошел в коридор, к двери.
Шустрый облегченно обмяк в кресле и заплакал. Но Борец не ушел. Совсем — не ушел. Он на цыпочках вернулся в комнату, встал, навис сзади над креслом, медленно опустил вниз руки и резким рывком, с громким хрустом свернул плачущему Шустрому шею.
Теперь он точно не мог приехать в далекую Швейцарию...
Глава 20
— Ну что, Степан Степанович, не пора ли нам запускать нашего суперагента в дело? Сколько ему можно науки преподавать? Эдак на нем живого места не останется. Как считаешь?
— По-настоящему запускать, конечно, рано. Материал сырой. Но, с другой стороны, тут дело не времени, его сколько ни вари...
— Крутым не станет?
— Не станет. Как был размазней, так и останется размазней. Такие, как Иванов, к нашим наукам изначально не способны. Как лишенные слуха к музыке.
— Не вышло у нас с Ивановым как хотели.
— Не вышло. Хотя, конечно, кое-чему он научился. Оружие держать, удары показывать. Если бы еще недельку-другую...
— Нет у нас недельки. Тем более другой. Больше ждать мы уже не можем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Шустрый скосил вниз глаза. И еще раз. И еще. Показывая на торчащий изо рта кляп.
Кляп Борец не вытащил специально. И задавал вопросы, не вытащив кляп, тоже специально. «Языка» надо вначале бить, а потом давать возможность говорить. Когда бьют, не давая возможности ничего сказать, — это страшно. Это значит, что могут убить, и значит, что ты не очень нужен. Прежде чем дать возможность говорить, надо сломить «языку» волю. Во фронтовых условиях это происходит автоматически. Пока «языка» захватывают, обездвиживают и где волоком, где на себе перетаскивают через линию фронта, на нем живого места не останется. Этого перетаскивать было некуда. И значит, следовало давить на психику на месте.
— Значит, хочешь молчать. Хочешь упорствовать. Еще несколько крайне болезненных ударов по корпусу.
— У-уу! Угу! Мммм-м!
— Ах, у тебя кляп? — вспомнил Борец. — Ах ты говорить не можешь?
— Мгы-ы! — закивал Шустрый.
— А кричать не будешь?
— Мммы-мы! — замотал головой Шустрый.
Борец выдернул кляп. С силой выдернул, как пробку из бутылки, не заботясь о целостности зубов «языка». С «языками» вообще лучше не церемониться. Тогда они быстрее начинают говорить.
— Уф-ф-ф! — перевел дух Шустрый.
— Это все, что ты мне хотел сказать? — возмутился Борец и на этот раз ударил ногой по колену, одновременно плотно зажав рот пленника ладонью.
— У-у-ух-ыы! — невнятно закричал Шустрый.
— Ну что? Вспомнил?
— Что? Что, вспомнил? — затараторил пленник, как только ему открыли рот.
— Про дискеты? И про паспорта.
— Про какие паспорта?
— Про эти вот паспорта, — показал Борец. И, выждав короткую паузу, ударил ими пленника наотмашь по разбитым губам. — Вспомнил?
— Что?
— Откуда и зачем эти паспорта?
— Эти? Эти из фирмы. Их нам фирмовые сделали. Когда мы на них наехали.
— Зачем сделали?
— Чтобы ехать. За границу ехать. Потому что по простым нельзя.
— Куда ехать за границу?
— Папа не сказал.
— Какой Папа?
— Ну Папа! Наш Папа! Главный наш. Это он сказал, чтобы мы паспорта...
— А дискеты?
— Какие дискеты?
Сильный, костяшками пальцев удар под правое подреберье. Туда, где располагается печень.
— Ой!
— Где дискеты?
— Какие?
— Ты сам знаешь какие.
— Не знаю. Мамой клянусь!
Еще один удар. Такой же силы и туда же.
— А-а-а-й!
— Ну так где дискеты?
— Ты же убьешь меня!
— Конечно, убью.
— А если я скажу?
— Оставлю жить. Если все скажешь. Особенно про дискеты.
— Про дискеты я не знаю...
Борец вытащил и щелчком открыл большой перочинный нож. Очень большой нож.
— Ну? — еще раз спросил он. И ухватил Шустрого за нос. — Вспомнил?
— Ты что делаешь? Ты что хочешь?!
— Я хочу узнать про дискеты. Или хочу отрезать тебе нос.
— Врешь! Ты не сможешь! Не посмеешь!..
— Смогу! И посмею, — очень спокойно сказал Борец и, резко проведя лезвием ножа слева направо и сверху вниз, отрезал кончик носа, отбросив в сторону кусок мяса.
— А-а-а! — сдавленно, потому что под ладонью, заорал Шустрый, пытаясь увидеть то, что упало на пол.
— Ну что, вспомнил?
Рана была небольшая, пострадал только самый кончик носа, но рана была очень болезненная, очень кровавая и трудно переносимая психологически. Потому что с этим, обрезанным наполовину носом надо было жить дальше.
— Гад, сволочь, гнида, козел! — заорал, заматерился, заплакал Шустрый.
— Ну так вспомнил? — все так же спокойно спросил Борец.
— Убью суку!
Борец опустил руки вниз. Обе руки. В том числе ту, в которой был зажат нож. Которым только что...
— Ты что хочешь делать? — перестав материться, настороженно спросил Шустрый.
— То же самое! — ответил Борец и, откинув полу халата, срезал ножом резинку трусов.
— Ты что удумал? — хотел было дико заорать Шустрый, но тут же получил удар кулаком в губы.
— Тихо!
— Ты что удумал? — напряженным, свистящим шепотом переспросил он.
Борец, брезгливо морщась, ухватил пальцами, облаченными в перчатки, оттянул на себя главную гордость и отличительное достоинство Шустрого и придвинул, притер снизу острое и оттого шершаво цепляющееся за кожу лезвие ножа.
— Не... не... Не на-до! — боясь пошевелиться, попросил Шустрый, заискивающе улыбаясь.
— Тогда скажи, где дискеты.
— У Папы. Дискеты у Папы.
— Как они к нему попали?
— Я отдал.
— А у тебя они откуда?
— Я взял, тогда... Ну не надо. Ну прошу... Ну блин, в натуре...
— У кого взял?
— Я точно не знаю. У него фамилия Иванов.
— Куда он потом делся?
— Кто?
— Иванов!
— Сбежал. Он наших братанов положил. Всех. И сбежал.
— Что на дискете? Ну!
Борец шершаво чиркнул по натянутой коже и почувствовал, как она легко расползлась в стороны, капая на пол кровью.
— А-аааа! Зачем? Не надо! Я все скажу! Там счета. В иностранных банках счета. Где деньги. Очень много денег! Ну не надо...
— Кто собирался туда ехать?
— Мы... Те, кто на паспортах. Но не за деньгами. Просто посмотреть...
— Когда и куда конкретно ехать?
— Папа не сказал. Ой! Ну честно! Он никогда никому ничего не говорит! Только в самый последний момент.
— Не врешь?
— Ой! Ай! Нет! Не вру!
— Это все, что ты знаешь? — Нож еще на миллиметр углубился в живую плоть. Кровь еще гуще закапала на пол. — Ну! А то я тебе его в рот затолкну. Ну!!
— Ничего! Больше совсем ничего! Честно говорю! Ну козлом буду!
— Уже есть! — сказал Борец, отпуская удерживаемый орган и брезгливо отирая перчатки о лицо «языка». — Говори адреса.
— Ты меня убьешь?
— Адреса говори!
— Ты меня...
— Ну!
— Какие адреса? — плача и подскуливая, спросил морально и физически сломленный пленник.
— Папы. И этих, — показал Борец на паспорта. Хлюпая носом и через слово моля о пощаде, Шустрый назвал адреса, сдавая Папу и своих братанов.
— Не перепутал?
— Нет, нет! — уверил Шустрый. — Ты меня не убьешь?
— Я? На хрена ты мне нужен? — сказал Борец. — У тебя пушка и деньги есть?
— Есть, есть, — закивал деморализованный Шустрый. — И деньги, и шпалер. Вон там. Под шкафом. Там тайник. Где половицы...
— Ключи?
— В кармане. В куртке.
Борец нашел ключи, открыл углубленный в пол металлический ящик, вытащил из него «наган» и пачку долларов.
— Больше ничего?
— Ничего. Мамой клянусь...
Борец закрыл тайник и настелил сверху обрезанные половицы.
— Ну тогда я пошел...
— До свидания, — совершенно тупо сказал Шустрый. Борец прошел в коридор, к двери.
Шустрый облегченно обмяк в кресле и заплакал. Но Борец не ушел. Совсем — не ушел. Он на цыпочках вернулся в комнату, встал, навис сзади над креслом, медленно опустил вниз руки и резким рывком, с громким хрустом свернул плачущему Шустрому шею.
Теперь он точно не мог приехать в далекую Швейцарию...
Глава 20
— Ну что, Степан Степанович, не пора ли нам запускать нашего суперагента в дело? Сколько ему можно науки преподавать? Эдак на нем живого места не останется. Как считаешь?
— По-настоящему запускать, конечно, рано. Материал сырой. Но, с другой стороны, тут дело не времени, его сколько ни вари...
— Крутым не станет?
— Не станет. Как был размазней, так и останется размазней. Такие, как Иванов, к нашим наукам изначально не способны. Как лишенные слуха к музыке.
— Не вышло у нас с Ивановым как хотели.
— Не вышло. Хотя, конечно, кое-чему он научился. Оружие держать, удары показывать. Если бы еще недельку-другую...
— Нет у нас недельки. Тем более другой. Больше ждать мы уже не можем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104