Каррье-Беллез представил его главному мастеру, и с этого момента Огюст видел только затылок и спину великого скульптора. В мастерской существовала жесткая установка: только сам мэтр имел право обращаться к другим. Все зависело от мэтра – работа, разговоры, указания.
Огюст не мог даже выбрать себе работу по вкусу. Все наброски и замыслы выполнялись Каррье-Бел-лезом, затем передавались главному мастеру, который в свою очередь передавал их Огюсту, и Огюст создавал вполне законченные модели из глины в манере Каррье-Беллеза. Роден, как и остальные служащие, считался копиистом, подмастерьем. Затем глиняные модели отливались в бронзе, выполнялись в мраморе, а Каррье-Беллез подписывал их и продавал.
– Он прав, – печально сказал Огюст Розе. – Работу с моей подписью не продашь и за су.
– Когда-нибудь продашь, – уверяла его Роза, хотя была не очень уверена.
– Надежд мало. Из сотни скульпторов разве что один зарабатывает на жизнь своими работами.
Огюст приобрел особое умение и сноровку, работая орнаментщиком, и ему поручили небольшие обнаженные фигуры, женские и мужские, высотой в один фут, предназначенные для будуаров, гостиных и лестниц. Огюст становился все мрачнее; все сильнее было желание создавать крупные скульптуры, а у Каррье-Беллеза это не полагалось.
Для Каррье-Беллеза обнаженная фигура была наиудобнейшим способом проявить техническое совершенство исполнения, а главное-способом заработать деньги. Его ню пользовались огромным спросом, потому что не могли оскорбить ничьих взоров, даже взора самого императора, так как были по существу почти бесполы.
И чем сильнее старался Огюст, тем труднее ему приходилось. Он ненавидел эти ню. Тут придерживались самых посредственных традиций школы Фонтенбло. Мужские фигуры должны быть красивыми и изящными – в духе классических традиций, как заверял своих заказчиков Каррье-Беллез, и абсолютно лишенными мужества. А от обнаженных женских фигур Огюст просто приходил в отчаяние: это были смазливые красотки в стиле Ватто, с мягкими округлыми формами и тонкой талией, некое подобие песочных часов, как это было сейчас модно, прилизанные до невозможности.
– Такие только для евнуха, – ворчал про себя Огюст. Мало того, что он продал Каррье-Беллезу свое умение, – тот навязал ему и свои идеи.
Он не смел жаловаться Лекоку. Огюст попытался было придать обнаженным фигурам какую-то индивидуальность, но мастер уничтожил их, пришлось делать все заново и притом бесплатно.
А когда доведенный до отчаяния Огюст, работая у Каррье-Беллеза уже много месяцев и успев произвести несчетное множество безликих обнаженных фигур, забылся и сделал мужскую фигуру энергичной, полной жизненной силы, его сочли чуть не преступником. Мастер позвал мэтра, и тот пришел в ужас от мускулов, украшавших мужской торс. Он резко заметил:
– Роден, вы воображаете себя Микеланджело, а вы просто болван. Еще одно подобное произведение – и можете убираться. Это отвратительно. Вы сошли с ума…
Огюст, которому казалось, что на него снизошло вдохновение свыше, когда он работал над «Вакханкой», теперь чувствовал себя отупевшим и никчемным. Он выполнял здесь ту же работу орнаментщика, разве только более замысловатую. Но он смирился. Он знал, что ему недоплачивают – он получал лишь ничтожную часть той крупной суммы, которую Каррье-Беллез выручал от продажи его работ, – но он зарабатывал теперь куда больше, чем прежде. И не хотел вновь оказаться в нищете, по крайней мере по собственной воле.
3
Огюст перебрался на Монмартр, поближе к мастерской Каррье-Беллеза. Утром, позавтракав вместе с Розой, отправлялся на работу. Он уже больше не навещал друзей в кафе Гербуа, не искал встреч с ними и не работал вечерами и по воскресеньям над собственными произведениями, разве что изредка, только для практики. Домой он возвращался усталым и равнодушным и брался только за небольшие вещи.
– Безделушки, – называл он их Розе. Жизнь стала серой и однообразной.
Роза готова была позировать, стоило только захотеть, но, когда она говорила об этом, он злился. Ее обижало его безразличие. Она боялась, что Огюст больше не нуждается в ней. Она предложила:
– А почему бы тебе не начать другую «Вакханку»?
Огюст посмотрел на нее так, словно она сказала глупость.
Он чувствовал себя совсем состарившимся. Ему уже двадцать семь, никогда, видно, не представится возможность заниматься собственной работой. И когда Роза сказала, что надо взять обратно сына, он закричал: «Ни за что!». Он не объяснил причины, но Роза знала, что лучше и не спрашивать. Только этого ему не хватало – смотреть на маленького Огюста и сознавать, что вот такой ценой заплатил он за «Вакханку», и то понапрасну.
По воскресеньям они навещали родных и маленького Огюста, а в хорошую погоду гуляли в Булонском лесу и по Большим бульварам. Огюст не заходил в Лувр и Люксембургский сад; слишком мучительно было сознавать, что он не может считаться даже «начинающим скульптором».
Он был нежен с Розой, словно искал объект для переполнявших его чувств. Он старался быть ласковым и внимательным к сыну. Маленький Огюст уже научился ходить и все больше становился похожим на мать, хотя у него был рот отца и его рыжие волосы. Но он часто плакал и капризничал, обнаружив, что это лучший способ растрогать дедушку, который баловал внука так же сильно, как прежде держал в строгости сына. А Огюст не терпел плача и бурных проявлений чувств. Поэтому в его присутствии на ребенка шикали, и от этого всем становилось неловко.
Иногда Огюст встречал на улице Ренуара, который жил поблизости в квартале Батиньоль, и от него узнавал, что остальные его друзья по-прежнему стараются добиться известности, побороть влияние Салона. Как он далек от всего этого, – думал Огюст.
Он продолжал всех избегать, но как-то в воскресенье, когда они с Розой прогуливались по бульвару Клиши, им встретился Дега.
Бежать было поздно, и к тому же Дега, с церемонным поклоном приподняв шелковый воскресный цилиндр, уже обратился к Розе:
– Здравствуйте, мадам.
Огюст не представил их друг другу, а просто сказал:
– Ты хорошо выглядишь, Дега.
– Это только кажется, – ответил Дега. – Но ты не единственный, кто так заблуждается.
– Вы больны, мосье? – спросила Роза.
– Не опасно, мадам, – отозвался Дега. – Причина моей болезни – наш император. Он настолько глуп, что все при нем делаются республиканцами. К чему это приведет – неизвестно!
– Надо надеяться, он не втянет нас в новую войну, – заметил Огюст.
– Хорошо, если бы так, – сказал Дега, – но он беззаботен, этот наш император, старается угодить всем и каждому. – Тут он заметил, что Огюст чувствует себя неловко, хотя молодая женщина с ним, пусть явно не дама, но она красива и привязана к нему. Он сказал: «Мадам, рад был встретиться с вами» – и двинулся дальше. Роза спросила:
– Кто это, Огюст?
– Эдгар Дега, – ответил Огюст. – Мой друг, он художник.
– Он так хорошо одет, – восхитилась Роза.
– У него есть средства, – с горечью сказал Огюст.
– Ты завидуешь ему, дорогой.
– Нет, не завидую! – Но он завидовал, и очень. – Тебе нравятся картины мосье Дега?
– Роза, ну какое это имеет значение?
– А все-таки?
– Он не умеет лгать. Пишет то, что видит, и не считается с чужим мнением.
– А твои работы ему нравятся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158