Воспоминания эти опечалили Огюста. Как много переменилось с тех пор! Фантен разочаровался в жизни, стал отшельником, заперся в своей мастерской и перестал общаться с людьми; Дега, страдая от все ухудшающегося зрения, сделался еще большим мизантропом и заявил, что никогда больше не будет выставляться. Моне все меньше удовлетворяли его работы, хотя он мог теперь запрашивать любые цены за свои картины; Ренуар оставался таким же добродушным и сохранил насмешливость, хотя временами эта насмешливость переходила в горечь. В Париже он появлялся только на выставках своих картин, – из-за хронического ревматизма жил на юге Франции. А Легро горевал, что не добился того признания, о котором мечтал, хотя и считался одним из самых лучших граверов, и не только во Франции; Далу же, печально думал Огюст, стал его самым жестоким соперником; они больше не разговаривали.
Неудивительно, что Каррьер для него такое утешение, размышлял Огюст. В этом бессердечном мире Каррьер оставался сердечным, а ведь он очень беден, больная жена, пятеро маленьких детей. Когда Каррьер находил покупателя, он знакомил его и с другими художниками, устраивал у себя в мастерской выставки своих друзей, приводил всех покупателей смотреть скульптуры Родена. Это был человек редкой доброты; у него было квадратное лицо, вьющиеся темно-русые волосы, густые усы и ласковые карие глаза. Над своими картинами он работал с завидным упорством и в живописи всегда придерживался собственных взглядов. Никому – ни Верлену, ни Доде, ни Золя, которые позировали Каррьеру, – не удалось на него повлиять.
И вот теперь, зная, что Огюст слишком непрактичен, чтобы следить за переездом, Каррьер спокойно, без суеты, но твердо давал указания.
Сборы были почти закончены, когда Огюст вдруг заметил Розу. Она стояла в дверях, нежно держа в руках статуэтку, сделанную им много лет назад, боясь доверить ее посторонним. Она улыбалась, заботливость Огюста радовала ее, она верила, что переезд в деревню будет для них обоих обновлением. Роза никогда не любила этот дом, слишком жаркий и душный летом, сырой и неуютный зимой, куда почти не проникало солнце.
Увидев Каррьера, она застыла на месте, словно перед лицом опасности, но Огюст представил ее:
– Мадам Роза.
Каррьер взглянул на статуэтку и мягко сказал:
– Прекрасная работа, мадам Роза. Я люблю рисовать детей. Я всегда рисую своих.
Роза покраснела, она уже давно не выглядела такой молодой, и сказала:
– Ты слышишь, Огюст? Я всегда говорила, что тебе надо лепить детей.
Огюст промолчал. Наступила неловкая пауза. Роза затаила дыхание, неужели он при всех решится сделать ей выговор? И тут Каррьер добавил:
– Огюст отлично умеет лепить детей.
И Огюст улыбнулся, а Роза облегченно вздохнула.
– Уже поздно, дорогая, – сказал Огюст.
– Я готова.
– Тебе понравится Белльвю.
– Я в том не сомневаюсь.
– Чудесное место, мадам Роза, – сказал Каррьер. – Дом стоит на холме, оттуда прекрасный вид на Париж. Прежде чем покупать, Огюст пригласил меня взглянуть на дом. Вам будет там хорошо.
– Спасибо. – Ей уже сейчас лучше. Наконец-то Огюст представил ее своему другу художнику. – Мосье Каррьер, я уверена, что полюблю Белльвю.
2
Огюст сказал Розе, что дом в Белльвю «прямо в стиле Людовика XIII и в то же время обыкновенная пригородная вилла». В таком большом доме они еще никогда не жили – трехэтажный, много комнат, обилие света. Она согласилась, что дом прекрасно расположен, с видом на Париж и Сену, и вокруг луга и сады. Роза любила деревню, ее простоту, свежий воздух, цветы, и Огюст сам так восторгался их новым приобретением, что она верила – теперь он будет чаще бывать дома.
Ее радость была для него лучшим вознаграждением. Кажется, найден идеальный выход из положения.
Но жизнь его только еще больше усложнилась, и Огюст понял, что идеального выхода из создавшегося положения ему не найти. В Париже он целиком принадлежал Камилле, Роза больше не мешала им, а в Белльвю старался не думать о Камилле, брал Розу на прогулки и пытался отвлечься. Но ни та, ни другая не чувствовали себя спокойно. Он гордился тем, что, перебравшись в Белльвю, ублажил обеих, а кончилось тем, что каждая думала: он отдает предпочтение ей, а не мне. Он разрывался между двумя, а они ни в какую не желали считаться с этим. Они не хотели делить Огюста.
Его наградили вторым орденом Почетного легиона – теперь рыцарский крест заменили розеткой, – и хотя Огюст заподозрил, что его просто задабривают, – Гийом стал членом Французской Академии, а он нет, – тем не менее принял эту награду. Но Роза и Камилла проявили к этому событию полное равнодушие.
Когда он сказал Розе, что награжден вторично, она заметила:
– Ты никогда не называешь меня любимой. Так трудно, Огюст?
– Тогда не нашивай розетку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она умеет держать в руках иголку? Конечно, я пришью. Ты ведь хочешь, чтобы это было сделано как следует. – Он не ответил, а она взглянула на картину, которую он держал в руках, и спросила: «Кого это должно изображать?»
– Мой портрет, написанный Каррьером. Я хотел подарить его тебе, думал, понравится, и ты его здесь повесишь.
– Ты очень похож. Но лицо добрее, чем у тебя. А тот, для которого ты позировал этому американцу, Сардженту?
– Я его повешу в мастерской.
– Для нее?
– Берешь портрет? Я не стану тебя упрашивать.
– Мы прожили тридцать лет, и я должна вымаливать ласковое слово.
– Двадцать девять. И кажется, больше, чем следовало. – Он размахнулся, словно хотел хватить картиной о стену.
Роза, напуганная его неистовством, выхватила портрет, но сказала: пусть вешает сам, а то на него не угодишь.
Когда портрет был водворен в столовой, Роза возненавидела себя за уступку. Она понимала, что ей следует возненавидеть Огюста – делить его с другой такое унижение, – но ведь ее ненависть лишь оттолкнет его. Пришивая орденскую ленточку на сюртук, она несколько раз укололась.
Камилла за последние месяцы много наслышалась о портрете работы Сарджента и, когда он сказал, что портрет предназначен для их мастерской, обрадовалась, хотя решила, пока он совсем не покинет Розу, делать все ему назло. Вешая портрет, она сказала:
– Сарджент схватил главное. – Тон ее был слегка язвительным. – Ты у него похож на Мефистофеля. Эгоистичный. Жестокий.
– Тогда отдай. – Лицо Огюста стало краснее бороды.
– Нет. Мне нравится его правдивость. Хорошо, хоть не все лгут.
– Я увез Розу. Устроил тебе выставку.
– Мне это принесло больше вреда, чем пользы. Скульптуры были очень плохо размещены.
– Это вина Далу. Он ведал организацией, я ничего не мог сказать, меня бы обвинили в пристрастном отношении.
– А завтра ты мне заявишь, что я мало работаю.
– Не заявлю. Некоторые твои работы понравились, кое-какие были проданы, но…
Она прервала его:
– Пока я работаю с Роденом, меня всегда будут сравнивать с Роденом.
– Не обязательно. У Майоля свой стиль, и у Бурделя тоже. Я никогда не указываю, что делать. Только– как делать, У тебя выдающийся талант, дорогая, ты первая женщина-скульптор, чьи работы мае нравятся, но ты растрачиваешь энергию по пустякам.
– А ты нет?
– Я не позволяю, чтобы это отрывало меня от работы. – И в доказательство тут же занялся эскизами к «Бальзаку» – он сделал их несколько сотен и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158